Ходит у нас на Фонтанке странная старуха. Не горбится, не сутулится. И взгляд ясный. Только вот улыбается.
Вокруг разные люди. И рыбаки с утра на солнышке висят над Фонтанкой, и веселые молодые узбекские дворники кучкуются в редкие минуты отдыха у воды, и стайка бомжей спуск к реке уже заняла.
Газетки мятые разворачивает, на брусчатку стелет, бутылочки вынимает. А мешки, с непонятно чем, каждый к себе поближе держит. Так, на всякий случай. Дружба-дружбой, а табачок врозь! Что-то жуют, чем-то запивают, битыми-перебитыми опухшими испитыми лицами к солнцу тянутся, щурятся.
Люди их стороной обходят. Что и говорить, страшные они. Даже с виду.
А она – нет, не обходит. Идет себе, как шла, улыбается.
Да еще и извинится перед ними чуть слышно: простите, дескать, трапезе вашей мешать не хотела…
И улыбнется так… виновато, что ли…
А они кивают важно, с чувством непропитого достоинства – ничего, мол, ладно, чего уж там…
И тоже улыбаются.
Никогда никого рядом с ней я не видела. И голоса ее даже не слышала. Только вот улыбка эта. Идет человек один. И улыбается. С чего бы это?
Народ и говорит: да того она… Сумасшедшая. Юродивая, вроде...
Так и прилипло.
А однажды пошли мы на Апрашку. Купить, чего подешевле. Смотрим, наша старуха остановилась перед какой-то лавчонкой, смотрит вниз, на что-то пальцем показывает и говорит внятно так:
– Уберите! Плохое тут у вас. Уберите!
И пальцем вниз на что-то показывает.
Смотрим, а там, рядом с лавчонкой люк канализационный, вода журчит.
– Уберите это! – говорит старуха.
И голос у нее ровный, спокойный. Царственный голос-то. Без суеты.
Молодуха чернявенькая из лавчонки выскочила, взглянула, куда старуха наша показывает, руками всплеснула:
– Я сейчас!
И убежала вглубь лавчонки.
Через пару секунд возвращается. Да не одна. С мужиком. Спокойный такой. Чернявенький. Лет сорока, а может и пятидесяти, кто их поймет? Нездешний. Южный человек.
Старуха наша говорит ему:
– Ты хозяин?
– Я, – отвечает.
– Ты и убери это! Кто-то плохо тебе сделать хочет. Всю твою судьбу покорежить хочет. Убери. Плохая это примета.
И пальцем вниз показывает.
Смотрю я, а там булавка лежит. Перекрученная как-то странно, да застегнутая. И головкой как раз в центр лавочки закручена. Как бы замок положен поперек дороги к ней, к лавочке-то.
Странная булавка-то.
Молодуха мужчине что-то по-своему говорит. Горячо так, торопливо.
Он булавку-то возьми и подними.
А старуха голос даже повысила:
– Не хватай ее тремя-то пальцами! Бросай вниз, в воду! Видишь, вода там течет!
И показывает на колодец, решеткой ржавой прикрытый.
– Не верю я, – говорит мужчина.
А молодая как загорячилась, русские слова с нерусскими мешает:
– Делай, – говорит, – отец, что тебе сказали!
А мужчина как закаменел. Заметила я, что лицо у него все в шрамах, словно горел он, да спасли…
– Не верю, – твердит. – Не верю я.
– Бросай в воду, отец! – кричит молодая. – Бросай!
Он и бросил.
Засмеялась наша старуха и пошла было, а через пару шажков обернулась, смеется:
– Знаю, что не веришь, – говорит. И улыбается. – Только себе да Богу веришь, так?
– Так, – кивает обожженный-то.
– Знаю, – улыбается старуха. – Только, может быть, сам Бог в образе смешной старушонки-то сейчас с тобой разговаривал, а? Не веришь?
И опять засмеялась. Легко так. И исчезла…
Стоим мы все, признаюсь, слегка ошеломленные. Вода в канализационном колодце журчит. А мужчина всё вслед нашей Сумасшедшей смотрит, словно чем пораженный.
И заметила я, что лицо у него посветлело и шрамы разгладились. А, может, их и не было вовсе? Может, почудилось мне?
Санкт-Петербург
(Из цикла:"Языческая Россия")