Выкладываю еще одну часть.Чем больше изучаю обычаи традиции и по пути язык, тем больше понимаю, что уже в двух частях нагородила огород. Даже главной героине не так имя дала. Сейчас переименовала. Но мне кажется правильное имя очень тяжелое?
Может поискать какое-то другое? Я понимаю, для тюркского языка очень просто произнести Кунчахаях. А вот для русского уха...Скажите, как оно вам звучит? Может назвать не мудрствуя Алтынай? Эркелей. Аныча. Ищу вариант.
Зато нашла потрясающие подробности о шаманах, попробую использовать, и прощу прощенья за проволочку с главами.Моя болезнь писать и переписывать. Еще ошибки, но закончу и отдам вычитать корректору.
****
Кун-чаха-йах – пропела девушка. Хорошее у неё имя. А могли бы назвать по-другому. Вон подружку её зовут Сасхен , как черно-белую стрекочущую птицу, вечную спутницу всех аилов и становищ.
Или еще как-нибудь, а настоящее имя бедная Сасхен, только и узнает, когда расплетут сюрмесы и войдет она в юрту к жениху. Настоящее имя нельзя вслух произносить на людях, чтоб злые духи не утащили душу в нижний мир, или не наслали страшную болезнь.
Интересно, а какое имя у самой Кунчахаях? И есть ли оно? Отец не говорил. Мать Ойна разве знает, или еще шаман Пайрат. Это он принес от самой Ымай матери красную коралловую бусину. Рассказывал, что просил у Ымай – сына, а она бросила в бубен бусину, не стрелу. Ну и хорошо!
Зачем отцу седьмой сын? Разве, чтоб мать могла сесть на изыха.
Кунучахяах вдруг представила свою иче верхом на белоснежном изыхе – священном коне духов гор и засмеялась. Вот испугается изых её старую и сгорбленную мать. Вот сама бы Кунчахаях на белоснежном изыхе с гривой сплетенной в косы смотрелась бы хорошо. Жаль, что сесть на священного коня можно, только родив семь сыновей. А пока родишь, станешь седой и горбатай, как мать. Хотя нет такого мудреца, кто старость перехитрил. И красоты такой нет, чтоб время её не смахнула с лица, оставив только морщины
Кунчахаях вздохнула, но тут же и улыбнулась. Ей-то еще далеко до детей, у неё и жениха еще нет. Но на всякий случай сунула руку под кошму и осторожно вытащила маленькое зеркало. И улыбнулась ему радостно. Вот увидела бы мать, заругалась – нельзя смотреть на себя в зеркало, а то потеряешь душу. Уйдет она в серебряную гладь, но как же не смотреть? Если так хороша? И сюрмесы черны и лицо белое, как снег на макушках гор, и губы, как алая смородина.
Кунчахаях качнула косичками так, чтоб блеснули бусинки и монетки, вплетенные в черные волосы. Поправила платок. И вспомнила, как давно-давно рисовали они с подружкой брови черным угольком, они и сейчас как прорисованные, от висков к переносице. Улыбнулась, вдоволь полюбовавшись ровными белыми зубами. Наверное, богиня Умай самую красивую бусину со своего пого бросила в бубен шамана?
Запрятал зеркало поглубже под кошму. Может и нельзя смотреть на себя, но как же не смотреть?
Жаль только, что солнце уже не заглядывает в отверстие над очагом, и скоро уже вернутся отец и мать. И надо будет помогать доить коров. Еще и за водой идти, чай сварить. Отец любит пить чай, важно, медленно, отфыркиваясь, как усталый конь. А не будет чая, отец рассердится.Ну да родник рядом совсем. Только вниз за становище спуститься. И еще можно будет подольше посмотреть на себя в круглое оконце родника. Вода – не зеркало, она не вытянет душу.
****
Страшное сделал шаман Пайрат, страшное… Забыть о том нельзя, да и как забыть, если живет сытно. И пасут пастухи Анчая и его Пайрата скот. Сорок кобылиц. Отдал Анчай…За плохое отдал, за черное…
А нынче черное вернулось, пришел в полночь седой волк и долго выл у юрты. А когда вышел Пайрат на этот долгий и скорбный вой, увидел у порога юрты уродливую куклу.
Сшитая черными нитками, из грязных тряпок. Вернулась Кара-Умай за тем пришла, что у неё украли. Много лет назад украли. Пайрат смотрел на скрюченное тряпочное тельце, и боялся, как никогда не боялся. Ветр шевелил засаленные лохмотья, и казалось, что кукла дышит и даже смотрит безглазо.
Восемнадцать лет назад велел он Ойне, сгорбатившейся раньше срока и почерневшей от горя, сшить эту куклу . Не простая это была кукла, нет в грязные лохмотья её спрятал Пурат силу Кара-Умай, черной матери детской смерти.
Четырежды до срока пустела колыбель Ойны, Четырех дочерей забрала Караумай, такова видно воля была Умай-идже, дать им сыновей и отнять дочерей. И если уж не отогнала от порога юрты злую Кара –Ымай. Радоваться бы им, что забирая дочерей, ведьма оставляет им сыновей, крепких и сильных. Но Как бы счастлив и спокоен был человек,если бы каждую волю богов горькую или сладкую мог принять, как дар.. Но будет такого, душа человека вечно хочет не того, что дали боги в щедрости, а того, что не дают. Ойна хотела дочь. Анчай всегда хотел тоже, что и Ойна. Нельзя любить жену сильнее себя и богов, нет нельзя…
Умай-тутарга – проклятое камлание. Раз свершивший его никогда не будет прощен. Ждет его тяжкая смерть, и станет его дар – злым даром. Разве не знал того Анчай? Знал. Разве не знал того Пурат? Знал. Ну да грех, как река, всякий думает, что найдет брод. Только река знает, что брода нет.
И помнил Пурат, как сидела посреди юрты сгорбленная Ойна и выла тихонько. И помнит, как гудел гулко его бубен, как бил в его грудь, обросшую пером беркута северный ветер, как извивалась в когтях злая Кара Ымай, и еще помнит, белые берестяные юрты в становище качинцев, как смеялась молодая мать, совсем еще девочка, играя с дочерьми, похожими друг на друга, как две шишки, выросших на одной ветке.И знал Пурат, что счастью этому тихому, скоро придет конец . С утренним солнцем умрет одна из дочерей. И поплывет по синей воде Инесая колыбель, унося душу вниз, туда к доброй матери Умай.
И знал, что пустой будет та колыбель. В шаманском бубне спрячет он живую душу, чтоб вдохнуть её в чрево Ойны. Потому и кружил так долго над юртой. И медлил, грех, страшный грех отбирать то, что только боги и могут взять. Но сорок кобылиц пообещал Анчай, чтоб высушить слезы Ойны.
Где-то там под порогом белой юрты, закопал он Кара –умай, злую черную ведьму, приносящую смерть в дом Анчая… В чужой дом принес беду, отводя её от очага Анчая. Выдавил она когтистыми лапами душу чужого ребенка… И помнит, помнит Пурат, как дрогнуло маленькое сердце и остановилось. Может не будет уже в жизни его страшнее воспоминания.
В положенный срок родилась у Ойны дочь. Велел Пурат дать ей самое худое имя, но глупая баба звала свою дочь Кунчахаях – солнечным цветком. Велел семь лет прикрывать девочке лицо платком, и таить её от чужих глаз. А глупая баба лишь год выдержала. И Анчай-бай, отец шестерых сыновей, как будто разума лишился, рядил дочь в алый шелк, покупал ей сафьяновые сапожки. А надо было бы одеть в худую одежду с чужого плеча, чтоб не увидела ведьма Кара-Умай, украденное у неё…
Уж не надумал ли теперь Анчай отдать Кунчахаях за качинца? Нельзя, нельзя ей ступить на ту землю, откуда унесли её душу. Беда будет, беда…
Спешить надо. Но долго решал перешагнуть ли через куклу, или откинув прочь сапогом, втоптать её в землю. Но не сделал ни того, ни другого, попятился назад в юрту, натянул на рубашку секпен, и долго искал пояс. А когда вышел заседлать коня, у порога бесформенно стыло тельце вороны, уставясь в небо уже потерявшим блеск глазом…
– О, худей! – прошептал, поддел концом плетки птицу и отшвырнул прочь. И тот час же за его спиной раздалось хлопанье десятка крыльев.
***
Кун-чах-айах …Кун-чах-айах…вызванивали солнечные цветы, они заливали поляну огнисто-рыжим, как предзакатное солнце, плотные их головки покачивались на стеблях, Кунчахайах звали цветы. Кун чахайах звали чужую невесту.
Даргиз видел, как шла она по огнистой поляне к роднику, и цветы не гнулись под легким её сапожком. И широкое платье из алого шелка, щедро расшитое по рукавам и плечам, казалось безмерно большим, будто вот сделает еще шаг и выскользнет из платья совсем, и нагая, как в первый день рождения рванет к облакам. И Даргиз замер, ожидая, когда же, когда же…Стыдно было ждать, а не ждать нельзя. И Кунчахаях плыла к нему навстречу, такая же как всегда – и не вместе с тем, такая красивая, что хотелось зажмуриться…Но как же закрыть глаза?
Вот уж совсем близко, совсем, так близко, что слышно, как дышит она, видно, как мягко поднимается девичья грудь и волнует, будто речка алый шелк платья….
«Что ж это я стою?. Чего уж проще сейчас, когда близко совсем, схватить кинуть поперек седла и …» - суматшно подумал. Даже оглянулся ища верного коня.
Но ноги, точно проросли в землю корнями, глубоко-глубоко, показалось, что ноги даже обжег огонь подземного царства.
А девушка остановилась вдруг, вскинула к небу тонкие руки, и увидел Даргиз, что не шелк так пламенел и переливался на солнце, а перья. И что нет рук, есть крылья, огромные, как у степного орла, но только алые…. И не девушка перед ним, а птица…
.
Но уже и волшебной птицы не видно … Зато бурая куница на сосне : откуда взялась, скалит острые маленькие зубки… Будто хохочет.
Машинально потянулась рука за спину, к ружью. А ухватила… конскую ногу.
Потряс тяжелой головой, отгоняя дурной сон.
Маалек спал закутавшись в теплый секпен. Вечер катился с гор, и солнце тяжело оседало макушку гор.
– Проспал! Барсук! – обругал сам себя. Прижал ко лбу ладонь, вглядываясь. И выдохнул шумно:
–Хуххх.
Шла к роднику девушка, покачивая легко берестяными ведрами. Её бы он из ста узнал, из тысячи… Знал бы Маалек, сколько раз лежал вот тут на горе, его названный брат, любуясь на чужую невесту. Даргиз оглянулся на брата, тот шевелил во сне губами, причмокивая сладко, будто уже целовал Кунчахаях.
«А может и проспать?» – подумалось вдруг…