Несколько чудес было явлено ей,
хотя и одного достаточно.
***
Полосы машин штриховали и чиркали влажный асфальт, расцвечивая его мелками, акварелью. Остатки луж, шипя, взлетали летучими облаками, отчего дорога казалась раскаленным утюгом. Вот встали ряды машин на перекрестке. Павлина нервно продвигалась между ними, перескакивая выбоины, она страшно торопилась, перерыв уже кончился, надо возвращаться. Все равно же стоят автомобили! Выскочила на пустое место, а со спины вдруг подлетела четверка. Отпрянув, женщина краем сознания поняла, что мужик зря, ой зря так сделал... И тут же с диким криком покатилась по шоссе. Голубой плащик покрылся пятнами, не просто черными, а мазутными. Мужик из четверки бежал к ней, крича "скорую, скорую". Но сорокалетняя Павлина вдруг вскочила, как молодая, вся в грязи и проговорила:
- Не надо скорую, нет! Не подходите.
Это было непонятно и нереально. Мужик в мятой кожанке покраснел:
- Где больно-то? Черт тебя понес... Б...
- Нельзя мне ваше лицо видеть... Уйдите...- и расширенными глазами уставилась на его новые кроссовки. Черные, матовые, вот сыну такие б...
- Ты что, б..., не соображаешь, что несешь?
-Нельзя скорую. Сама виновата.
И, подобрав отлетевший полосатый пакет с "Красоткой" и Ричардом Гиром, захромала прочь.
Машина ревели сиренами. Мужик замер с кошельком в руках. Подвывая, ехала вдали скорая.
Но Павлина уже ушла во дворы, через сквер просочилась как вода в землю. Ее что-то гнало! А гнал ее внезапно конччившийся перерыв, а ей еще надо было домой забежать, что-то придумать с рукой. Да, дорогая, ну и вляпалась же ты. Наскоро промокнув локоть водкой, она приложила к нему несколько узких листов алоэ, напялила сверху повязку из отхваченных ножницами колготок - кругового бинта рядом не оказалось. Локоть распухал на глазах. Помалкивай!
Деловито поела из кастрюльки холодный суп, сбросила плащик в таз и залила водой с порошком, достала из шкафа старый пиджак букле. Теперь она была во всеоружии и понеслась в контору.
***
Вечером она еще заехала к ученику и заработала свою законную сотню. Ах, как сладко было взять и выбросить ее на ветер! Мускат холодил ушибленный бок. Огоньки перебегали и жмурились, пока маршрутка ныряла в переполненные лужи. Локоть нестерпимо болел, но не дергал! В сознании Павлы то и дело всплывала какая-то жуть - она как бы сама со стороны смотрела на себя, валяющуюся там, под колесами. И плащик синий в грязи... Нет, это пока рано. Пока она еще сидит, улыбаясь в своем уютном старом букле, в маршрутке, и волосы взлетают от ночного ветерка, вот это да! На волос от смерти, вот знали бы дома! Лучше пусть не знают. Кстати, дома не надо ничего говорить. А мы не скажем, нет, зачем.... опять же, будет лишним голосить, беситься, мы тихо-мирно купим пиццу и вот мускатного вина, и разопьем его до дна! Сегодня не просто второе рождение,сегодня случился множественный намек. И своего рода предупреждение...
На кухне жарко пахло помидором. Дзынь! Да что такое?
- Павла Игоревна! К нам кто придет?
- Никто!
- А две пиццы кому?
- Моим близким.
- Это-то что, вызов?
- Да это личное, сынок. Ешьте.
- Тебя к телефону.
- Ой, выключи кофеварку!
- Иди, глупышка, выключу.
По телефону пробивалась старинная подруга Иллария. Она всегда такая худая, стильная,. Ходит на медитации и ей никто не дает ее возраст. А все почему? Птому, что у нее нет привычк гневаться. А Павла как рагевается, так и ей плохо, и тому человеку плохо.
- Что, что с тобой случилось?
- Ничего.
- А в перерыв? Ты где была? У меня все твои фотки попадали со стен. Ты соображаешь, что это не так просто?
- Ну, Ларик, не преувеличивай.- Раненая заоглядывалась, сын стоял, слушал.
- А кто тебя называет глупышкой вдруг? Это он?
- Это сын.
- Ну ладно. Осторожней там. Плохая у тебя синусоида и энергетика на нуле. Слышишь? Наверно, дыры в ауре.
- Слышу. Спасибо, Ларик.
Подросток - сын задумчиво рассматривал что-то за духовочным стеклом. И наматывал на палец растянутые трико. Привычка такая.
- Пора вынимать! - сказал он.
И было, действительно, пора... И почему они называют ее глупышкой? Возможно, любя, но вот есть сомнение, будто без уважения, презрительно. Будто она дурочка с переулочка. А может, все нормально, и это просто ласковое обращение...
Они съели одну пиццу, вторую оставили под крышечкой.
- Мам, тебе звонил этот, ну, колясочник. Сказал, вечером позвонит.
- Ой, не надо мне его.
- А что вдруг?
- Да он будет жаловаться, а мне и так плохо. Органы у него смещены, не встает, да еще недержание. Бедняга.
- А ты знаешь, почему?
- Знаю. Девушка его попросила спрыгнуть с пятого этажа, он и спрыгнул. Разбился, конечно. Лет десять назад.
- Так зачем прыгнул?
- Любил, говорит. Хотел доказать.
- Глупец.
- Не говори ерунды. Так любить…
- Ты его видела когда-нибудь?
- Конечно, ходила же, суп носила, книжки… Он такой худенький, щупленький, лицо как череп, чуть кудрявый, и большие грустные глаза. В больницу ходила тоже. Но мне потом всякий раз было тошно. Будто насильно я. Ну, не смогла больше. И по телефону не могу, будто виновата перед ним. Поэтесса одна попросила, тоже колясочница. А сейчас я вообще в упадке… Как будто милостыня у меня кончилась. И я буду смотреть на него как на врага. А это нельзя!
- Понятно.Дальше не надо.
Павлина завела стиральную машину, убрала завитки черных волос со лба и стала вспоминать разговоры с Толиком, и как он ей историю жизни рассказал, и как беспокоился о ней, даже молился. А ведь сам страдалец. Почему она перестала ходить к нему? Потому, наверное, что увидела, как к нему сосед зачастил. О, так ведь хорошо, сосед пил по-черному, потом перестал, к Толику начал прислушиваться. Наверно, Толик воздействовал на него благотворно... И баночки ее сосед отверг, а варил суп собственноручно. И носил на ручках в туалет.
Сосед вежливо сказал ей, что он справится, а она нет, потому что женщина. Сосед, может, метил на квартиру? И она поспешно ушла. Вот и два года почти уже прошло.
- Алло? Павла Игоревна слушает.
- Наш Толик в больнице, ему хуже. Звонил вам, но вас не было. (Не выйдет он, наверно)
- В областной? Диктуйте корпус, палату. Спасибо.
Но в больницу не поехала. Сил не было нисколько. Надо научиться отодвигать от себя лишнее горе. Это разрушает. Одной рукой вытащила белье, попросила сына развесить, хотя бы и наизнанку.
Замотав руку пуховым платном, примостилась у телевизора. Там показывали сериал, а она такое любила.
Наверно, придется идти к травматологу. Сильно болит. Прости,Толик. Ты успокойся. Тебя подлечат, снимут острые симптомы. И ты вернешься в свою однушку с криво поклееными обоями, потому что это сосед клеил один…Ты, Толик, молился об мне и становилось легче, вот и попрошу Николая Угодника спасти, пожалеть..
Павлина сто раз перебрала свои недочеты. Наверно, много чего она не доделала в жизни или вообще сделала не так. Сестре не помогала за матерью ухаживать. Свекрови не уступала, ругалась. За шторой сидела с подругой в обнимку, а свекровь возьми и скажи: «как можно, в страстную-то неделю»… Влюблялась, бывало, смотрела на других мужчин, даже однажды на священника. Был такой священник в храме Покрова-на Торгу, красивый, суровый, а как он клал земные поклоны, так и дрожь брала. К такому и на исповедь жутко было идти. А нечего было грешить... Судьба уже сигналы посылает... Что виновата- раз. Что помилована - два. Что есть еще возможность быть хорошей девочкой. Ведь некоторые люди, оказывается, слышат ее на расстоянии. И просят за нее. Ценить нужно...
Но к врачу не решилась, лечила руку сама. Растирала мазью диклофенак, кварцем грела. Павла с того дня перестала ругаться, сквернословить. Стала больше молчать. Даже Иллария, когда пришла чай, очень удивилась: «Ты такая затуманенная, не роман ли?» И стала рассказывать про свой роман, и дыханье занималось от ее рассказа. Она ходила на сайт знакомств «Мамба», там закручивались сногсшибательные истории любви. И они ее баюкали так же, как сериал.
А Толик так больше никогда и не позвонил. Но оттуда, где он теперь был, все было и так видно.