Кубанский сепаратизм времен Гражданской. ч. 61

Сергей Дроздов
Кубанский сепаратизм времен Гражданской войны.

(Продолжение. Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2016/07/04/887)

Эта тема требует отдельного, подробного  разговора.
В начале ХХ века население Кубани было разделено по социальному, культурному и территориальному признакам. Даже казачество, насчитывающее в 1916 году 1 339 430 человек (43% от числа всех жителей области), было по своему составу очень неоднородно. Исторически кубанские казаки делились на «черноморцев» и «линейцев».

«Черноморцы», являвшиеся  потомками запорожских казаков, были  более многочислены.
В начале ХХ века они сохраняли свои обычаи, традиции и говорили на «суржике». Из семи отделов Кубанской области четыре самых населённых (Ейский, Екатеринодарский, Кавказский, Таманский) считались черноморскими.
«Линейцы» были потомками донских, терских казаков и ставропольских крестьян, в XIXвеке выселенных на Кавказскую кордонную линию. «Линейцы» в основном  заселяли три юго-восточных отдела области (Баталпашинский, Лабинский, Майкопский).
Эти две группы кубанского казачества издавна соперничали, причём черноморцы играли в войске ведущую роль. Как правило, в их руках находились все высшие должности, из их числа назначали и наказного атамана.
«Линейцы… роптали по станицам. Но рознь эта мало отражалась на жизни казаков…» — вспоминал кубанский атаман А.П. Филимонов.

Наряду с казаками в области проживали и другие категории населения, прежде всего крестьяне-великороссы, которые  не входившие в состав казачьего сословия. Эту группу называли иногородними. Они составляли большинство населения.
«В 1916 году их насчитывалось 1 646 901 человек, или 53%. Между тем в том же году иногородним принадлежало лишь 37% посевных площадей области. Поэтому вопрос о земельных правах неказаков вызывал острые противоречия.
За оседлую жизнь на казачьих землях им полагалось платить так называемую посаженную плату (от 3 до 5 копеек за одну квадратную сажень усадьбы). Кроме того, их права и сферу хозяйственной деятельности строго ограничивали.
Иногородним запрещалось использовать природные ресурсы, вступать в брак с казаками, обучать детей в общих школах и даже пользоваться общественными магазинами и больницами».
 (М. Томчин «Кубанский национализм». http://sputnikipogrom.com/go/history/)

Донской атаман А.П. Богаевский вспоминал, что на Кубани «иногородние в большинстве случаев являлись батраками и арендаторами у богатых казаков и, завидуя им, не любили их так же, как крестьяне — помещиков в остальной России».


А вот что вспоминала мать Семена Михайловича  Буденного,  Меланья Буденная об этом:
    «Лет осемнадцати Сёма домой вернулся, мы жили на хуторе Литвиновке. Земли своей не имели, арендовали, как все иногородние, у казаков, и не просто деньги за аренду давали, а нужно ещё свою человеческую гордость казакам на потоптание приносить.

    В какой-нибудь праздник идут «хохлы» к казакам, заключать аренды. Надо брать с собой вино, подарки. Приходят. Старые казаки за столами сидят. Наши «хохлы» до них.
Ставят вино, дают подарки, снимают шапки и на коленях просят земли.
А казаки ломаются, шутят. Гордость нашу с грязью месят».
(О сыне моём Семёне Михайловиче Будённом. Воспоминания М.Н. Будённой // Огонёк. Специальный номер. 15 лет Первой Конной армии. 1935. С.55)»

Выразителем мнения иногороднего большинства населения Кубани  в то время выступал кубанский писатель и публицист Митрофан Седин.
Герой одной из его пьес сетовал на свою жизнь:
«Разве можно жить тут, когда тебя каждый пьяница в черкеске называет бродягой, бездомной собакой. Здесь куском хлеба подавишься.
Презирают, будто бы мы пришли из какой-нибудь турецкой или другой поганой земли, а не из православной святой Руси».


Надо сказать, что, вопреки россказням современных сочинителей о «чудесной православных жизни при царе-батюшке»,  жизнь, обычаи и быт простых казаков тогда тоже были тяжелыми, а  по современным представлениям, и вовсе  патриархально-суровыми.

Вот что говорил об этом один из известнейших дореволюционных казачьих писателей Федор Крюков (именно его, кстати,  Солженицын яростно «проталкивал» в «истинные авторы» шолоховского «Тихого Дона») в своей речи на заседании первой  Государственной Думы:
«...казак, и находясь в казармах, и находясь дома, должен, прежде всего, помнить, что он не человек в общепринятом высоком смысле слова, а нижний чин, только нижний чин, так называемая "серая святая скотина»…
Казак не имеет права войти в общественное помещение, где хотя бы случайно был офицер; старик казак не может сесть в присутствии офицера, хотя бы очень юного; казак не имеет права продать свою лошадь, не спросясь начальства, хотя бы эта лошадь пришла в совершенную негодность; но зато казак имеет право быть посаженным на несколько дней в кутузку за не вычищенные сапоги или запыленное седло".

Не правда ли, это описание реалий тогдашней казачьей доли, из уст  Ф.Д. Крюкова, сильно отличается от современных киношно-лубочного изображения дореволюционной казачьей жизни в виде развеселых пьянок, плясок  и стремления поскорее чем-нибудь угодить начальству?!
Не думаю, что тем, настоящим,  казакам очень нравилось то, что их запросто могли посадить «в кутузку» за грязные сапоги, или пыльное седло.

Современным «ряженым» господам, напыщенно изображающим из себя городских «нью-казаков» сложно понять тяготы тогдашней суровой казачьей доли:
-двадцатилетней обязательной  СЛУЖБЫ (а не современного гуляния по городским паркам и аэровокзалам в роли дружиников),
-необходимости  приобретать оружие, лошадей, «справлять» свою форму одежды  и всю экипировку,
- с дежурствами при правлениях, смотрами, лагерными сборами, 
- отсутствием  прав на свободное передвижение во время 20-ти летней обязательной службы,
- фактического отсутствия права на выбор профессии у тогдашнего казачьего сословия,
- произвола казацких верхов, доходившего порой,  вплоть до отдачи в работники «за долги». 
Никакого восторга все это у очень многих казаков, разумеется,  не вызывало.
Если все это помнить, то становится понятнее, почему основная масса казаков в годы  Гражданской войны  сохраняла индиферрентность, а немалая чать казачества и вовсе поддержала «красных».


Недовольство беднейшей части казачества порядками, царившими  «при старом прижиме» было хорошо известно и одним из первых декретов Советского правительства стало  Обращение «Ко всему трудовому казачеству» с постановлением об отмене обязательной воинской повинности и о других льготах казакам.
Вот, что в нем говорилось:
«9 (22) декабря 1917 г.
КО ВСЕМУ ТРУДОВОМУ КАЗАЧЕСТВУ
Властью революционных рабочих и крестьян Совет Народных Комиссаров объявляет всему трудовому казачеству Дона, Кубани, Урала и Сибири, что Рабочее и Крестьянское правительство ставит своей ближайшей задачей разрешение земельного вопроса в казачьих областях в интересах трудового казачества и всех трудящихся на основе советской программы и принимая во внимание все местные и бытовые условия и в согласии с голосом трудового казачества на местах.
В настоящее время Совет Народных Комиссаров постановляет:

1) Отменить обязательную военную повинность казаков и заменить постоянную службу краткосрочным обучением при станицах.
2) Принять на счет государства обмундирование и снаряжение казаков, призванных на военную службу.
3) Отменить еженедельные дежурства казаков при станичных правлениях, зимние занятия, смотры и лагери.
4) Установить полную свободу передвижения казаков.
5) Вменить в обязанность соответствующим органам при народном комиссаре по военным делам по всем перечисленным пунктам представить подробные законопроекты на утверждение Совета Народных Комиссаров.
Председатель Совета Народных Комиссаров
В. Ульянов (Ленин).
Народный комиссар по военным делам
Н. Подвойский.
Управляющий делами Совета Народных Комиссаров В. Бонч-Бруевич.
Секретарь Совета Народных Комиссаров Н. Горбунов. (Декреты Советской власти. Том I. 25 октября 1917 г. – 16 марта 1918 г. М.: Гос. издат-во политической литературы, 1957).

Этот Обращение Совнаркома  осуществило многие пожелания большинства казачества, по устранению средневековых порядков в  их жизни и в казачьих областях основной массой населения было воспринято положительно.
Поэтому в первые месяцы  после Октябрьской революции у Советского правительства  поведение основной массы казачества не вызывало особой тревоги.
 
Так, в обращении 3- го Всероссийского Съезда Советов от 16 января 1918 года говорилось:
« Рабочие и крестьяне верили, что трудовое казачество не пойдет против трудящегося народа и примкнёт к той великой борьбе, которую ведут трудовые массы. Вы оправдали нашу надежду, товарищи, трудовые казаки».
(В Ростове-на-Дону большевистская власть вообще была провозглашена еще 8 ноября 1917года, быстрее, чем в Москве).

Разумеется, казацкую верхушку этот процесс  не устраивал и  генерал Каледин, атаман Всевеликого Войска Донского, призвал к  вооруженной борьбе с революцией и Советской властью.
Как уже говорилось, к осени 1917 года война всем осточертела,  и воевать (ни за, ни против Советской власти) желающих было очень немного.
Поначалу отряды, поддержавшие генерала Каледина, выбили большевиков из Ростова (15 декабря 1917 года), а затем из Таганрога, и повели наступление на Донбасс.

 Но  в январе 1918 отряды «Красной гвардии» под командованием Антонова-Овсеенко, Сиверса,  Саблина и других «краскомов» оттеснили части Каледина  из Донбасса в северные части Донской области.  Это стало возможным только потому, что подавляющее большинство казаков тогда  не поддержала Каледина, и заняла нейтралитет.
24 февраля красные войска заняли Ростов, 25 февраля — Новочеркасск. Не в силах предотвратить катастрофу, сам Каледин застрелился, а остатки его войск отступили в Сальские степи.
Добровольческая армия (4 тысячи человек) начав отступление с боями на Кубань, сдала Новочеркасск.
 
(Довольно подробно мы об этом уже говорили в этой главе: http://www.proza.ru/2015/06/23/327, так что посторяться не буду, вернемся к рассказу о событиях на Кубани).


В начале ХХ века «черноморцы», верившие в свою национальную «особость» и исключительность, занялись поиском собственной идентичности.
Всё началось с сооружения собственной «особой» истории. В роли «своего Грушевского» выступил  местный любитель старины и литератор Фёдор Андреевич Щербина, который издал двухтомную «Историю Кубанского казачьего войска».
«Щербина начинал историю края со времен амазонок и похода аргонавтов, а заканчивал эпохой реформ Александра II. Особое место занимало описание запорожского казачества и его вольных традиций, которые противопоставлялись несправедливому и деспотическому управлению из Петербурга.
В работе над книгой ассистировал сам будущий глава Директории УНР Симон Петлюра.
Выход этого труда сделал Щербину в глазах кубанской интеллигенции живой легендой. Появилось большое количество местных исторических обществ, которые чаще всего возглавляли школьные учителя. Позднее именно они составили большинство членов самостийной Кубанской Рады», -  отмечает М. Томчин в статье «Кубанский национализм».
 
Продолжим его рассказ:
«Помимо украинофилов-мазепинцев имелись и сторонники т. н. «вольно-казачьей» идеологии. Они проповедовали создание единого казачьего государства — Казакии — от Запорожья до Урала, поскольку казаки представлялись им особым этносом (который, безусловно, возвышался над русскими «мужиками-лапотниками»). Сторонников этих идей было совсем немного, но и они внесли свою посильную лепту в историю кубанской самостийности».
В первые дни Февральской революции кубанские самостийники не имели особого  влияния на происходившие события. На Кубанском Областном съезде, проходившем с 9 по 18 апреля 1917 года, большинство делегатов оказались иногородними социалистами, желавшими провести передел казачьих земель.
17 апреля часть делегатов от казаков покинула съезд и провозгласила себя кубанской войсковой Радой. Рада избрала из своего состава войсковое правительство.
Дело с самого начала не задалось. Внутри войскового правительства не было единства во взглядах. Председателем стал человек умеренных «единонеделимских» взглядов, генерал А.П. Филимонов, его заместителем — сторонник свободной Казакии Макаренко, ведомство земледелия возглавил ярый украинский националист Манжула.
 
Всех этих людей никто не знал и не поддерживал. По свидетельству самостийника В. Иваниса, казаки повсеместно представителей правительства и Рады «называли паразитами и крыли матюгами».

К лету 1917 года войсковое правительство разорвало отношения с эсеро-меньшевистским исполкомом, и 9 июля комиссар Временного правительства официально признал войсковых единственной законной властью в регионе.
Сотни тысяч иногородних оказались вычеркнуты из новой системы представительства.
В сентябре созвали Краевую Раду, которая должна была организовать власть «до Учредительного собрания».
 
Председателем избрали бывшего члена правления Азово-Черноморской ж.д. Н.С. Рябовола, человека радикальных украинских взглядов. Так, на одном из заседаний сентябрьской Рады, чествуя представителей украинской Центральной Рады, он заявил:
«Поздравим же послов Матери-Украины на языке наших отцов, дедов и прадедов» — и дальше произнёс свою речь на украинском. Помимо прочего, Рябовол сообщил следующее:
«Цари делали всё, чтобы выбить из наших голов, из наших душ память об Украине и любовь к ней, как к матери… Пришла воля и мы ожили. Ожили и, как верные дети своей матери, идём тем путём, который указала она…»
12 октября 1917 года состоялись выборы атамана, на которых уверенно победил Филимонов.
 
Выборы председателя краевого правительства прошли позднее. Это кресло занял Л.Л. Быч. Бывший бакинский городской голова, Быч прибыл на Кубань только осенью 1917 года и тотчас же превратился в ярого украинофила. Он оказался особенно популярен среди черноморцев, потому что когда-то в юности состоял в РУП. Именно это и предопределило его избрание на пост председателя правительства.
В этой должности Быч настолько тесно сошёлся с Рябоволом, что газетчики даже придумали для них общее прозвище «бычеволы», которое со временем стало нарицательным для всей самостийной публики».

Думаю, что из приведенных цитат очевидно, что кубанская казачья верхушка той поры видела свое будущее в самом «щиром» украинском национализме и не скрывала этого.
Сторонников этого пути на Кубани тогда было  не слишком-то много, а еще меньще было желающих проливать за это свою кровь.
 
Когда, после Октября 1917 года Рада задумалась  о вооруженной защите области от большевиков,  у самостийников под ружьём оказалось всего 80 (!!!) бойцов.
 
Пришлось обратиться  к штабс-капитану В.Л. Покровскому, летчику и герою войны с германцами. Покровский придерживался крайне правых взглядов и презирал «самостийников», однако предложение принял.

Он организовал добровольческий отряд из офицеров и казаков, который довольно успешно оборонял  Екатеринодар. За это  Филимонов произвёл штабс-капитана в полковники, минуя чин, а Быч назначил его командующим всеми кубанскими войсками.
«28 января 1918 г. самостийники приняли декларацию кубанского правительства…
16 февраля по инициативе Рябовола Законодательная Рада приняла постановление, провозглашающее Кубань «самостоятельной Кубанской народной республикой».
Началась подготовка к принятию акта, который провозгласил бы Кубань автономной республикой в составе Украины.
События на фронте не дали осуществиться этим планам: в этот же самый день, 16 февраля (1 марта), красные неожиданно начали наступление и смели с пути малочисленных добровольцев.

Эти поражения стали роковыми для «Кубанской народной республики».
Доброволец Леонтович вспоминал:
«Настроение казаков настолько понизилось, что происходившую в это время в некоторых станицах Екатеринодарского отдела мобилизацию приходилось проводить под угрозами расстрела»…

В 8 вечера 28 февраля кубанское правительство покинуло Екатеринодар. Численность правительственного отряда составила около 3 000 человек — 2500 штыков и 500 сабель при 12 орудиях и 24 пулемётах. Отряд отягощали 2 000 беженцев, покинувших Екатеринодар вместе с добровольцами.
После нескольких дней кружения по степям, 11 (24) марта у станицы Калужской отряд Покровского встретился с разъездами Добровольческой армии, продолжавшей свой  Ледяной поход.


Я не буду подробно описывать ход Гражданской войны на Юге России в 1918-1919 годах. Этот вопрос подробно проанализирован  в исторической и мемуарной литературе. 
Более интересны (и малоизвестны) националистически-самостийные метания тогдашних «белых» кубанских руководителей, о них и поговорим.
Воспользуемся при этом фактурой из вышеупомянутой статьи М. Томчина.
К осени 1918 года военное счастье стало склоняться на сторону «белых» и добровольцы освободили все железные дороги Кубани.
 
И тут выяснилось, что  Владикавказская железная дорога пролегала по территории аж трёх (!!!) «суверенных государств» — Войска Донского (которым тогда командоваг германский холуй атаман Краснов), Кубанского края (правительство Бычевола) и по землям Ставропольской губернии, подчинённым администрации Добровольческой армии.
«Каждый участок пути при этом  собственное руководство (!) и подвижной состав. Чтобы ввести некоторое единоначалие, приняли «Положение об Особом совещании при Верховном руководителе Добровольческой армии». Этот документ тотчас вызвал бурную критику со стороны кубанцев, обвинивших «белых» в посягательствах на свои полномочия…
26 октября (8 ноября) 1918 года состоялось совещание, на котором присутствовали представители белого командования, кубанского правительства и приглашённые в качестве третейских судей донские кадеты (представители милюковской партии «Народной свободы»). Генерал Лукомский требовал подчинения диктатуре командующего Добровольческой армией, Быч — создания конфедерации с неким союзным командованием, донцы предложили разделить полномочия добровольцев и казачьих областей. Надо ли говорить, что этот диалог слепого с глухим кончился ничем…

28 октября (10 ноября) 1918 года в Зимнем театре Екатеринодара открылись собрания Чрезвычайной Краевой рады. Подавляющим большинством голосов председателем Рады снова сделался Рябовол…
Депутаты Рады  бурными аплодисментами встретили представителя гетмана Скоропадского (как впоследствии выяснилось, сторонника Петлюры), барона Боржинского и его секретаря, некого Поливана. Свои речи эти двое произнесли на украинском, Быч и Рябовол отвечали им на  том же языке. Некий кооператор Левицкий провозгласил Кубань дочкой «неньки» Украины, и тоже вызвал у собравшихся неподдельный восторг.

11 (24) ноября Быч внёс в Раду такую резолюцию:
В период гражданской войны Кубанский край является самостоятельным государством. Будущая Россия должна быть федеративной республикой свободных народов и земель, а Кубань её отдельной составной частью. В настоящее время Кубань суверенна.
Несмотря на то, что представители Добровольческой армии демонстративно покинули заседание, резолюцию приняли практически единогласно».


Надо учитывать, что сами понятия «автономия» и «федерация» тогда толковались  очень расширительно. С требование расширения «автономии», к примеру, начали финские националисты свою процедуру выхода из «варварской России».
Так что лозунги «автономии», в то время, хоть на Украине, хоть на Кубани, хоть в Сибири, как правило, означали, слегка завуалированное, стремление к полной независимости и «нэзалэжности» от «тюрьмы народов».

Вторая половина 1918 и начало 1919 года прошли в вялой идеологической перебранке добровольцев и «самостийников-кубанцев».
Однако все изменилось после  1(13) июня 1919 года, когда  в вестибюле ростовской гостиницы «Палас-отель» был убит председатель кубанской Рады Н.С. Рябовол.
Убийцам удалось скрыться. Начавшееся следствие ни к чему не привело — виновных не нашли. Однако кубанские политические деятели обвинили в покушении добровольческое командование.
(Скорее всего, Рябовола убили люди из секретной группы ротмистра-дроздовца Д.Б. Бологовского, связанной с ультраправым «Анонимным центром»).
«Убитый тотчас же превратился в мученика борьбы за освобождение Кубани. Во всех кубанских школах приказали читать о нём лекции, многочисленными тиражами выпускались его портреты, во многих станицах прошли траурные панихиды.
По сути, все эти мероприятия превратились в одну большую антиденикинскую акцию. 27 июня (10 июля) 1919 года постановлением Кубанского краевого правительства при ведомстве внутренних дел был учреждён собственный, Кубанский отдел пропаганды.

Это решение стало ударом для ОСВАГа. Руководитель деникинского отдела пропаганды К.Н. Соколов вспоминал:
…Кубань завела свой «Коп» — так благозвучно назывался Кубанский отдел пропаганды, ведший систематическую и злобную травлю Главного командования… Между нами… происходила довольно скандальная конкуренция, совершенно, однако, неизбежная на почве принципиальных разногласий и личных столкновений, и дрязг…
у краевых правительств была в руках власть, которой они и пользовались в ущерб нашей работе и для поддержки своих осведомительно-агитационных органов. Борьба велась непрестанно самыми разнообразными и часто некрасивыми способами. На Кубани дело доходило до настоящих гонений»…

14 (27) июня самостийники постановили закрыть все газеты, «поносившие Раду и покойного Рябовола, а редакторов их выслать из края». К осени закрытие различных газет на Кубани стало настолько частым явлением, что поэт С.Я. Маршак, работавший в редакции нейтральной газеты «Утро Юга» (под псевдонимом «д-р Фрикен») отозвался на это эпиграммой:
Вновь не стало двух газет…
Это символ, что ли?
На Кубани нынче нет
Ни «Земли», ни «Воли»!

Характерно, что газеты закрывали исключительно поборники кубанской демократии…
Деникин, поглощённый походом на Москву, предпочитал в кубанскую возню не вникать, и вместо решения проблемы решил от неё уйти: в августе 1919 года ставка и все «общероссийские» органы власти переехали в Таганрог.
Кубань отдавалась практически в полное распоряжение самостийникам. К.Н. Соколов вспоминал:
Пока Ставка Главнокомандующего и Особое Совещание при нем оставались в Екатеринодаре, неустроенность наших отношений с Кубанью ощущалась болезненно, но не имела катастрофического характера. Центробежные стремления кубанских самостийников-черноморцев находили себе естественный противовес в моральном авторитете и фактическом влиянии Добровольческого Центра, и плохо слаженная машина Добровольческо-Кубанского военно-политического сотрудничества все же работала, хотя и с перебоями и толчками».
К осени 1919 года борьба за «автономизацию Кубани» усилилась: кубанские самостийники ввели у себя таможенные границы — «рогатки» — отделившие их от остальной России.
 
«Для победы в войне белым прежде всего требовалось навести у себя хозяйственный порядок — лучшего аргумента в их пользу нельзя было бы придумать. Однако главный хлеборобный регион самочинно вводил таможенные границы и делал невозможным создание единого экономического пространства.
Деникин снова отверг единственное здравое решение — разогнать самостийников — и избрал довольно странный способ давления. В середине сентября 1919 года Особое совещание приняло решение запретить свободный вывоз товаров «с территории Добровольческой армии» в казачьи области — только с разрешения и не иначе как при условии обратного ввоза равного по ценности товара. Теперь появились ещё одни таможенные «рогатки», только уже со стороны добровольцев.
Это породило беспрецедентную волну самостийных статей и агиток, посвящённых «экономической блокаде Кубани», которую якобы ввела белая администрация. Особенно активно агитация велась среди новобранцев».


Вот такая НА ДЕЛЕ была ситуация с «единой и неделимой Россией»  в ближайшем тылу армии Деникина. Ни сил, ни политической воли покончить с явным сепаратизмом самостийников у Деникина не было.
«Постепенно самостийная пропаганда вкупе с усталостью от войны начали давать свои плоды: с середины 1919 года пополнения в кубанские части, некогда одни из самых стойких и верных, начали состоять в основном из молодёжи, которая любила митинговать и при первой возможности дезертировала. Бегство кубанских казаков в тыл постепенно приобретало угрожающие масштабы.
В октябре 1919 года поход на Москву сорвался, и началось отступление по всему фронту. Пошли слухи: якобы некоторые самостийные лидеры финансируют банды «зелёных» у станции Тоннельная. Только теперь Деникин осознал необходимость решительных мер, о необходимости которых ему настойчиво говорили уже полтора года».

А тут и зарвавшиеся самостийники из Рады сами крепко полставились.
«Ещё в декабре 1918 года Рада отправила от лица Кубани свою делегацию на запланированную в Версале мирную конференцию, определять послевоенное устройство Европы. Возглавить посольство собирался Быч, а на дорожные расходы делегатам ассигновали 30000 фунтов стерлингов».

(Подчеркнем, что эти 30 тысяч фунтов стерлингов  тогда были огромной суммой денег. Лучшего применения для них (например, для закупки вооружения, медикаментов, боеприпасов и т.п.) самостийники не нашли. Разумеется, никто их делегацию там всерьез не воспринимал, и учитывать мнение  какого-то карликового новообразования при дележе мира вожди победившей Антанты не собирались).


«Никем не признанная и никому не нужная, полгода делегация коротала дни в парижских кабаках и кафешантанах, пока не повстречала где-то таких же самочинных представителей так называемой «Горской республики». Так называли себя послы самопровозглашённых образований Северного Кавказа — горцы объявили джихад всем неверным и вели не очень масштабную, но довольно кровавую войну против русского населения.
Вот с ними-то и заключили договор о дружбе и союзе полномочные представители Кубанской народной республики. В сентябре 1919 года одного из членов делегации, попа А.И. Калабухова, командировали на Кубань с отчётом о проделанной работе и текстом договора, который он и озвучил на очередном заседании Рады.
Этот договор был прямой изменой России (позднее Калабухов пытался отпираться тем, что зачитывал лишь предварительный, нератифицированный проект, но факта измены это не отменяет).
 
После того как Деникин узнал о случившемся, сомнений больше не оставалось. 25 октября (7 ноября) 1919 года вышел приказ Главнокомандующего: всех членов парижской делегации придать военно-полевому суду за измену…
Рада отказалась признать факт измены России со стороны парижской делегации — и тем самым подписала себе приговор. Теперь Деникин со спокойной совестью отправил Врангелю телеграмму, в которой давал тому свободу действий. Врангель тотчас отправил в Екатеринодар Покровскому приказ помимо Калабухова арестовать ещё и «всех тех лиц, из числа намеченных Вами, деятельность коих имеет определённые признаки преступной агитации, в связи с текущим политическим моментом. Арестованных лиц немедленно предайте военно-полевому суду… и приговор суда приведите в исполнение безотлагательно».

5 (18) ноября 1919 года Покровский выдвинул атаману, кубанскому правительству и Раде ультимативное требование — сдать Калабухова, прекратить травлю Добровольческой армии, выдать 11 самых активных самостийников во главе с председателем Рады Макаренко.
В Раде начались дебаты. Атаман Филимонов и часть линейских депутатов пытались склонить всех к безоговорочной сдаче. Макаренко категорически выступил против, заявив при этом, что «нет у нас больше атамана», сложил с себя полномочия председателя и скрылся в неизвестном направлении.
На следующее утро Покровский оцепил все правительственные здания (войска его, кстати, на три четверти состояли из кубанцев), повторил свои условия, дал срок до полудня, и расположился в Атаманском дворце, где вёл себя как полноправный хозяин. К нему явились разные делегаты с просьбами изменить своё решение, однако генерал, сам некогда имевший дело с кубанскими руководителями, прекрасно понимал, чем чревата хотя бы одна уступка этой публике. Видя его непреклонность, делегаты сочли за благо отдать ему Калабухова добром, и просить депутатов Рады добровольно сдаться добровольцам. Между тем наступил полдень, и Покровский устроил бравурный парад своих солдат-кубанцев под окнами Рады — те не умолкая кричали своему командиру «ура». Это зрелище совершенно деморализовало казаков из охранявшего Раду Таманского дивизиона.
Таманцы добровольно сложили оружие, и бойцы Покровского заняли внутренние караулы.
Самостийники решили сдаться. Их препроводили в Атаманский дворец и посадили под замок.
Поздно вечером состоялся военно-полевой суд, собранный целиком из кубанских казаков. Суд рассмотрел дело Калабухова и приговорил его к смертной казни. На следующий день, рано утром 7 (20) ноября, Калабухов, в черкеске, но без оружия, был повешен на Крепостной площади с табличкой «За измену России и кубанскому казачеству».
Остальных арестованных Деникин помиловал — их под усиленным конвоем отправили в Константинополь.

7(20) ноября перед Радой выступил генерал Врангель, встреченный, согласно протоколу заседания, шумными и продолжительными аплодисментами. В своей речи он обрушился на самостийников и предложил конституционную реформу. Рада выслушала долгую речь Врангеля стоя и, по словам Деникина, «впоследствии не могла простить и себе, и ему этого унижения».
Но это все уже мало влияло на стратегическую ситуацию на фронте.
«Зимой 1919–20 гг. массовое дезертирство кубанцев сменилось поголовным бегством с фронта. После катастрофических поражений конца 1919 года на фронте остались только самые стойкие и верные долгу бойцы, среди которых лишь немногие были кубанцами...

В конце декабря 1919 года от тифа скончался атаман Успенский, и Рада тотчас сделала обратный поворот… Атаманом стал проходимец и авантюрист генерал Н.А. Букретов, который вместе с председателем правительства В. Иванисом, ярым украинофилом, и председателем Рады И.П. Тимошенко начал очередной «поход на власть».
На собравшемся 5 (18) января 1920 года Верховном круге Дона, Кубани и Терека кубанцы пытались склонить донцов и терцев к разрыву с добровольческим командованием, … начали вести среди собравшихся последовательную и горячую агитацию за создание собственной казачьей государственности, отдельной от России, и уже через месяц пропаганда начала давать значительные результаты...
Фронт стремительно приближался к границам Кубанского края. Деникин пошёл на уступки. 8 февраля 1920 года появилась отдельная Кубанская армия.
В марте на основании договора командования с Верховным Кругом Дона, Кубани и Терека устроили «Южнорусское правительство», в которое вошли представители казачества.
 
Характерно, что даже эту попытку компромисса с Деникиным кубанцы пытались сорвать: 16 марта — за день до падения Екатеринодара — они вынесли на голосование отмену этих договорённостей.
Вопреки громким обещаниям самостийников, Кубань против большевиков не поднялась. Кубанская армия разлагалась и разбегалась. Кубанское казачество не хотело воевать ни за сепаратистов, ни за «кадетов». Деникин писал:
«В большинстве своём они [кубанцы] не шли ни за Россию, ни за Кубань, ни против большевиков, ни против нас. Наиболее охотно они внимали тем речам, которые, как приём наркотического средства, успокаивали и усыпляли тревожные думы: «Большевики теперь уже совсем не те, что были. Они оставят нам казачий уклад и не тронут нашего добра».

9 марта 1920 года пала Тихорецкая, а 12 марта кубанцы сдали станицу Кавказскую. 16 марта 1920 года красные части вышли на реку Кубань по всему фронту. Тогда же им досталась станица Усть-Лабинская. 17 марта 1920 года советские войска вошли в Екатеринодар, пали Армавир и станица Невинномысская. Добровольческие части начали эвакуацию из Новороссийска в Крым. Казачьи части отступили по берегу Чёрного моря к грузинской границе, и частью также переправились в Крым, а частью сдались на милость большевикам...
Самостийники… оказались вполне последовательны в своей беспринципности. За три неполных года они неоднократно меняли вывески в зависимости от конкретных обстоятельств. Одни и те же лица успели побывать и сторонниками возрождения сильной России, и федералистами, и борцами за вольную Казакию, и поборниками объединения с Украиной.

Эти господа, пока были сильны, нисколько не стесняясь закрывали пророссийские газеты, арестовывали и высылали из края неугодных лиц, вели грязную демагогическую кампанию за спиной воюющей Добровольческой армии, финансировали «зелёных» бандитов, устраивали таможни на границе с голодающей Россией и в довершение всего назаключали союзов с головорезами, обильно заливавшими кровью Терек. Едва самостийники встречали сопротивление, они тотчас же перевоплощались в мучеников, жертв московской неволи и неправды», - подчеркивает Максим Томчин в своей статье.
Думаю, что в этом с ним можно полностью согласиться.


Очень  интересные воспоминания о том, что творилось в Новороссийске, в последние месяцы деникинской власти, оставил известный русский публицист и писатель Георгий Яковлевич Виллиам. 
(До революции он широко печатался в различных русских газетах и журналах и был довольно популярным автором).
В 1919 году он несколько месяцев прожил  в Новороссийске, работал в официальной правительственной  газете и даже служил  в деникинской организации "Осваг" ("Осведомительное  агентство").
 Так что он был вполне компетентным автором, искренне ненавидевшим большевиков. Свою книгу «Побежденные» он издал в эмиграции, никакого  влияния коммунистической цензуры в ней нет.

Вот что Г.Я. Виллиам вспоминал о ситуации в Новороссийске осенью 1919 года:
«Трагедия добровольчества подходила к своей естественной развязке. Кругом армии, обессиленной и не имевшей резервов, сосредоточивались со всех сторон враги. Глухо волновалась и уходила с фронта Кубань. Вражда к добровольцам еще более обострилась после поспешной казни одного из наиболее популярных членов Краевой Рады;
Со стороны Грузии доходили раскаты пламенной ненависти к русским.

Ни с чем уехала из ставки польская военная миссия, предлагавшая создать общий Противобольшевистскйй фронт. Было сравнено с землей Гуляй-Поле, родина Махно, и крестьянские банды последнего жестоко мстили за своего «батька». Число зеленых, сорганизованных в целые армии, имевшие уже артиллерию, доходило только около Новороссийска до 30 тысяч. Петлюра организовал своих украинцев против Добровольческой армии; в это же самое время вспыхивали распри в сердце последней; начиналась борьба за распылявшуюся власть…

Но главное было все-таки — несочувствие населения.
Что могли сделать красноречивые манифесты Деникина, когда в Валуйках плясал среди улицы с бутылкою в руках пьяный генерал Шкуро, приказывая хватать женщин, как во времена половецких набегов?
Что могли поделать жалкие картинки «Освага», когда по тихим станицам Кубани развозили «для агитации» в стеклянных гробах замученных казаков, когда потерявшие голову генералы замораживали в степи целые армии, когда Екатеринослав был отдан генералом Корви-Круковским на поток и разграбление, когда никто не мог быть уверен, что его не ограбят, не убьют без всяких оснований?
Положение тщательно скрывали от населения. Вешали за распространение «ложных слухов». Но уже катилась от Курска, Харькова, Полтавы неудержимая волна беженцев; уже сдали Киев; восстание монархистов было в Крыму; уже поезд Деникина пришел из Таганрога в Екатеринодар; эвакуировались учреждения «Особого совещания» и уезжали в Новороссийск иностранные миссии.
Начиналась паника и связанная с нею жестокая кровавая бестолочь. Величественное здание созданной патриотом Корниловым Добровольческой армии рушилось, падало и грозило похоронить под своими обломками правых и виноватых».

Вот тебе и «демократия, и поддержка населения» деникинской армии (о которой нам столько рассказывают нынешние сочинители) «в одном флаконе»!
За распространение ложных слухов в деникинском тылу тогда попросту вешали, а уж выпороть могли кого угодно: и детей, и женщин, и даже собственных полицейских!!!
(О жутких подробностях «белых»  эвакуаций Одессы, Новороссийска и Крыма мы как-нибудь поговорим подробно.
(Вот бы про, вместо «высосаного из пальца» абсурдного  «Солнечного удара»,  нашим «киномэтрам» снимать свои эпопеи…)

Пока же обратим внимание на некоторые важные исторические детали, запечатленные Г.Я. Виллиамом:

- он указывает на  «раскаты пламенной ненависти к русским», доходившие до Новороссийска из «свободной Грузии».
Казалось, с чего бы им тогда взяться?! В «нэзалэжной»  Грузии той поры у власти было национальное социал-демократическое правительство, «музей оккупации» Грузии большевиками еще даже не начинали строить, а вот «пламенная ненависть к русским» уже тогда била через край!

- современным почитателям атамана Шкуро и его компании «борцов с большевизмом» будет полезно ознакомиться с РЕАЛЬНЫМ поведением этих «рыцарей белого дела»:
 «…плясал среди улицы с бутылкою в руках пьяный генерал Шкуро, приказывая хватать женщин, как во времена половецких набегов»!!!
 (Характерно, что подобные же отзывы об этом подонке имеются в мемуарах Врангеля, Слащова и других белогвардейцев.  О его сотрудничестве в годы Второй мировой  войны с гитлеровцами – тоже хорошо известно, однако нынче в нашем богоспасаемом Отечестве стали появляться  его фанаты, мечтающие даже памятник этому вичеольнику и насильнику соорудить…)

- упомянутая Виллиамом «поспешная казнь одного из наиболее популярных членов Краевой Рады» , которая резко усилила вражду к деникинцам на Кубани, это и было публичное (!) повешение на Крепостной площади Екатеринодара Калабухова одетого в черкеску 7 ноября 1919 года.
Но, может быть, простой народ, освобожденный деникинцами от «жидокомиссарской тирании» был рад этому и был «жизнью доволен»?!

Давайте посмотрим, что рассказывал Г.Я. Виллиам о том как «простым людям» там жилось.
Приехав в Новороссийск, для того, чтобы было, где ночевать, они с женой  сняли кухню в домике, где проживала семья  машиниста по фамилии Бурачек.
«Пришел симпатичный бородатый машинист с нефтекачки, в синей блузе, в картузе, весь пропитанный нефтью. Поздоровавшись с нами за руку, как со старыми знакомыми, он сказал жене:
—        Как можно не пустить: ведь они люди и не на улице же им жить. Может, прежде богатые господа были.
И уже примелькавшийся мне едва уловимый огонек недружелюбной иронии блеснул в глазах добродушного бородача, когда он говорил последнюю фразу…
Начались расспросы, разговоры.
—        Молодцы, — говорил   он,   неуверенно   поглядывая   на жену.
— Видите в окно вон эту горку?
— Я взглянул: за окном   опять   горела   яркая   звезда   над   домиком   астронома.
— Вот из-за этой горки они пришли. И много же их было!  Большевики, — он сказал было «наши», но поправился, быстро посмотрев на хохлушку, — большевики уходили по Сухумскому шоссе, а они вдогонку — бах, бах! Словно леший в горах охает...
Бурачек помолчал, потом опять начал рассказывать.

—        Прогнали красных, — и сколько же их тогда положили, страсть господня! — и стали свои порядки наводить.
Освобождение началось.
Сначала матросов постращали.
Те сдуру и остались: наше дело, говорят, на воде, мы и с кадетами жить станем...
Ну, все как следует, по-хорошему: выгнали их за мол, заставили канаву для себя выкопать, а потом подведут к краю и из револьверов поодиночке. А потом сейчас в канаву.
Так, верите ли, как раки они в этой канаве шевелились, пока не засыпали. Да и потом на том месте вся земля шевелилась: потому не добивали, чтобы другим неповадно было.
—        И все в спину, — со вздохом присовокупила хохлушка. — Они стоят, а офицер один, молодой совсем хлопчик, сейчас из револьвера щелк! — он и летит в яму... Тысячи полторы перебили...
—        Разрывными пулями тоже били... Дум-дум... Если в затылок ударит, полчерепа своротит. Одному своротит, а другие глядят, ждут. Что-то отдельное!
—        Добро       управились, — снова       продолжал       Бурачек.
— Только пошел после этого такой смрад, что хоть из города уходи.   Известно,  жара,   засыпали  неглубоко.   Пришлось всем жителям прошение подавать,  чтобы позволили выкопать и в другое место переложить.
 
А комендант: а мне что, говорит, хоть студень из них варите.
Стали их тогда из земли поднимать да на кладбище…

Бурачек продолжал:
—        Освободили и порядки навели. Жить совсем хорошо стало. Одного не возьму в толк: отчего бы это? Конечно, мы люди необразованные,  интеллигенских дел не понимаем, а только   ни   к   чему   теперь   приступу   нет.   
На   базар   пойдешь, — и то тебя либо по морде, либо, нагайкой.
Купить ничего не купишь, потому дорого, а паспорт показывай. Ты, может, зеленый, говорят; а нет паспорта, сейчас тебя в комендантское, да по тому месту, откуда ноги растут.
Намедни сына   моего   младшего,   Павлика  этого   самого,   около   ворот сгребли: подавай паспорт! Уж какой у мальчугана паспорт.
Отвели на станцию, да так шомполами обработали, аж вся спина словно чугунная стала...
Павлик согласился:
—        Добро почистили.
—        Ну». Да, положим,— скромно добавил он, — после того добровольцу  тому,   кадету,   тоже  хорошо  досталось,   бить который меня велел. Встретили его ребята в потемках да камнями. Солдат был с ним, убежал.
А самого его поутру в канавке около «кукушки» нашли — вместо головы, говядина, а в рот д...ма напихали.

Павлик умолк, потом запел вполголоса.
И тут  я впервые услышал песенку, единственную, сочиненную за нашу революцию, настоящую народную песенку:
Красное яблочко наливается,
Красная Армия вперед подвигается
Павлик пел и как-то очень уж откровенно посматривал на нас с женой своими смелыми, серыми глазами.
Все молчали.
Красное яблочко, куда котишься
В Новороссийск попадешь — не воротишься.
—        Павлик, — строго окрикнула его мать. Тот только глазами на нее засверкал и продолжал дальше уже полным голосом:
Прапорщик, прапорщик, зачем ты женишься?
Когда придут большевики, куда ты денешься?»

Вот такая замечательная сценка и реальные жизненные истории…
 Тут тебе и расстрел (разрывными пулями) пленных матросов, которые «сдуру» остались «у кадетов» после ухода красных, и порка шомполами подростка за отсутствие у него паспорта и ответная ночная месть «кадету» велевшему выпороть Павлика.
А вот что было наутро:

«Ночью меня разбудила беспорядочная пальба. Стреляли со всех сторон поодиночке, пачками. Где-то далеко ухнул орудийный выстрел и тысячекратным эхом раскатился в горах. Стрельба не прекращалась до рассвета.
Когда я вышел утром, чтобы идти в город, около наших ворот, раскинувшись, лежал мертвый кубанский казак и смотрел неживыми глазами на небо. Мимо торопливо шли чумазые рабочие в депо, офицеры с винтовками за плечами; жандармы со станции.
На мертвого не обращали решительно никакого внимания: словно дохлая собака валяется. Я спросил у Бурачка о причинах пальбы ночью.
—        А это у нас каждую ночь зеленых пугают... Намедни бак с бензином продырявили, насилу справили... А что казак этот, — он тронул труп сапогом, — так это стражник. Беспокойный был человек.
Собиравшийся на свою фабрику сын добавил:
—        Это что: вот третьего дня одного в отхожем месте нашли, так это работа. Все — руки, ноги цело, а головы нигде отыскать не могут. Что же вы думаете?
Голову в бочку упрятали. На другой день весь обоз собрали и нашли; в самую гущу упрятали...
Павлик, тоже вышедший послушать умных разговоров, так и покатился».

В книге Г.Я. Виллиама есть много интереснейших примеров разгула бандитизма, расцвета спекуляции, нищеты и бесправия абсолютного большинства населения Новороссийска.
В жутком состоянии находились тыловые госпитали и тифозные бараки. Похоже, что деникинскому командованию не было никакого дела до них.
Вот, что рассказывал об этом Г.Я. Виллиам:

«Пробираясь по грязи сторонкой, около домов, где было меньше риска увязнуть по колена, я вдруг отшатнулся и отскочил: на меня пахнула такая струя трупного смрада, что закружилась голова и едва не вырвало.
Я поднял голову. Предо мной тянулось длинное, двухэтажное здание, темное, с пятнами сырости на штукатурке. Все до последнего окна были в нем выбиты. Смрад доносился из зияющих дыр. Я заглянул внутрь и увидел огромную залу, сплошь заставленную кроватями.
Я подумал:
«Верно, казармы».
Но тут же сообразил, что если бы это были казармы, то в них сидели бы и ходили люди, так как было еще совсем светло, а в этой зале были люди, но все они смирно лежали на кроватях, прикрытые одеялами. Вдруг одно из одеял приподнялось. Костлявая желтая рука высунулась наружу, открылся жёлтый лоб, с прилипшими к нему прядками черных волос. Рука поискала что-то вокруг, не нашла и опять спряталась, натянув на голову одеяло.

Я отошел подальше от дома, чтобы лучше можно было заглянуть внутрь; заглянул и содрогнулся. На кроватях, на полу, между и под кроватями, на голых досках, на грязных соломенниках без подушек, без белья лежали или тихо копошились в жару сотни больных. Через открытую дверь виднелась другая зала и в ней было то же самое. Тогда я понял: это были тифозные.
Это были жертвы маленьких отвратительных бельевых вшей, называвшихся «тифозными танками», разносившими смертельный яд пятнистого тифа в рядах добровольцев и всех, соприкасавшихся с ними. Это были жертвы того страшного бича, которым Провидение карало за жестокое презрение к человеку.
То был наш русский «император смертей», как в древности называли чуму, не щадивший никого: ни генералов, ни банкиров, ни барынь в обезьяньих мехах и кружевах, ни оторванную от домов народную массу, завербованную в ряды добровольцев.
Нигде и никогда эта ужасная болезнь не получала такого развития, как на юге России при Деникине. Это был апофеоз заброшенности, беспомощности, последнее выражение отчаяния…

Немного поодаль к зданию была прибита небольшая белая вывеска с черной каймой вокруг надписи «Лазарет № 4».
Под вывеской находились ворота. Во дворе были свалены простые гробы. Около ворот стояла беременная сестра милосердия с миловидным, покрытым веснушками, лицом под белоснежной косынкой.
Она была в модной коротенькой юбочке, из-под которой уродливо вылезал ее живот; ноги были в кокетливых туфельках на высоких каблучках. Она недовольным голосом выговаривала что-то безусому офицеру с пустым рукавом, на котором была вышита на черном фоне мертвая голова со скрещенными костями, указывавшая, что он служил в «батальоне смерти» имени генерала Корнилова…

Поодаль от беременной сестры милосердия стояло человек пять толстомордых лазаретных солдат, называемых «бульонщиками»; лениво передвигаясь, они лузгали тыквенные семечки, далеко отплевывая шелуху…
А перед ними, по щиколотку в грязи, стояла со смиренным морщинистым лицом старая казачка в высоких сапогах. Беременная сестра несколько раз нетерпеливо взглядывала на нее и пожимала плечами: наконец она не выдержала и, сделав плачущее лицо, сказал злым хныкающим голосом:
—        Чего ты  торчишь?   Сказали   тебе:   убирайся!   Почем я  знаю,   где твой  Корнюшка;  может быть,  давно  закопали...   Володя! — простонала   она,   поднимая  глаза  на  офицера.
Безрукий «корниловец» сделал свирепое лицо и сделал движение к казачке. Старуха шарахнулась прочь, споткнулась на что-то позади себя и упала в грязь. Сестра на втором этаже улыбнулась, санитары громко засмеялись, захохотали; офицер-корниловец засмеялся…

 «Откуда, однако, там такой трупный запах», — задал я самому себе вопрос, вскарабкиваясь на «кукушку», чтобы ехать домой.
Ответ на мое недоумение я получил недели через две от одного священника в Екатеринодаре, куда я поехал по делам.
Я познакомился с ним в ресторане.
Священник этот сидел в меховом лисьем подряснике, багровый, с неопрятной седой бородкой, жадно ел котлеты с белым соусом и горячо говорил своему собеседнику, молодому, элегантному генералу с Владимиром на шее, как раз по поводу интересовавшего меня «Лазарета № 4».
Как раз в это время в Екатеринодар эвакуировались правительственные учреждения, и он [священник] приехал из Новороссийска за деньгами. Жуя и выплевывая куски котлеты, он говорил:
—        На глупости дают!.. А тут посмотрели бы сами:  как пришлось принимать от города эту, прости, Господи, помойку, так меня, извините за выражение, вырвало.
Он прожевал громадный кусок, махнул рукой и продолжал с негодованием:
—        Ни одного гроба, а покойники, понимаете, не только в сортирах, под лестницами, даже на чердаке были. Подымут одеяло на кровати, а там вместо больного разложившийся труп... Тьфу!
—        И как только живые больные не задохнулись? Еще во истину слава богу, что ни одного стекла в окнах не было, смрад-то относило…

По дороге из города домой, к Бурачкам, мне проходилось проходить мимо обширного лагеря беженцев, греков и армян…
Лагерь, кроме двух-трех солдатских старых палаток, состоял из низких, в аршин, навесов, устроенных из старого листового железа. Под эти навесы залезали, как в звериные норы. Когда бушевал норд-ост, листы железа срывало и носило с грохотом по пустырю. Жалкую рухлядь тоже носило, и она часто попадала в черную грязь широких канав около дороги…
Плакали дети. Сжавшись в комок, лежали в лужах под дождем и ветром жалкие фигуры.
В этом стане погибающих свирепствовал тиф. Но умерших отсюда убирали. Лагерь находился подле самой дороги из города на Стандарт, к пристаням. Мимо проносились, поднимая тучи едкой цементной пыли, автомобили с развевающимися трехцветными флажками.

Смрад разлагающихся мертвецов мог бы достигнуть обоняния важных генералов, изящных, пахнущих духами дам, поэтому по утрам в это место скорби приезжали дрогали, подбирали покойников и увозили их в общую яму, куда их закапывали без гробов, «без церковного пения, без ладана»... Вместе с тифозными валили всякие другие трупы, всегда обнаруживавшиеся с наступлением дня на улицах;
Много больных было в общежитиях для беженцев, на вокзале ив пустых вагонах, на баржах, на пароходах, на бульварных скамейках; просто на улицах.
 
У нас в редакции заболел курьер. Не только положить его было некуда, даже пощадить. Он бродил весь красный, в полубреду; падал, поднимался и снова бродил. Пущены были в ход все связи и знакомства, хлопотал сам военный губернатор, но места для больного не было ни в одной больнице, даже на полу, нигде.
Целую неделю просили, приказывали, угрожали; наконец его приняли в какой-то лазарет, где он, лежа на каменном полу без подстилки, в то же день и умер. Да что там курьер: в это же время в вагоне генерала Врангеля, бывшего тогда не у дел, заболел и умер его друг, русский генерал, без всякой помощи.

Перед отъездом в Турцию моя жена пошла в баню. Вернувшись, она рассказала:
— В бане на полу, где моются женщины, в луже грязной воды лежит, как говорят банщицы, вот уже третьи сутки, тифозная больная. Она приехала в Новороссийск с поездом, заболела, ей посоветовали сходить в баню; она пошла, да там и осталась.
В больнице ее не берут, а когда обратились в полицию, в участке сказали: «Помрет, уберем!»…

Когда я садился на пароход, я видел на соседней пристани эшелон добровольцев, возвратившихся из Грузии. В полном походном снаряжении солдаты отдыхали, лежа на земле. Офицер скомандовал: «Встать!» Солдаты  поднялись  и построились; но половина их осталась лежать: это были тифозные».

Ну, вот такая «санитарно-эпидемическая обстановка» была в тылах  деникинской армии…
Как видим, основной причиной невиданной эпидемии тифа в годы Гражданской были не столько вши, антисанитария, отсутствие лекарств и привычки населения к элементарной гигиене, сколько отсутствие самого простого УХОДА за больными: мертвые по многу дней лежали рядом с еще живыми людьми, их никто не убирал целыми неделями.
В результате процесс шел по нарастающей, до чуть ли не поголовной смертности в этих «лазаретах» и тифозных бараках. 
Об отсутствии самого элементарного: постельного белья, кипятка, регулярной уборки помещений бараков от продуктов жизнедеятельности больных и от самих трупов зачастую и речи не было.
И причиной всего этого было не только пресловутое «отсутствие врачей и медицинского персонала» в этих лазаретах, сколько отсутствие повседневной требовательности к ним, наплевательское отношение командования и «власть имущих» к этому вопросу, отсутствие внимания и понимания важности этих вопросов, надежда на «авось».
 
Вот что, к примеру, 20 августа 1919 года в своем дневнике написал об этом генерал-лейтенант А.П. Будберг: «Нам не под силу тягаться с больницами американского Красного Креста и с санитарными поездами чехословаков, но мы можем и обязаны добиться, чтобы в лечебных заведениях было чисто, чтобы у больных были койки и чистое белье, чтобы больных кормили и чтобы за ними был надлежащий санитарный и медицинский уход…

…Недалеко от штаба 3-й армии расположен полевой госпиталь, находящийся в самом ужасном состоянии; больные и раненые валяются в пакгаузах, стоящих среди луж зеленой жижи, которая все время пополняется производимыми тут же естественными надобностями больных, половина которых тифозны.
Раненые валяются на грязных и колючих досках без всякой подстилки; единственный на весь госпиталь доктор и две сестры сбились с ног от непосильной работы; вместо чая дают какую-то жидкую грязь, хлеб черствый.
Зато рядом в Штабе помещается Санитарный Инспектор армии с порядочным штатом докторов и фельдшеров, пишущих на машинках.
Сообщил эти печальные замечания начальнику Штаба армии, добавив, что для меня неудивительны нападки на санитарное положение фронта, раз под боком штаба армии возможно так держать госпиталь; достаточно было хоть немного осмотреться и тогда увидали бы, что недалеко чистое помещение элеватора; что на станции масса соломы и сена; что в штарме сидят доктора, которые могли бы помочь своему ошалевшему от непосильной работы коллеге; что в штабных вагонах имеется некоторое число сестер милосердия, жен разного начальства, которые могли бы помочь в уходе за ранеными и хоть этим оправдать то звание, которым они пользуются, чтобы избежать действия приказа Дитерихса, воспретившего иметь при себе семьи…
Войска убеждены, что в тылу ничего нет и что бесполезно даже надеяться что либо оттуда получить; поэтому все базируется на собственный промысел и добывание.
Даже штаб армии не знает своих армейских средств; офицеры жаловались мне, что их заедают вши, а в отделении полевой аптеки штарма столько дезинсекционных средств, что ими можно вымазать несколько раз всю армию».

(От штаба 3-й колчаковской  армии до этого госпиталя было всего-то  100 шагов, которые никак не могли прошагать многочисленные колчаковские военачальники, чтобы начвести там порядок).
И таких примеров можно привести  множество…
 
В ответ на всё  это разгильдяйство, равнодушие и повальную безответственность, наш тифозный «русский император смертей» безжалостно косил ряды и белого, и красного воинства, и зеленых полубандитов,  и забирал жизни миллионов простых российских обывателей.
Можно привести длинный перечень известных на всю Россию людей (от Пуришкевича до членов великокняжеских фамилий) умерших в то время от тифа.

Никакой достоверной статистики смертности от болезней того времени нет (по  той простой причине, что этим вопросом НИКТО тогда в России вообще не занимался и все современные цифры об этом носят оценочно-предположительный характер).
Но, думаю, что не слишком ошибусь, если предположу, что процентов 85-90 всех смертей в то время произошли вовсе не на поле боя, а от последствий невиданных эпидемий  «испанки» и тифа.

В следующей главе продолжим рассказ о крахе белого движения в Кубани и Черноморской области России.

На фото: карта Юга России с границами казачьих областей.

Продолжение:http://www.proza.ru/2016/07/20/701