-1-
Все всхлипывает, рыдает. Навзрыд. Словно и не Петербург за окном, а Плакальщица. Безутешная. Одинокая.
По всем нам, ставшим вдруг маленькими и невидимыми, рыдает последний день февраля.
Сегодня вспоминали Папу. Римского. И странную молнию, ударившую над – почти "в"! – крышей его дома. И бывший в день его избрания черный – почему черный? – дым в небе Ватикана.
Сижу, напеваю, по одеяльцу легонько похлопываю – засыпает мой маленький, засыпает…
Детским щенячьим голосом не то в подъезде, не то у арки отлаялась чья-то собака, пробилась сквозь всхлипы, бульканье, грохот первого дождя.
Джессика настороженно вслушивается. Уши напряжены. Повернулась, посмотрела на меня огромными черными очами – сплошной вопрос.
– Ничего, Леди, – говорю я. – Это дождь. Просто дождь, Маруся!
Жду, что вот сейчас она стряхнет настороженность, улыбнется – широко, до ушей.
Но она недоверчиво отворачивается. Напряженно смотрит в сторону всхлипов. Вслушивается.
Обычно, услышав мое призывное "Маруся!", она вскакивает, широко улыбается, готовая прыгать и вращаться, потому что знает, что дальше будет немудреная само-дельная песенка:
Маруся-Ягодка!
Танцуем все с тобой!
Маруся-Ягодка,
весь город золотой!
И – прихлопы ладошками, и плясочка, в центре которой будет, конечно же, она, моя Марусенька!
Но сейчас она молчит. Не принимает игру.
Встревожена?
Имечко это, немудреное прозвище прилипло к нашей Леди с той поры, когда суровая женщина, оформлявшая ее родословную, уточнила у меня номер клейма.
– ДжиДжиТи-80?
– Да, сказала я. Джесси-Джой. Т 80.
– Никаких Джесси-Джой, – строго сказала женщина. – Это Изумрудная Звезда из Созвездия Югаль!
– А нельзя попроще? – сраженно спросила я.
– Вы ее между собой хоть Марусей зовите! – холодно сказала хозяйка "Созвездия". – Но ее подлинное имя – это! И никакое другое.
Так у нас появилась Изумрудная Звезда, в просторечьи – Джесси-Джой, или Джессика, а по веселым минуткам – Маруся.
Сейчас, видимо, минутка другая.
Но для тебя это не важно. Спи-засыпай. Я тебе в следующий раз про нашу Марусю расскажу…
А за окном над Петербургом февраль. Последний день.
И первый дождь, как вселенская Плакальщица…
-2-
Мы давно никуда не возили Марусю. Так уж случилось, что когда ей исполнил-ся год, сбила ее на Фонтанке машина.
Было тогда раннее утро, и Набережная была абсолютно пуста.
Правда, справа, у самых ворот в арку нашего дома, стоял серо-зеленый пыльный грузовик, перекрывавший от нас вид на Набережную.
И только мы поравнялись с ним, Маруся рванула поводок, и я услышала глухой удар.
И увидела, как мою веселую, любившую улыбаться всем и всему на свете Марусю, скрутило в тугой белый жгут и поволокло, нещадно вращая, по асфальту в сторону Невского проспекта. Да так, что мне и не догнать. Как футбольный мяч кто закрутил…
Поводок, ошейник – все сорвало от удара.
Валяются они посреди набережной, беспомощные и уже отчужденные от живо-го хозяина.
Так почти всегда бывает при авариях, когда никого на дороге уже нет, и только что-нибудь несущественное в обычной жизни, почти второстепенное, лежит всеми незамеченное посреди дороги, оглушая неслышимым криком только что мелькнувшей чьей-то беды. Сумочка, сапожок, варежка…
Надо сказать, что движение вдоль Фонтанки специфичное. По одному берегу только вправо, по другому – влево.
Стою я над изуродованной Марусей по-среди Набережной на коленках, прочищаю от комков крови ее рот, приговариваю, как во сне, или в молитве:
– Ты дыши, дыши! Только дыши!
Смотрю, задышала.
А тут вижу: вместо бока – рана открытая, кровавая. Все содрало асфальтом-то.
Думаю: не попала бы грязь, пыль. А то – инфекция и – все.
А сама кожу-то, со всем вместе, что есть на ней – мышцами окровавленными, что ли, – разворачиваю, на место прикладываю.
Словно кто-то мои руки взял, и все это за меня делает.
Потому, что ни себя, ни своих рук я просто не чувствую.
Словно и не я это вовсе, а кто-то вместо меня, а я лишь инструмент. Ну, как стамеска, или скальпель. Или бинт.
И тут соображаю: все салфетки, платочки, все – кончились.
А дырища такая, что надо обязательно прикрыть чем-нибудь, раз уж кожа на место аккуратненько так пристроилась.
А прикрыть нечем.
Какая-то женщина надо мной растерянная такая. Стоит. Молчит.
Я кричу ей:
– Салфетки! Чистые салфетки давайте! Платок! Ну, все, что есть чистое, давайте!
Смотрю, а она медленно-медленно так, сумочку раскрывает и так же невероятно медленно достает пакет, рвет его и салфетки вытягивает. Одну, другую, третью – веером.
А глаза неподвижные. Как загипнотизированные.
Кричу ей:
– Давайте же скорее! Все давайте.
Она – жутко медленно, как во сне – протягивает мне салфетки, я накрываю раны Маруси, и вроде легче мне немного. Потому, что она дышит.
И тут замечаю еще одну невысокую полную даму, которая со странным видом кружит вокруг нас и все приговаривает:
– Чем помочь, чем помочь…
– Мужу моему позвонить можете? – почему-то кричу я ей. – Позвонить?
Она вздрагивает:
– Да-да. Говорите номер.
Я называю номер, а сама думаю: у него же смена только через два часа кончится…
Думаю, а параллельно с этим говорю моей девочке, распластанной на асфальте:
– Дыши! Ты дыши, хорошо? Ты только дыши, Маруся!
И вижу, что она дышит. Сипло, с при-свистом, но дышит. А глаз не вижу: кровь…
– Позвонила, – растерянно говорит Не-высокая. – Сказал, сейчас будет. Я не по-няла: там служба какая-то, что ли?
И смотрит странно, зыбко. Как не в себе немного.
– Служба, конечно, – говорю. – На работе он.
А сама стою на коленках перед распростертой на асфальте окровавленной Марусей и молю:
– Не отнимай ее у меня, Господи, оставь ее мне! Сына забрал, так хоть ее оставь мне, Господи!..
И ей все повторяю:
– Дыши, дыши!..
А Невысокая все нависает:
– Чем я могу помочь?
– А Вы кто? – спрашиваю я.
– Да я водитель той машины, что…
– А-а! – говорю. – Спасибо, что мужу позвонили. Больше ничего не надо. Езжайте себе… Спасибо.
– За что? – шепчет Невысокая. – За что "спасибо"?
– Как за что? – удивляюсь я. – За то, что не бросили, что помогли.
Оглядываюсь на грязный автобус, занявший треть Набережной, и только тут понимаю, что Маруся, рванув поводок и опередив меня, жизнь мне спасла.
Не бросься она под машину – а она ее первой увидела, – лежала бы я на ее месте посреди Набережной Фонтанки, и не ее, а меня смывали бы с асфальта.
Если бы было кому, конечно.
Большинство людей гибнут при ДТП из-за того, что им сразу никто помощь не оказал.
Никто.
Сразу.
А могли бы спасти тысячи людей. Тысячи.
Смотрю на Невысокую и понимаю, что она в еще большем шоке, чем я. Так мне кажется.
– Да езжайте Вы спокойно, – говорю я ей и чуть ли не улыбаюсь. – Вы не могли нас видеть. И мы Вас не видели. Тоже не могли мы видеть Вас. Из-за этого "гроба".
И киваю на грязный автобус.
– Это вот она первая все поняла и рванула под Вашу машину, чтобы остановить. Я тут вместо нее должна была бы лежать. Она всё изменила.
…Ну, а потом был врач, медсестра дважды в день и все такое прочее.
С хирургом нам повезло. Очень. Несколько часов зашивала она нашу Марусю.
Я только молилась.
Ну, первые дни, понятно, не отходила я от нее. Компрессы на голову – жар снима-ла. Ну, и все, что врач сказала.
Даже на ночь оставалась с ней в коридоре – стелила себе рядом с ней одеяльце какое-то…
А через месяц Маруся ожила.
Не знаю, что она помнила про ту историю, только машин она не боялась. Страха не было. Наверное, забыла – слишком сильный удар был…
А мы помнили. И это что-то изменило в нашей жизни. Память эта.
Да…
Так вот, на залив с той поры долго мы ее с собой не брали. А тут Марго:
– Лето кончается, тепло уходит. Увожу вас всех на залив. Хватит.
– И Марусю? – спрашиваю.
– А то! Что, хотите девчонку одну здесь бросить? С собой!
Та запрыгала, заулыбалась, радуется. Все поняла.
– Ты чего радуешься? – спрашиваю. – Ехать-то далеко. Да на машине.
А она смеется, за яблоком побежала. У нее привычка такая – перед выходом из дома яблоко съесть.
…Дорога до Репино не была простой. Маруся не садилась и явно нервничала: шерсть с нее просто сыпалась.
Марго, сидевшая за рулем, приоткрыла для нее окно.
– Дыши! – сказала я.
И Маруся задышала, вытянув узкую белую морду к приоткрытому окну, задышала и … успокоилась.
Заволновалась она только тогда, когда засинел за соснами залив. И это было странно – ведь мы ее сюда давно не возили. Значит, она помнила предыдущие поездки. До той жуткой аварии на Набережной Фонтанки.
Я не ошиблась.
Почти спокойно она вышла из машины, мы вошли в ворота и увидели: началось для нее осторожное узнавание…
-3-
…Они сказали мне:
– Собирайся! Ритуля повезет нас в Репино. На залив.
Я не поверила ушам. Репино! Зеленая трава, никаких поводков. И трава, которую я так люблю. Но на газонах вдоль Фонтанки мне запрещают ее есть. Говорят: грязная, заболеешь. Я не хочу болеть и подчиняюсь. В Репино эту траву можно есть.
Они надели на меня шлейку, застегнули замки на ремнях и сказали:
– Иди, съешь яблочко на дорожку!
Я рванулась на кухню. Там уже лежало порезанное на дольки яблоко. И это означало, что все всерьез, мы действительно куда-то едем.
Может быть, даже в Репино.
– Не переживай, – сказала Марго. – Твой деспот Бенедиктус остался в городе и лаять на тебя будет некому!
Признаться, она угадала то, о чем я даже вспоминать не хотела.
Бенедиктус!
Он всегда был одет в шикарные штаны – то клетчатые, то в полосочку, куртка с оторочкой и ботинки! И этот франт, едва завидев меня, совершенно исходил на нет.
Маленький, нет – просто микроскопический, глаза – торчком от бешенства. Словно оно их из орбит выталкивает – вот-вот выскочат.
И ужасный бесконечный пронзительный, как скрип тормозов, злой ор.
Бенедиктус прячется подо все, что можно, жмется по углам, видимо, копит злобу, а потом выпуливает из укрытия и оглушает отвратительным бесконечным визгом.
С тех пор, как я впервые увидела этот комок страха, я обхожу стороной всех мел-ких.
Я просто не хочу их видеть. Они все всегда ведут себя, как Бенедиктус. А увидела я его первый раз в Репино. Сегодня его там не будет!
…Мы вышли, миновали двор, арку и тут – о ужас! – Ритуля распахнула дверцу какой-то машины и предложила зайти в нее.
Я рванулась домой, к арке, но поводок был уже пристегнут к шлейке, и я почувствовала себя в ловушке.
Па сказал:
– Ну, ты чего?
Сел в машину и предложил мне располагаться рядом.
От ужаса я прижалась к стене дома.
Я ничего уже не хотела. Ни прогулки, ни Репино, ни травы! Ма всегда предупреждала, что машина – это больно.
Я ничего на свете не хотела, кроме того, чтобы снова оказаться дома, вдали от всего этого гремящего – набережной, Фонтанки, бесконечных жутких машин.
Я никогда не отходила от дома настолько, чтобы не видеть арку, ведущую в наш двор. Никогда.
И в этот момент я увидела – совсем рядом! – глаза Ма. Она присела на корточки, погладила меня и сказала:
– Мы ведь всегда вместе, правда? Рядом, ага?
И я пошла за ней. Она села в машину и сказала:
– Иди ко мне, Девочка. Иначе нам до Репино не добраться.
И я послушалась.
А потом в машину сели и Па, и Ритуля. И Фонтанка помчалась мимо нас. Я едва успевала запоминать дома, крест Невского – Ма носила меня по нему на плече, когда я была маленькой, а я спала, иногда просыпаясь от чьих-то голосов, которые всегда говорили одно и то же:
– Какая прелесть, а кто это? Мальчик, или девочка? А какая это порода?
И Ма отвечала, после чего обязательно звучало что-то типа:
– Сто-один-далма-тин!
…Все мелькало мимо, но я запомнила, как Фонтанка ушла вправо, потом были дома, деревья, длинный мост через реку, которая больше нашей Фонтанки.
А потом начался лес. И много-много травы.
Я поняла, что страшный жуткий зверь "машина" слушается Ритулю. Больше того! Шевельни она даже мизинцем, он подчинится.
Как Бенедиктус. И мне стало спокойно.
– Смотри, Девочка, – говорила Ма. – Смотри! Это клен, а это рябина. А это вокруг все – трава! Смотри, сколько травы!
Я смотрела, и мне все это нравилось. Потому, что Ма улыбалась. И Ритуля чуть улыбалась и все что-то рассказывала Папане, а он молча слушал и придерживался за мою шлейку.
И мне не было страшно. Мы были все вместе, и все на своих местах.
И вот, я спрыгиваю на траву, иду со всеми в ворота и оказываюсь в царстве, которое мне так часто снилось!
Ритуля сказала мне:
– Ходи, где хочешь. Тут тебе никто не помешает. Извини, траву выкосили, но возле баньки для тебя есть лужок. Специально оставили.
И добавила:
– Пойдем, покажу.
Травы было много. Чистой и сочной.
А потом мне сказали:
– Ты иди, погуляй по двору. Ходить здесь везде можно.
Это было странно и радостно.
На листике сидело крохотное зеленое существо с коричневой спинкой. Круглое, как мячик. Маленькое-маленькое.
– Это улитка, – сказала Ма. – Лучше ее не трогать.
Улитка вытянула тоненькую, как волосок, зеленую шею и вызывающе уставилась на меня.
Я подумала, что Ма права, и лучше уйти. И мы побежали туда, где росла та самая трава, которую нельзя было есть на Фонтанке.
А потом Ритуля дала мне воды. Никогда прежде не пила я такой вкусной воды.
– Понравилась водичка-то? – смеялась Ритуля. – Артезианская!
И принесла еще целую миску.
– А теперь – на залив!
Кто не ходил по песку на четырех лапах, тот меня не поймет. Это не асфальт. Это пылит, лезет в уши и ноздри.
– Выше голову, – закричала Ма. – Выше!
Я послушалась, подняла нос, хотя следов там было немеряно, и увидела воду. Ее было много, она уходила к самому солнцу.
А Ма побежала прямо к ней. Я не отставала. Здесь песок был плотный, не пылил, а вода… По ней можно было бегать!
Это был чудесный день.
Только однажды, когда мы уже возвращались домой, я пережила нечто, похожее на ужас.
Наша машина вдруг остановилась, Ритуля открыла дверь, и я поняла, что она сейчас выйдет, и мы останемся в машине одни. Совсем! Я схватила ее за плечи, я хотела крикнуть ей, чтобы она не оставляла нас одних с этим чудовищем. Я держала обеими лапами ее за плечи, а она удивленно смотрела на меня и ничего не понимала. А я все кричала ей:
– Не уходи, не оставляй нас здесь! Это же машина!
И держала ее за плечи обеими руками.
– Не волнуйся, – сказал мне Па. – Не надо так кричать. Сядь. Успокойся. Машины тоже иногда хотят есть. Марго покормит ее и сразу вернется. И мы все вместе поедем домой — в Петербург, на Фонтанку.
Я обернулась на него и вспомнила, что они не понимают мой язык.
Для них все, что я говорю – это просто крик. Как для меня визг Бенедиктуса.
И подчинилась.
Все так и было, как сказал Па. Мы вернулись на Фонтанку. И я проспала почти сутки…
-4-
Ну вот, похоже, Маруся перенесла путешествие вполне благополучно. И это нас радовало больше всего.
Но в первую же прогулку вдоль Фонтанки мы обнаружили, что поездка на залив не прошла бесследно.
Она никогда прежде не обращала внимания на реку.
Если мы присаживались на ступеньки, чтобы послушать волны, посмотреть на рыбьи стаи, перехватить немного солнца, плывущего вдоль Фонтанки весь день, она терпеливо стояла, подняв высоко голову, вдыхала чистый морской ветер и ждала, когда мы снова пойдем с ней по Набережной.
А тут вдруг она решительно направилась по спуску к воде с таким видом, что понятно было: наша Маруся решила пробежаться по воде легкой рысью, как по краешку залива.
Решила, видимо, измерить Фонтанку на глубину и приспособленность ее к прогулкам по воде.
– Стой, – закричали мы ей. – Стой! Это не залив. Это – Фонтанка!
Зажатая высокими гранитными берегами, Фонтанка только с виду была ручной, только с виду…
– Она кусается! – отчаянно выкрикнула я самый сильный аргумент.
И Маруся замерла на месте. Застыла.
Поняла.
И больше желания побродить по воде, закованной в гранит, не проявляла. Потому, что от всего, что кусается, она держалась подальше. И у нее для этого были свои резоны. Основательные.
…Как-то на днях знакомая говорит мне:
– Я собак беспородных люблю. Мне их жалко.
– Да? – говорю ей. – Их жалко? А если собака породистая, то – нет?!
И обидно мне стало от такой несправедливости. Обидно. И за Марусю. И за себя.
У нас на первом этаже живет беспородный. Кастрат. Жуткая сволочь. Молча бросается и рвет.
Ему все равно, кого рвать: кошку, человека, лишь бы было живое и кричало от боли.
Женщина с верхнего этажа после случайной встречи с ним полтора месяца лежала в больнице – ноги ей изорвал.
А с полгода назад, когда наш Папаня возвращался с прогулки, бросился к нему.
Маруся перекрыла собой Беспородному дорогу, так он ей всю спину зубами, как шилом изорвал. В секунды!
Пришли они домой.
Папаня бледный, молчит.
А Маруся моя села у порога, голову вниз. И двинуться не может.
Дрожит – то ли от болевого шока, то ли от ужаса.
Я гляжу, и глазам не верю. Она сама-то белая в черную крапинку, как все далма-тинцы.
Белая, а спина – вся в крови.
Даже крапинок не видно. Красная спина-то!
И шок. Ходить не может…
Вот когда я пожалела, что не научили мы ее злости. Специально не научили. Она у нас собака-нянька, собака-психотерапевт. Бесстрашная и вся светится бесконечной любовью к людям. С рождения была такая. И всегда улыбалась. Детям, взрослым. Всегда.
А тут шок. Сидит и двинуться не может. Ноги отнялись И кровь по спине хлещет...
…И на этот раз месяц лечили мы ее от травм.
Врач, медсестра, уколы, мази…
Сначала со спины вся шерсть сошла. Но потом ничего, образовалось как-то.
Только с тех пор ненавижу я всех беспородных. А кастратов особенно.
Санкт-Петербург