В немецкий город Эберсвальде наша семья переехала в 1956 году, в связи с переводом дивизии, в которой служил мой отец. Мы жили в трехкомнатной квартире на втором этаже двухэтажного дома. Домов было несколько, вся территория охранялась и была огорожена деревянным забором.
Из трех комнат нашими были две, в третьей жила семья врачей, детей у них не было. У нас с сестрой была своя небольшая комната, в которой было две кровати, шкаф, стол и «Угол», в котором хранились игрушки. Мне было пять лет, а сестра уже ходила в школу, поэтому Угол был моей территорией. Игрушек было очень много, особенно кукол с косичками или локонами и с «моргучими» глазами. У меня был самокат. Среди нашей одежды были бархатные платьица с белыми воротничками, вышитыми розочками, которые мы носили с белыми носочками и лаковыми туфельками. В квартире была очень большая кухня, ванна, туалет и горячая вода. Мы имели все, чего не имели многие наши сверстники в России.
Несмотря на то, что мама не работала, воспитывали нас строго. У нас с сестрой были свои обязанности по дому: уборка комнаты, помощь маме на кухне. Каждый день я одна ходила в консум, немецкий магазин, за хлебом. Продавщица всегда улыбалась, выбирала батоны и никогда не обманывала меня при расчетах за покупки.
Военный городок размещался на другом конце города. На его территории был Клуб офицеров, в котором проводились все «наши» праздники. Обязательным сценарием праздников был сводный хор, в котором я пела вместе со всеми. В первом ряду стояли дети, за ними женщины в черных длинных юбках и белых блузках, затем солдаты. До сих пор я помню, как мы пели: «Вставай, страна огромная…»
Мы, дети военнослужащих, были вовлечены во все события, происходящие, как в наших семьях, так и в военном городке. Мы были очень дружными, и завидовали друг другу только тогда, когда кто-то из нас сообщал: «А мы едем в отпуск! Домой, в Россию…». Все, и большие, и взрослые, говорили именно «в Россию».
Уехали мы из Эберсвальде так же неожиданно, как и приехали. Дивизию расквартировали в Тамбове. Семейные военнослужащие были вынуждены снимать комнаты в частных домах. Мы поселились в небольшом домике на окраине города. Теперь у нас все было, как у всех: туалет на улице, вода из колонки тоже на улице и печное отопление. Мама трудилась день и ночь, а я, как и в Германии, одна ходила в магазин за хлебом и кефиром.
Магазин был далеко от дома, четыре остановки автобусом, но я ходила пешком. В магазине были очень большие очереди, особенно в кассу. Покупая кефир, я должна была сказать кассиру есть или нет у меня тара. Тара у меня была всегда. Иными словами, я оплачивала кефир без тары, но продавцу отдавала и чек, и пустые бутылки, а она, взамен, давала мне бутылки с кефиром.
Молоко мы покупали возле дома: каждый день, в одно и то же время, на улице появлялась женщина, которая тащила за собой тележку с флягой молока. Она разливала это молоко в банки и бидончики, которые ей протягивали покупатели и тут же рассчитывалась с ними, часто обманывая. Со мной это тоже случилось. Она взяла у меня деньги, затем налила в мой бидон молоко и вновь потребовала деньги. Когда я начала ей объяснять, что деньги она уже взяла, женщина выхватила у меня бидон, вылила молоко во флягу и пошла к следующему дому. Мама меня не ругала.
К зиме мы переехали в так называемые «финские» четырех-квартирные домики. У нас было две комнаты, кухня, коридор с погребом и две печки, которые мама постоянно топила, чтобы в доме было тепло. Кроме того, на печке, которая была в кухне, мама готовила еду. Ни стиральной машины, ни холодильника не было. Воду мы набирали из колонки на улице, туалет тоже на улице.
Это случилось, когда я была уже первоклассницей. Однажды я с подружкой поехала в город на автобусе. Оплатив проезд, мы разместились на сиденьях автобуса, и она вдруг сказала: «А зачем ты платишь, ведь никто не знает, что мы уже учимся в первом классе, а те, кто не учится в школе, платить не должны.» Мне не понравились ее слова, меня учили никогда не врать.
Я начала ей рассказывать про Германию. Рассказала, что там, в Германии, за проезд платят все, а вот место женщине с ребенком или пожилым людям уступать не обязательно, потому что ты оплатил свое место. И, по-моему, это очень плохо. Затем, я начала рассказывать ей про чистые улицы, про ванну и горячую воду в доме, про игрушки, и еще про что-то. В то время не было компьютеров и сотовых телефонов, и логическое мышление детей было не на таком высоком уровне, как у современных семилеток. Мы, в возрасте семи лет, руководствовались скорее стихами «Что такое хорошо, и что такое плохо», чем осуждением действительности.
Во время нашего разговора к нам неожиданно подошел мужчина. Он был не бритый, неопрятный, в грязных сапогах и от него пахло водкой. «Немчура!», – закричал он на весь автобус, а потом начал ругать нас и наших родителей за то, что он освобождал страну, а какие-то малявки восхваляют Германию.
Мы выскочили из автобуса на ближайшей остановке. У меня был шок. Я никогда не видела такой злобы на лице человека, на меня никогда в жизни никто так не кричал, а главное, я страдала от несправедливости, ведь у меня очень хорошие родители, мой папа прошел всю войну, у него три ордена и шрам от плеча до локтя, он был контужен два раза, а под лопаткой у него осколок, мне мама рассказывала!
Было невыносимо больно и обидно, за все, что произошло в автобусе, но вдруг, на какое-то мгновение, мне стало радостно, я почувствовала в душе теплоту, потому что я вспомнила, как мама вошла в нашу комнату, там в Эберсвальде, и тихо сказала:
– Девочки, через неделю мы возвращаемся в Россию.
– Навсегда, мама? – радостно спросили мы.
– Навсегда!
И чувство этого счастья осталось во мне до сих пор...