(фрагмент романа)
Годы, годы, годы…
Пёстрое покрывало жизни, сшитое из мелких лоскутков событий, лоскутков фрагментов мыслей, лоскутков образов прожитых дней.
Годы, годы, годы…
Наши прекрасные учителя. Наши опытные наставники. Наши грамотные кураторы. Наши верные друзья и преданные враги.
Годы…
Трудно представить без вас свою жизнь. Вокруг вас вертится всё: вселенная интересов и безразличия, вселенная привычек и вкусов, вселенная приобретений и потерь.
Истинную вашу цену начинаешь понимать, когда из впустую растраченных лет в обойме остаётся несколько патронов-годов. Но и это не всё.
Внезапно вернувшись в город своей молодости, проведя в сознательном самоизгнании много лет, вдруг ловишь себя на мысли, что в этом городе – вот тебе, бабушка, и дежа вю! – оставленном в спешке, ничего за прошедшее время не изменилось. От пароксизма прозрения внутренний жар прокатывается по нервным окончаниям огненным цунами, сотрясая тело. На какое-то время, кажется, реальность ускользает из рук невидимой нитью. Окружающая действительность теряет чёткие очертания, все предметы вокруг расплываются и теряют форму. Только голос, знакомый голос из того прошлого, что осталось в туманной дали, голос любимого человека, интересуется, можно ли пройти и называет адрес. И снова устойчивое ощущение повторения прошлого. Придя в себя, вижу перед собою симпатичную незнакомку средних лет. «Вам плохо? – расширенная орбита её интересов сужается до максимального минимума, - может вызвать карету скорой помощи?»
Улыбаюсь ей, уже отпустило, легко и непринуждённо, соображая на ходу, что же ответить, и выдаю первое, пришедшее на ум: - Бывает, знаете ли, эдакое спонтанное состояние, когда от неожиданности нахлынувших впечатлений…
Незнакомка тотчас же подтверждает, мол, да, ей это знакомо и, против правил любого мелодраматично-детективного жанра, не я – пень осиновый! – а она, - руководствуемая не одними спонтанными движеньями души – предлагает зайти, при условии, что мне значительно лучше (Простите, я не доктор, но, по-моему, вам полегчало.), во-он в то чудесное кафе. «Уточняю, в то, что напротив мебельного салона, возле входа в которое разросся каштан. Уверяю, - мило улыбается незнакомка, - там варят отличнейший кофе и предлагают удивительные – просто шедевры кондитерского искусства! – на вкус десерты!»
Дежа вю и ещё раз сто дежа вю…
Мозг разрывают на части всплески воспоминаний. Кто-то бросает камешки на гладкую поверхность его пруда. Ведь именно так и было тогда, в той замечательной прошлой жизни, когда она непроизвольно взяла инициативу в свои руки. Я, как всегда, оплошал, и она предложила зайти в кафе. Именно в это кафе. И тогда, много лет назад, напротив него располагался в кирпичном здании, выкрашенном в синий цвет, мебельный магазин, и у входа рос этот же каштан. Только тоньше в талии ствола.
Чёрт меня дери! – вот же загвоздка. Передо мною незнакомка, а я вижу её!
Я соглашаюсь. Соглашаюсь не с незнакомкой, а с ней. И предлагаю руку, изогнув калачиком не незнакомке, а ей. И она, не незнакомка, она берёт меня за руку, и мы прогуливающимся шагом неспешно идём в кафе. Идём знакомой улицей. Тротуар сохранился с тех пор. Давние мастера, чьи имена никогда не были знакомы публике, выложили его обработанной гранитной плиткой с округлыми гранями и плотно подогнанными друг к другу.
Мы идём мимо витрин магазинов. Тогда здесь располагался обычный гастроном с отделом кулинарии и домашней кухни, сейчас – мини-маркет; тогда в подвал с торца здания вёл узкий вход и деревянная дверь в галантерейный магазин, сейчас – широкий ход, гранитные ступени, стеклянная дверь и вальяжный охранник несли бдительную вахту между двумя мирами: миром рутины и трамвайного звона и миром ночных грёз и скрипом тормозов дорогих автомобилей.
Мы шли мимо домов, штукатурка которых впитала в себя всю положительно-отрицательную ауру города, её неприхотливо-изысканное воздействие на строительный материал вместе со всеми изменениями в погоде, происходившими за последние четверть века. Зеркальные стёкла окон безучастно смотрели не только на нас, но и на всю окружающую суету; неприветливо ворчали металлическим голосом пружины стальных дверей, пришедших на смену простеньким деревянным дверям с незатейливой резьбой и латунными ручками.
И только встречные прохожие, точь-в-точь, из моего прошлого были те же.
Молодые мамаши с детьми в колясках, бабушки с подросшими внучатами. Небольшие стайки подростков в одежде с прорехами, в каковой в те годы было бы стыдно выйти за порог дома. И автомобили – их ныне прибавилось на проезжей части – выдавали своё присутствие, громко заявляя о себе урчанием моторов и резко-мелодичным пением клаксонов.
Мы шли, и что-то подсказывало мне, стоит завернуть за угол старинного купеческого особняка, с колоннами, с фиоритурой лепнины и барельефами на фасаде, утопающего в буйном цвете черёмухи, как обязательно что-то из давнего прошлого оживёт, обретёт живые черты и настойчиво застучит медным молоточком в дубовое полотно двери, ведущее в архив памяти…
Годы, годы, годы…
Ничто не властно над вами. Лечащий жестокие недуги время-врач шествует с вами рука об руку. Ни годы не спешат обогнать время, ни время не торопится соревноваться в скорости с ними.
Пришло время, и сыпанули годы щедро морщин вокруг глаз. И вот окружающие смотрят на тебя с неким сакрально-почтительным уважением. Подошёл срок, и время жемчужным снегом седины припорошило виски. И уже молодая поросль уступает место в общественном транспорте, суеверно-тихим голосом предлагая присесть.
И не от переполнения чувств и расстройства нервов временами, нет-нет, да и скатится по щеке скупая слезинка, оставляя на трёхдневной щетине незамысловато-бесхитростный влажный след.
Прогуливаясь по старым знакомо-незнакомым местам прошлой жизни, заглянешь ненароком в старый дворик, окружённый полуовальным периметром невысоких домов с покатыми крышами и слуховыми оконцами, где прошло детство, и сразу же учащённо начинает биться сердце, застучит кровь в висках, на лбу выступят капельки пота, чувствуешь, как приливает к щекам огонь.
С удовольствием замечаешь, на прежнем почётном месте посреди дворовой площадки стоит, радуя взор, ещё более разросшийся кряжистый дуб. Вокруг разбросаны осыпавшиеся коричнево-светлые жёлуди, напоминающие использованные гильзы от патронов. Тайком, как в малолетстве, подкрадываюсь к дубу, озираясь, как и тогда в детстве, чтобы не заприметили взрослые и не разгадали намерений, и рассматриваю свою надпись, сделанную острым перочинным ножичком, подаренным ко дню рождения. Она не заросла. Можно без труда разобрать и имя, и дату.
Над всем всесильно время, а надпись-то, творение рук мальчишеских, не тронуло; не затянула кора. Не справилось время. Правда, и моя метка тот же шрам на теле дерева, что и шрамы на моей душе, оставленные жизнью.
Но время то бессильно… А может, как раз, наоборот, таким образом дало понять, что власть его безгранична и мой варварский поступок ему безразличен?
Выхожу со двора и сворачиваю на знакомую до слёз и боли щемящей в сердце узкую улочку, мощённую грубым булыжником, и словно окунаюсь в то памятное прохладно-жаркое беспокойно-абстрактное лето, когда впервые поцеловал, неумело ткнувшись губами в её плотно сжатый рот, нравящуюся девочку-восьмиклассницу из параллельного класса, живущую в соседнем дворе.
В знак этого события, окрылённый удачей, на бледно-серебристой коре тополя – улочку так и называли тополиной – они росли по обе стороны от дороги, - уже другим перочинным ножиком, крупнее и лезвием серьёзнее, оставил памятную надпись. Было в этом акте что-то первобытно-дикарское, что-то от росписей на стенах пещер, где древний человек старался оставить отметину о своём здесь пребывании любым доступным неорганизованно-культурным способом.
Вот и согласная буковка в имени – как и сейчас, пишу, так и тогда писал, - с явным каллиграфическим дефектом. По этому непроизвольно-укоренившемуся изъяну в письме узнаю свой шедевр из множества других, оставленных много позже следовавших по моим стопам последующих поколений. А моё, скажем так, древесно-наскальное откровение, впрочем, не отличалось оригинальностью. Всё те же, набившие оскомину среди всех человеческих страт от первобытнообщинного строя до времён развитого буржуазно-демократического предела, от скромных крестьянских мальчиков до целомудренных феодальных баронских сынков сексуально-эротические экзерсисы: «Я плюс Она равно Любовь» с обязательным графическим изображением сердца со стрелой амура, пронзающей беспощадно, сей важный орган.
Стыдно ли мне сегодняшнему за меня вчерашнего? Нет. И, не вдаваясь в объяснения, поясню, случись вот так вдруг повториться – отступаю от предрассудков, не наступая на грабли – заново моей жизни, - если это случится – с самого начала, я прожил бы её точно так же без изменений. Точь-в-точь. И встретился бы обязательно с нею, с той, что заставляла учащённо биться сердце, когда ловил взгляд её зелёно-синих глаз, и лишала сна. Ту восьмиклассницу, что крепко сжала губы и прищурила глаза, но не отказалась от грубого проявления любви (откуда мне было знать в те отроческие годы о других способах?), от моего неумелого поцелуя.
И точно так же острым лезвием перочинного ножичка вырезал бы эти же самые слова. И сердце, пробитое стрелой. И всё, ничего лишнего, за что можно было бы зацепиться предположительным исследователям моего творчества и жизни. Моим биографам. Точь-в-точь…
Интересно, где она сейчас? Помнит ли меня, вспоминает ли, как я её? впрочем, зряшная суета.
После окончания школы жизнь разбросала нас, как горошины, по белу свету. До слезливых ли воспоминаний о том, что было?!
Много чего было в моей жизни. И что не грех вспомнить, смеясь, и за что откровенно стыдно. И была в моей жизни она, чей золотистый шёлк каштановых волос до сих пор снится. И встрече с нею в те революционно-смутные неопределённо-географические времена способствовала та, ответившая на поцелуй крепко сжатым ртом, и последующий автограф на тополе; именно она была тем зерном, попавшим в благодатную почву из которого взросло сильное чувство к той, чья улыбка светит мне через годы, мне, заплутавшему в штормовом океане жизни и три родинки над верхней губой в левом углу рта.