Вообще-то её звали Евдокия. Соседки называли тётей Дусей. А родня: сын, невестка и все внуки – Машкой.
- Машка опять припёрлась!
Вечно пьяный сын её, Василий, слабо владея языком, пытаясь выговорить «матушка», произносил – «ма-а-а-ш-к-а». Так и повелось – Машка и Машка.
Всю боль, обиду, досаду за погубленную пьяницей жизнь, невестка Полинка вымещала на матери его. И трое детей их жалостью к старухе не отличались.
- Кто там, - кричала Полинка, услышав робкий стук в дверь, больше похожий на царапанье, - входи, открыто!
- Да, Машка прётся, - весело ответствовала младшая Танька, - несёт чего-то.
Машка входила и несмело вставала у порога, держа в руках полулитровую банку со свежесобранной поздникой. Так у нас зовётся паслён, в достатке растущий на огородах среди картофельных кустов, который специально оставлялся во время прополки для осеннего лакомства ребятишек. Правда, отец наш настрого запрещал есть эти чёрные или прозрачные, как виноград ягодки, которыми, вроде бы (он где-то прочёл), травили в давние года королей. Но я с соседскими ребятишками уплетала их, за милую душу, и никакой холеры со мной ни раза не случилось.
- Вот, - протягивала банку Машка, - нынче собрала, можно вареничков сварить или в пирожки.
- Поставь на стол, - не оборачиваясь , буркала Полинка.
Лохматый, опухший, со вчерашнего, хозяин хрипел:
- Покормите Машку! Садись сюда, - указывал он на диван рядом с собой.
Машка присаживалась на краешек и молча ждала, когда злая на мужа Полинка, поставит перед ней чашку со щами и бросит деревянную выщербленную ложку.
- Ох! – с отвращением от запаха горячего съестного отворачивался не опохмелившийся Василий.
Машка с жалостью смотрела на мучения сына, которому не могла помочь, и безнадёжно опускала голову. Вот этой жалости Машке и не прощалось. Виновата она была за то, что ребятишкам к школе пора покупать обувку, что покосившийся забор Полинке пришлось вчера кое-как поправлять со старшим Серёжкой, что у всех мужики, как мужики, а у неё…
Машка молча дохлёбывала щи, опять поднимала взор, отыскивая закопченный образок в углу, чтобы перекреститься, и я вдруг поражалась, какие большие и синие у неё глаза. Шаркая подшитыми валенками, тихонько шла она к двери. Обернувшись, низко кланялась полинкиной спине и молча уходила.
Нам с Танькой было в ту пору лет по восемь и мы постоянно торились тогда у них в просторном и, почти пустом, доме. Пару раз, помню, забегали к Машке. Та заметно отличала Таньку от старших братьев, стараясь потихоньку сунуть в её карман карамелек или какую-нибудь лепёшечку. Жила она в полуразрушенном домишке, почти землянке. Так что, открывая щелястую покосившуюся дверь, надо было сначала сделать два шага по ступенькам вниз.
Убогость комнатёнки её поражала. От старости ли? От немощи? От бедности? Старая – престарая кровать с провисшей почти до пола сеткой и, какой-то серой,оставлявшей тяжёлое впечатление, постелью. Стол в уголке с несоразмерно большим жестяным чайником. Невесть откуда взявшийся, изящный старинный стул с изорванной обивкой и вылезшими пружинами рядом с хромой табуреткой. Керосинка на лавке у порога. Помню, она привычно виновато улыбнулась нам навстречу, суетясь, отыскивая , чем бы нас угостить и не нашла ничего, кроме нескольких ягод крыжовника в треснувшем блюдце. Танька махнула рукой:
- Кислятина!
А мне было неловко и отчаянно жаль её, больную и растерянную перед неожиданными «гостями».
Дома , не выдержав, я пожаловалась маме, месившей тесто в деревянной квашонке, о том, как обижают Машку и какое страшное у неё жильё, на что она, вдруг резко выпрямившись, в сердцах, бросила:
- Зато, Полинка с Василием в её хоромах живут. Она ведь свой дом им отдала, когда у них ребятишки пошли. И сама надеялась рядом с ними в уголке дожить. Да, куда там! Выжила её Полинка попрёками за пьянство сына. Жён эти пьяницы не жалеют, так хоть бы о матерях подумали. Матери за них пожизненный крест несут. Ушла в брошенную землянку. Думала – на время, а оказалось – навсегда. Она ведь, Евдокия, помню, красавица была. Одни глаза чего стоили! После войны, когда её муж без вести пропал, к ней сватались. Несмотря на то, что столько молодых девчонок одинокими осталось. Павла своего ждала. Да, боялась - вдруг Васеньку, единственного сыночка, новый мужик обидит. А Васька, красавчик её, со временем, женился и, надо же, пристрастился к водке. Сколько она сил на его семью положила. На двух, а то и трёх работах ... И всё – им! Виноватой себя за сына считала, не доглядела. А он,- мама перешла на шёпот,- у матери и из землянки этой, говорят, выносил продавать на водку, то скатерть, то покрывало. Она ведь мастерица вязать была. Теперь состарилась, не видит, обезножела...не нужна. В собственный дом входит - за Христа ради!
***
Умер Василий, когда мы с Танькой учились в пятом классе. Не проснулся после тяжкого похмелья. Полинка металась в хлопотах с похоронами и поминками. Старшие мальчишки стояли во дворе с пришедшими посочувствовать, прилично случаю, одноклассниками. У гроба сидела одна Машка, словно, нахохлившаяся большая серая галка. Увидев вошедших нас с Танькой, она позвала:
- Доченьки, присядьте со мной. Не поплакать, так просто, помолчать... Негоже человеку без людей уходить. Отмучился мой Васенька, несчастный мой. Чего уж теперь... А я молитовку почитаю...
Мы присели. Было непривычно видеть умытого, в белой рубашке и ненадёванном пиджаке, Василия, которому Машка бережно поправляла волосы.
- Себе, было, скопила на похороны, да вот ему костюм и рубашку купила, собрала... Ну, да как-нибудь... не оставит Господь.
***
Только ещё один раз, вскоре после похорон, видела я Машку. Она, привычно поцарапавшись в дверь, остановилась у притолоки на пороге. Но Полинка не обернулась. Машка потопталась ещё минуту и, тяжело шаркая ногами, низко склонив голову , не сказав ни единого слова, вышла.
- Повадилась! – вроде бы, себе под нос, пробурчала Полинка.
Я не могла у них больше находиться. Заторопилась и побежала домой, не в силах сдержать слёзы, рыдая от острой жалости к одинокой Машке, оттого, что так страшно несправедливо устроена жизнь.
***
Говорили, что землянку купили приезжие люди. Построили на этом месте дом. Машке уголок уделили. Эти чужие люди, говорят, потом и хоронили её.
С Танькой мы по-прежнему учились в одном классе. Я не спрашивала про Машку, стеснялась, а она - не поминала. Но, чуть заметная тень пробежала между нами. И дома у них я больше не бывала.