Этот мир был чужим, хотя назывался он как прежде. Десять долгих лет, вглядываясь сначала в черный, щедро посыпанный солью звезд иллюминатор «Решительного» в перерывах между сеансами анабиоза, потом в оранжево-голубое небо третьей планеты Сириуса через окно зонда, потом – снова в черноту глубокого космоса, Максимов знал об этом. Но это было абстрактное знание, вроде формулировки краткого содержания фантастического рассказа: космонавт в 21 веке отправляется на субсветовом корабле к звезде Сириус. Он возвращается на Землю через тысячу пятьсот лет по земному времени, в 36 век. Для людей будущего он, все равно что для него самого – люди шестого века христианской эры. А теперь ему пришлось на самом себе испытать все это: каково быть варваром-кельтом среди москвичей начала 21 столетия.
Исчезли с лица Земли целые страны и народы. Например, США, которые были извечным противником СССР во времена Максимова, которые разрушили советскую цивилизацию, затем в 2025 вторглись на территорию бывшей РСФСР. Теперь на месте США жил странный народ с труднопроизносимым названием, вероятно, помесь индейцев и латиноамериканцев, во всяком случае, говорили они на языке отдалено напоминающем испанский. Да и Россия, хотя и сохранилась, была совсем другой. Русский язык так изменился, что Максимов понимал лишь слово-другое из ста и если бы не киберпереводчик, он не знал бы что и делать. Москва превратилась в заштатный городишко, стоящий километрах в 50 от прежней гордой столицы, от которой остались лишь развалины Кремля и огромный холм, именуемый «Древнее городище». Новая столица располагалась на Урале, на пересечении Европы и Азии и называлась Уррат. Что это слово означало, Максимов так и не выяснил.
Будущее не было похоже ни на одну из самых смелых гипотез современников Максимова. Так в 20 и в 21 веках шла борьба между двумя мировыми системами – социализмом и капитализмом. Одни считали, что будущее за социализмом и планированием, другие – за капитализмом и рынком. Люди 36 века, как выяснилось, даже слов таких не слышали. Их общественное устройство было вообще не похоже ни на что из того, что видел и знал Максимов. Понять и описать его он не мог, что-то напоминало в нем древние военно-аристократические монархии, что-то самые дерзкие анархистские проекты.
И вообще Максимов мало что понимал. Например, что такое пси-перемещение? Или турбулентная ментальность? Или главный сюдик урратских обловодств? Никаких соответствий этому в знакомой Максимову реальности просто не было. Он пытался выучить язык, прочитать книги, но вскоре отчаялся и бросил. Самые простые понятия, которые были самоочевидными для Максимова, здесь оказались смешными архаичными заблуждениями. Теории науки 36 века не просто далеко ушли от науки века 21-го, они основывались на совершенно иных принципах, которые Максимову казались абсурдными. Так схоласту-аристотелианцу показалось бы абсурдным утверждение ньютонианской физики, что в отсутствии действия сил тело может бесконечно долго равномерно двигаться. Для аристотелианца это все равно что утверждать: возможно беспричинное движение. Не одолев даже школьный учебник по физике, Максимов оставил эти попытки.
Конечно, его окружали мужчины и женщины, конечно, эти люди будущего тоже ели, одевались, рожали и воспитывали детей. Но на этот сходство и кончалось. Продукты были неизвестного Максимову происхождения и еда обставлялась странными церемониями, секс имел какое-то особое значение в культуре будущего, которое Максимову было трудно постичь, структура семьи была столь же диковинной, как в его время у аборигенов Океании.
Его содержали сначала в каком-то санатории, потом возили по разным городам, потом предоставили самому себе. Лишь изредка его посещал врач и историки с их вечными глупыми вопросами о том, что такое, например, кровать или автомобиль. О его времени остались такие отрывочные и скупые сведения, что стиль и дух эпохи был безвозвратно потерян и восстановить или просто описать его не представлялось возможным.
Максимов решил жить в Москве. Все таки родной город как никак… Ввиду полной своей бесполезности для этого общества, он занялся садоводством просто для себя. Копался в земле возле дома (если это странное сооружение можно было назвать домом), сажал капусту, морковь. Семена ему привез его врач. Максимов не знал откуда он их взял – из музея сельского хозяйства, может быть… Новой техники Максимов не признавал, орудовал самодельной лопатой. Полотно для лопаты он отодрал от кожуха какого-то аппарата. Конечно, может, этот самый аппарат морковь запросто конструировал на молекулярном уровне, в одну минуту, без всякой тебе посадки, поливки, прополки… Какая разница – решил Максимов, он хотел выращивать нормальную морковь, к которой привык. Жил Максимов замкнуто, с соседями не общался – и язык он так и не освоил толком, и говорить было вроде не о чем, да и смотрели бы на него как на архивный экспонат, не иначе. Зато вечерами он подолгу гулял по окрестностям.
Однажды он приметил недалеко от перекрестка церквушку. Он и бы и сразу заметил ее, но ее загораживало сооружение, так что несколько дней Максимов проходил мимо. Обычную церквушку, какую строили и в 16, и в 20 и, оказывается, в 36 веке! Белую, с куполами, с шестиконечным православным крестом, с колокольней… Максимов думал, что никогда уже не увидит ни одно знакомое архитектурное строение. Дома его времени были недолговечными, они разрушались через сто лет после постройки, и от них не осталось ничего, даже изображений. Максимову пришлось объяснять историкам: что такое железобетонный дом и вряд ли они поняли. Современная же архитектура была так причудлива, что эти облака из неизвестного материала Максимов и домом-то не назвал бы.
Церковь, такая же как в милой и невозвратной Москве 21 века! У Максимова закружилась голова. Каково же было удивление Максимова, когда колокол зазвенел, дверь церкви открылась, оттуда вышла прихожанка в одежде, пускай отдаленно, но все же похожей на платье и в платке! В обычном платке синего-синего цвета! И перекрестилась на крест! Это был не памятник архитектуры! Церковь действовала! Максимов не помнил, как он зашел внутрь.
Вообще-то Максимов был атеист. В отряде космонавтов верующих почти не было. Известное дело, «технари» по образованию. В церкви Максимов бывал лишь пару раз подростком, бабка посылала за святой водой. Протоиерея от дьякона он точно бы не отличил… Но он сразу узнал сладковатый запах ладана, иконные лики, роспись на стенах, горящие свечи… Все так же! Точно также! Как будто не было полторы тысячи лет, постоишь перед иконой, потом отойдешь тихонько к двери, откроешь ее – а там «Лада» последней модели, приемник настроен на «Маяк», и в переднем кресле его ждет Лара…
Священник был такой, как и всегда - в светлой одежде с золотистыми узорами, в высокой шапке и с бородой! Он уже забыл, что люди могут носить бороды! Здесь их не то, чтобы сбривали, а мазали щеки какой-то дрянью, и она сама не росла. И говорил он нараспев, басом, как полагается, и слова были понятны: тяжеловесные, древние, дорогие церковнославянские слова. За полторы тысячи лет разница между языком эпохи Максимова и церковнославянским стала мало ощутимой – все это теперь подходило под ярлык «древних языков».
Потом, когда пригляделся, Максимов, конечно, заметил различия. В его время церковь освещалась свечами или лампами, стилизованными под свечи. Теперь свечи должны были символизировать мерцающие тонкие палочки, механизм действия которых, кажется, был основан на управляемой термоядерной реакции. В лавке вместе с иконами продавали не книги как раньше, а какие-то странные, стального цвета семиугольники, видимо, предназначенные для компьютеров или проекторов. Но это было потом и это было не так уж важно.
«Господу помолимся! Господи помилуй! Отец наш небесный, сущий на небесах, да святится имя Твое …» - звучал голос священника и голоса хора на таком родном-родном понятном-понятном, древнем-древнем языке и комок слез подкатывал к горлу…
И тут Максимов подумал, что в какую бы эпоху он не попал – в 26, 36, 46 век, каким бы чужим не казался ему этот новый мир, везде будет стоять такая вот церквушка, в ней будет виться запах ладана, служить священник, петь хор… Во все времена, до скончания истории… И ничего не изменится здесь, в церкви, в церковной ограде, хотя там, за ней будут бушевать бури, рушиться государства, гибнуть одни народы и рождаться следующие, отвергаться научные теории и приниматься другие. Как будто река времени расступилась перед этим странным, заговоренным местом, не затронув его. «Церковь - камень, посреди штормящего моря мира» - вспомнилось ему слышанное когда-то. Камень… Камень, на котором можно стоять, не боясь шторма.
И тогда он, атеист, никогда и символа веры не слышавший, робко, неловко, как будто сам не ожидая этого от себя, перекрестился…