ГЛАВА ВТОРАЯ
БРАТЬЯ И СЕСТРЫ
I
Сергей готовился к экзаменам в иконописную школу и жил в Троице-Сергиевой Лавре в странноприимном доме. Распорядок его дня был неизменен и строг: утренняя молитва у мощей Сергия Радонежского в Троицком соборе, подготовительные курсы, чтение, работа над эскизами, снова учеба, вечерняя молитва. Насыщенные делами дни держали взаперти ненужные, пустые помыслы и сердечные переживания. Некогда было мечтать о далеком, незачем было терзать себя тем, что было или могло бы быть. Сергей втянулся в свою новую жизнь с радостью и, как никогда раньше, с благодарностью принимал свое настоящее. Он не забыл Анну, она была для него, как звезда, светившая высоко, вдалеке, к которой он шел неустанно, и путь его укорачивался, и каждый слетевший с календаря листок приближал его к ней. Он будто на время, в мыслях и в душе, отложил их встречу, но знал, что она обязательно состоится. Он словно спрятал до поры их любовь и закрыл на ключ в тайнике свою страсть, но не сомневался, что придет лето, и он достанет заветный ключ и выпустит на свободу свое сердце.
Дни проходили, похожие друг на друга, но не становились от этого ни скучными, ни унылыми. Ушла пустота, и осознание дела, умения выразить себя, уверенности в своем призвании и в своей нужности, как ничто иное, вселяло свободу и удовлетворение собой.
Лишь пробудившиеся голоса птиц, одевающиеся на глазах в зеленые платья деревья, воздух, пахнущий теплым хлебом, яркое, умытое солнце и голубое, чистое небо напоминали, что пришла весна, а значит на пороге лето.
В июле были вступительные экзамены. Он шел к ним, будто поднимаясь на холм, уверенно, словно Тот, кто указал ему путь, вел его. На экзамене по живописи за отведенные правилами шесть часов на скромном листе бумаги он написал икону Божией Матери. Нежность и тревога, любовь и предвидение, чистота и мука, свет и тень, - в свою Богородицу он вложил всю веру и всю душу.
Сергей был принят. Приветствуя новых учеников, ректор вспомнил слова основательницы современной Школы иконописи монахини Иулиании, и Сергей воспринял их не только, как напутствие, а как духовный стержень своего восхождения к храму. «Если обычному художнику необходимо научиться видеть, чтобы что-то изображать, то и иконописцу надо как-то прозреть в духовной области, ожить в ней, ощутить ее реальность, задышать ее воздухом – молитвой, почувствовать ее умиренность и бесстрастие, плениться красотой ее чистоты, радостью благоговейного предстояния перед лицом Божиим.»
Занятия начинались в сентябре, и Сергей решил распорядиться оставшимся временем, чтобы встретиться с Анной и увидеть родителей.
Ане уже исполнилось восемнадцать, и слово, данное ее матери, он сдержал. Он был преисполнен надежд, желаний, нетерпения от предстоящего свидания и такого душевного подъема, какой дается человеку только в молодости, когда сердце клокочет от любви, а рассудок видит перед собой выбранную им и протянувшуюся до самого горизонта, зовущую вперед прямую дорогу.
II
Татьяна Николаевна Виноградова встретила Сергея на пороге своей квартиры удивленно и сдержанно, будто появление этого нежданного гостя, которого она не предполагала снова когда-либо увидеть в своей жизни, нарушило какие-то назначенные именно на этот вечер ее собственные планы. Как, впрочем, вскоре выяснилось, никаких особых планов ни на сегодня, ни на последующие дни у нее не было, а была такая манера обращения с людьми: радостно-взволнованная с приятными ей и близкими и морозно-пренебрежительная с малоизвестными и ей неинтересными. Вероятно, она очень хотела сказать, что Анны нет дома и что она все еще в деревне, но передумала и бросила как-то через силу:
- Проходите. Аня, к тебе.
Аня вышла из комнаты и замерла при виде Сергея. В этот миг она была похожа на маленького, испуганного, нахохлившегося воробушка.
- Здравствуйте. Проходите в комнату, - произнесла она почти с той же интонацией, что и ее мать.
Четыре месяца разлуки, происшедшие с той их незабываемой ночи, показались Анне четырьмя бесконечными годами тюрьмы. Неведение, неопределенность, неизвестность – вот что более всего угнетало ее в эти тягостные месяцы. Мама отправила к тетке, как в ссылку, поспешно и неумолимо. Тоном, не терпящим пререканий, она вынесла свой вердикт о Сергее: «Он тебе не пара. Пусть радуется, что я в тюрьму его не засадила.»
Анины слезы, уверения в своей любви к Сергею и его любви к ней воспринимались лишь, как детский каприз, о котором у взрослого человека есть своё, единственно правильное мнение. Но Аня с детства была так воспитана, что возражать не смела: не потому, что боялась, а из уважения и безграничного доверия ко всему, что делала и говорила ее мать.
- Я твоя мать и запрещаю тебе видеться и разговаривать по телефону с этим отщепенцем.
Аня так и не поняла, почему ее мама так враждебно относилась к Сергею. Она ведь его совсем не знала, а если бы увидела, то, конечно, по-другому думала бы о нем. Аня в этом не сомневалась, потому что иначе и быть не могло, и как же еще можно было относиться к этому исключительному, необыкновенному человеку. И теперь Анна корила себя за то, что вовремя их не познакомила, не привела Сережу в дом и прятала от мамы и любовь, и своего любимого.
- Он тебя забудет через неделю. Даже не сомневайся.
Эти слова проникали в сознание, как яд, который действует не сразу, а постепенно, исподволь и разъедает то, что доселе казалось крепким и незыблемым. Она ничего не знала о том, что Сережа ее разыскивал, приходил к матери и говорил с ней. Он не звонил, и это его молчание и безразличие как бы косвенно подтверждали правоту маминых слов. За эти месяцы Аня испытала все оттенки чувств и перемены в настроении и в мыслях, неизменно сопровождающие любовь и разлуку, о которых она не догадывалась, и переживала их так, будто страдания и сомнения ниспосланы ей одной, и ни одна живая душа не может ее понять и помочь ей.
В мире существовал только один человек, который сумел бы даже одним словом успокоить ее и развеять всё, что мучило ежечасно, раскалывало голову и терзало сердце. Но этот человек молчал: забыл или не хотел. Вначале она ждала, верила, вскакивала нетерпеливо к каждому телефонному звонку, потом стала беспокоиться и, наконец, решилась: позвонила Сереже сама – абонент был недоступен. С этого дня тревогу сменили сомнения, и грешное воображение рисовало картины, одну стыднее другой: она чувствовала на себе его руки, а видела, как он обнимает другую, она ощущала на губах его поцелуй, а ей представлялось, что он целует другую женщину. Она гнала прочь эти образы, и рассудок уговаривал ее, что подозрения эти ложны, что она не могла в нем так ошибиться, но яд неверия уже разъедал эти мысли. В конце концов, Анна не то чтобы успокоилась, а словно обледенела душой.
Теперь, когда сердце застыло, а мысли улеглись, и она уже не ждала, что он когда-нибудь вернется, Аня смотрела на внезапно появившегося в их квартире Сергея настороженно и взволнованно.
- Проходите, - повторила она. – Хотите чаю?
- Да, спасибо.
Такой встречи он не ожидал и тоже перешел на вы. Они расположились в ее комнате, и Сергей мельком заметил пианино, узкую кровать, книжный шкаф и письменный стол с настольной лампой. Татьяна Николаевна их оставила, но Сергей нервом чувствовал, как она сидит, напрягшись, в соседней комнате и ловит каждое их слово.
- Аня, я очень скучал без вас.
Анна опустила глаза, вцепилась пальцами в свою чашку с чаем и молчала. Она чувствовала, как кипятком изнутри ошпаривает грудь, и кровь приливает к щекам. Его голос, как электрическим током, пробивал натянутый ею на кожу панцирь и растворял в жилах кристаллинки льда. Сердце колотилось, язык прилип к гортани.
- Чем вы занимались всё это время? – с трудом выговорила она.
- Я жил в монастыре, в Троице-Сергиевой Лавре, - с каким-то вызовом ответил он.
Как-то несправедливо, не так, как он надеялся, буднично и холодно говорила с ним Аня. При маме она, конечно, не могла обнять и поцеловать его, но в тоне, слишком искусственном и напряженном, он не ощущал любви и радости.
- Готовился к поступлению в иконописную школу. Недавно сдал экзамены. Меня приняли.
Его голос, несмотря на то, что он пытался сдерживать себя, сделался резким и немного хриплым.
- Поздравляю.
На этом бы всё, возможно, и закончилось, если бы Анна вдруг ни спросила обреченно, с горечью:
- Что же вы даже не позвонили?
Сергей ответил удивленно:
- Ваша мама запретила мне звонить вам.
И в то же мгновение в комнату влетела с пылающим лицом и дрожащими губами Татьяна Николаевна:
- Да, я не хотела, чтобы вы виделись. Я и сейчас этого не желаю, если тебе хоть немного интересно знать мое мнение.
- Мама, почему же ты ничего мне об этом не сказала?
Только теперь до Сергея дошло, почему Аня так безразлично и скупо, словно выдавливая из себя слова, говорила с ним, и ужаснулся, что мог бы встать и уйти, а потом мучиться от непонимания всю свою жизнь.
Анна встала.
- Пойдем, Сережа. Нам надо побыть вдвоем и поговорить.
Она неожиданно и сразу изменилась и лицом, и распрямившейся спиной, и даже голосом, зазвеневшим, как колокольчик, твердо и громко.
- Я тебя никуда не пущу.
- Не беспокойся, мама, я вернусь, может быть, сегодня, может быть, завтра.
Татьяна Николаевна растерялась от неожиданности, но в большей степени от того, что впервые за всю жизнь ее девочка могла в чем-то ей возразить. Она всегда гордилась, что одна воспитывала дочь, и видела в Ане свое продолжение, свое отражение, свою плоть и копию, свое произведение, которое будет жить, как она, только лучше, и вместе с ней как бы не иссякнет, а продлится и ее собственная жизнь.
- Подожди меня, Сережа, на улице. Я сейчас оденусь и выйду.
- До свидания, Татьяна Николаевна.
Та посмотрела на Сергея, как на змею, не сказала ни слова и захлопнула за ним дверь.
- Не уходи, дочка.
- Не надо, мама, больше ничего не надо.
Она наскоро оделась и выскочила вон. У подъезда ее ждал Сергей. Аня бросилась ему на шею, слилась губами с его губами, а потом долго бормотала:
- Какая я дура. Как я могла сомневаться в тебе? Как я посмела даже подумать такое?
Она улыбалась, а по щекам текли слезы. Сергей будто тоже преобразился. Он любовался своей Анютой, как первооткрыватель прекрасной, неведомой земли смотрит на Божие творение, счастливый от того, что первым смог увидеть райскую красоту.
- Пойдем, Сереженька. Я хочу тебе кое-что показать. И у нас будет много-много времени, чтобы обо всем переговорить.
Они спустились в метро и вышли у Измайловского парка. Аня вела его, и Сергею было приятно шагать с ней под руку, не спрашивая, куда они идут. У магазина возле метро Аня сказала:
- Надо купить что-нибудь на ужин.
И уже с пакетами они продолжили путь.
- Вот мы и пришли.
Они остановились перед новым, многоэтажным домом. Было видно, что мусор на площадке прибрали совсем недавно, а дом только начал заселяться. Сразу за ним темнел зеленью Измайловский парк.
- Нам сюда.
Они поднялись на лифте на пятый этаж, Аня достала из кармана ключ и открыла дверь.
- Проходи, не стесняйся.
Они оказались в большой прихожей, Аня зажгла свет.
- Это квартира твоих знакомых?
- Нет, это моя квартира. Кроме нас здесь никого нет и не будет.
- Она ведь совсем новая.
- Да, мне ее папа подарил на восемнадцатилетие. Иди, осмотрись, а я пока ужин приготовлю.
Аня показалась сегодня, вот сейчас, совсем другой. Словно за эти несколько месяцев она из пугливой, робкой, стеснительной девушки расцвела в женщину – красивую, уверенную, независимую. И такой она нравилась Сергею еще больше.
Трехкомнатная, просторная квартира была обставлена со вкусом. Мебель из натурального дерева, кресла, диваны, широкая кровать и гарнитур в спальне не кричали о богатстве, но говорили с достоинством. Посередине вместительной кухни с эркером стоял круглый стол и высокие стулья вокруг, а во всей обстановке чувствовалась не просто заботливая рука, но рука художника. Удивляло лишь то, что и кухня, и прихожая, и коридор, и ванная были совершенно закончены отделкой, спальня и гостиная также, но одна комната, поменьше, оставалась пустой.
Сергей устроился в кресле в гостиной и почувствовал себя дома. И Анюта была в этот вечер домашней; как хозяйка, она накрывала на стол, выходила, приносила тарелки, приборы, кастрюльки, и оттого казалась ближе и родней.
- Сиди, сиди, я сама, - сказала она.
После ужина, немного расслабленные, они присели рядом на диван, и Аня, как четыре месяца назад, мечтательно улыбаясь, положила голову Сергею на плечо и закрыла глаза. Ей представлялось, какие у них будут замечательные вечера, когда они поженятся и окончательно поселятся здесь.
- Я никак не пойму, почему вся квартира обставлена, причем видно, что с любовью, но кроме одной комнаты?
- Папа покупал мебель и всё сделал сам. А про эту комнату он сказал: «Здесь будет детская, и ты сама обставишь ее, когда придет время.»
- Ты мне никогда не рассказывала о своем отце.
- Я плохо его знаю, будто обрывками из детства, юности и нашей совсем недавней встречи. Он ушел от мамы сразу после моего рождения, но из детства я помню, что он всегда был рядом со мной. И чем старше я становилась, тем больше он отдалялся от нас. У меня всегда было такое ощущение, что я птенец, а он прилетает в гнездо, где сидит моя мать и под ее крылом я, только для того, чтобы покормить нас и снова улететь. И в один прекрасный день я решила про себя, что не хочу так больше: или он мой отец и должен быть со мной, или пусть уходит, и он мне никто. Я ничего ему не сказала, но, по-моему, он всё понял. С того времени он редко к нам приезжал. Но я заметила, что и отношение моей мамы к нему с тех пор изменилось. Будто она всё ждала и надеялась, что он вернется и будет жить с нами, а потом, как и во мне, надломилось в ней что-то, будто отпустила она его и прокляла. Мне казалось одно время, что я своего папу ненавижу, но теперь знаю, что это не так, и мне просто не хватало его, его любви. А моя мама, хоть и не говорила никогда об этом, его ненавидит по-настоящему и втайне желает ему смерти. Я знаю. Наверное, и тебя она невзлюбила поэтому. Ведь ты художник, как и он.
- Ты сказала, вы виделись недавно?
- Да, это целая детективная история. Я никогда ничего не скрывала от мамы. И виделись мы с отцом всегда в ее присутствии. Она даже гулять нас одних не отпускала. А тут, на следующий день после моего дня рождения, он звонит не ей, как обычно, а мне и просит слушать и не подавать виду, с кем я разговариваю. В общем, он меня уговорил встретиться с ним и ничего не рассказывать маме. Честно, после всех этих лет, что я его не видела и совсем не знала, кто он, какой он, мне просто стало любопытно. Мы с ним договорились о месте встречи: в одном кафе недалеко от нашего дома. И вот мы сидим, разговариваем, он спрашивает, я отвечаю односложно, потому что не знаю, о чем с ним говорить. А потом он кладет на стол ключи и говорит: «Это тебе мой подарок к восемнадцатилетию.» Я спрашиваю: «Что это за ключи?» А он отвечает: «От твоей новой квартиры. Я тебе ее дарю. Но при одном условии: ты никогда о ней не скажешь своей матери. Это квартира только твоя.» А я на него смотрю, и у меня слезы подступают к глазам. И я понимаю, что он сделал мне такой подарок, о котором можно только мечтать, лишь потому, что я его дочь, и он любит меня. «Пойдем, Аннушка, - говорит он мне, - я хочу тебе ее показать. Здесь недалеко.» Он приводит меня сюда, уже всё обставлено, и спрашивает: «Тебе нравится? Я уж на свой вкус мебель, шторы и обои подбирал.» Я ахнула, прыгнула ему на шею и заплакала: «Папа, я тебя так люблю.» А потом увидела пустую комнату и спросила: «А что же здесь ничего нет?» «Здесь будет детская. Ты сама ее оформишь, когда придет время, как тебе захочется. А я очень надеюсь, что смогу нянчить твоих детей. Прости меня, Аннушка. Я тебя всегда очень любил и люблю.» Вот и всё. Маме я ничего не сказала, и об этой квартире она не знает.
Аня молчала и думала об отце. Молчал и Сергей. Ему казалось, что чем ближе друг другу они с Аней становятся, тем радостнее жить, будто плывешь по реке на лодке, и так хорошо вокруг, и знаешь, что за поворотом откроется чудесная картина будущего, хочется плыть дальше и быстрее заглянуть за поворот, а там, вдалеке, уже другой, и ты любишь эту реку за то, что она каждый день дарит новое, которого ждешь, но еще не знаешь, какое оно. Он думал, что теперь в этой лодке их двое.
- Господи, что же это я в самом деле? Ты рассказывай: о Лавре, об иконописной школе, об экзамене. Как ты жил? Мне всё интересно.
И тогда Сергей поведал Анне о том, что называл точкой отсчета в своей судьбе, с которой и началась его дорога к храму. Ему хотелось вступить на их общий путь с чистым сердцем и с чистого листа, но перенести туда то, что считал главным для написания новых строк в открытой перед ним книге жизни. Теперь он знал, что можно и нужно говорить с ней о том самом важном, что стало толчком для выбранной им стези, для познания себя и своего предназначения. Он рассказал ей о том, о чем до сих пор говорил лишь отцу Георгию на исповеди: о своей встрече со Спасителем. Он вынул из себя и разложил перед Анной, как кусочки души, свои сомнения, свои искания и свои находки.
Аня слушала его завороженно, даже благоговейно, будто прикоснулась к великой тайне и через Сергея чуть-чуть дотронулась до руки Того, кому молилась и верила безгранично.
- Сережа, я люблю тебя еще больше, хотя кажется, что сильнее невозможно любить.
- Анюта, давай завтра подадим заявление, и я поеду к своим со спокойной душой.
- А потом обвенчаемся.
- Да, обязательно. Мне хочется, чтобы отец Георгий нас венчал.
- Да, да. Он - какое-то связующее звено между нами, будто божественная связь.
Тень промелькнула на Анином лице.
- Погоди. Ты сказал, что уже завтра уедешь?
- Анюта, милая. Я очень давно не видел своих родителей. Я расскажу им о нас и сразу позвоню тебе. Я хочу вас познакомить и попросить их благословения. Ты приедешь?
- Конечно, любимый.
- Хочется всё успеть до сентября, до начала занятий. Мы обвенчаемся, и пока я учусь, будем жить при Лавре, может быть, снимем домик.
И так хотелось верить, что маленькая лодка, в которой они теперь плыли вдвоем, не разобьется о перекаты, а понесет их спокойно и бережно, долго-долго, далеко-далеко.
III
На следующий день у Ани состоялся серьезный разговор с матерью.
Татьяна Николаевна, едва увидев дочь, еще не сказав ни слова, почувствовала, что Аня ее уже не та, что была вчера, и говорить с ней следует по-иному, чем раньше.
- Здравствуй, Анечка. Ты что-то хочешь мне сказать?
- Да, мама. Мы с Сережей подали сегодня заявление и собираемся пожениться.
- Я рада за вас. Вы уже думали, где будете жить? Здесь, я надеюсь?
- Нет, мама, не здесь. У нас есть, где жить. Хотя, может быть, первое время мы поживем в Троице-Сергиевой Лавре. У Сережи там с сентября начинаются занятия.
- Как же твоя учеба?
- Ты же помнишь, мама. Я взяла академический отпуск, как раз по твоему настоянию.
- Да, да, конечно. На какие же деньги вы жить собираетесь? Я, разумеется, могла бы вам чем-то помочь.
- Спасибо, мама. Сережа пишет копии с картин. Этого нам пока хватит на жизнь.
- А его родители уже знают?
- Он как раз сегодня поехал домой. Потом он мне позвонит, и я приеду знакомиться с ними.
- Ну и прекрасно. Анечка, я вот что подумала: а не поехать ли мне с тобой? Я тоже хочу их увидеть.
- Зачем, мама? Так не принято. Они еще успеют с тобой познакомиться.
- Аня, доченька, - с каким-то надрывом продолжала говорить Татьяна Николаевна, - они для меня тоже теперь не чужие люди. Я хочу, я имею право знать не только за кого выходит замуж моя дочь, но и кто его родители.
Аня устала от пререканий, да и какая, в конце концов, разница, когда познакомятся их родители. Спорить не хотелось и казалось бессмысленным.
- Хорошо, мама. Я тебе скажу, когда он позвонит. Поедем вместе.
IV
Аня была совершенно права, когда говорила о том, что ее мать ненавидит отца.
Если бы Татьяну Николаевну сейчас спросили, как же так получилось, что человек, которого она когда-то любила, которым восхищалась, вдруг превратился в ее злейшего врага, она бы прокричала в ответ: «Он сломал мне жизнь. Он за всё ответит.»
В самом деле, жизнь Татьяны Николаевны складывалась несчастливо. К тому времени, когда они познакомились с Художником, она успела выйти замуж, год побыть замужней женщиной и развестись. О первом муже она отзывалась плохо и винила его в том, что он не сумел наладить их быт, так и не смог оценить ее и вообще был человек ничтожный.
Мужчины, как таковые, ее мало интересовали, хотя она была девушкой привлекательной, но замужество с человеком достойным и обеспеченным казалось необходимым и важным, как для того, чтобы чувствовать себя уверенной в жизни, так и для того, чтобы иметь независимый статус замужней женщины. Умудренная первым горьким опытом, она стала заниматься выбором будущего мужа со всей осмотрительностью и тщательностью. Татьяна преподавала в музыкальной школе, и круг ее интересов и знакомств был довольно узок. Чтобы расширить возможности встречи с мужчиной, которого она представляла в роли мужа, ей пришлось посещать не только концерты и музыкальные вечера, но и выставки, и театры, и другие культурные мероприятия.
Так, на одной из выставок, она встретила своего Художника. Ей нравилось так его называть. Почему-то она не любила обращаться к нему по имени. Это уравнивало бы ее со всеми остальными и, тем самым, принижало бы ее. Она ему говорила «мой Художник», потом, когда родилась и немного подросла Аня, - «твой отец», и уже позже – «этот мерзавец». Уже после того, как она успела познакомиться со своим Художником, переспать с ним и для себя решить, что это тот мужчина, который ей нужен, она с изумлением от него узнала, что он женат. Причем он этого не собирался скрывать, а оборонил ненароком, чтобы она не строила планов и иллюзий относительно него, и небрежность, пренебрежение к ней, с которыми это было сказано, были для нее тем более оскорбительны.
Татьяна была женщиной хваткой и умной и привыкла добиваться целей, которые ставила перед собой. Цель сделать из Художника мужа стала для нее наиглавнейшей. Она спрятала нанесенное оскорбление и стала продумывать варианты. Первый: разыскать его жену, устроить скандал, развести и забрать себе Художника. Второй: родить ребенка, развести Художника с женой и привязать к себе и ребенку. Он никогда не рассказывал о своей жене, но по тому, как он торопился к ней, по тому, как стыдился себя наутро, как сухо с ней прощался и никогда не обещал вернуться и не назначал заранее встреч, Татьяна поняла, что он любит свою жену, а не ее, и что жена, наверное, тоже его любит. А значит простит, даже после скандала. Вывод, который она сделала из своих умозрительных заключений, был для нее унизителен. До поры она поглубже убрала в задний карман сердца и это оскорбление. По складу ума Таня была женщиной расчетливой и рассудительной и умела прятать нанесенные ей обиды, но никогда не забывала о них.
Оставалось одно – родить от него ребенка. Забеременеть оказалось несложно. Когда срок перешел точку невозврата, она сообщила об этом своему Художнику, стараясь придать голосу немного истеричности и слез и много тепла и любви. Его ответ поверг ее в смятение и в злобу. Вопреки ее ожиданиям и планам он сказал, что будет давать деньги на нее и ребенка, но никогда на ней не женится, даже если придется развестись с женой. Для Тани эти слова явились не просто оскорблением, это был удар, который она была вынуждена стерпеть.
Когда она родила, он был рядом и долго потом оставался с ней. С рождением Ани Татьяна будто оттаяла, любовь к девочке вытеснила даже ее придуманную любовь к Художнику. Она стала мечтать, и в этих мечтах она всегда видела себя и Аню вместе. Художник в них тоже присутствовал, немного сзади, но рядом. После родов в ее голове постепенно стали происходить какие-то сдвиги, от которых нарисованная ею в сознании жизнь стала подменять саму жизнь. Это было отнюдь не психическое расстройство – она оставалась такой же рассудочной, гордой и упрямой, как прежде, - но она стала верить в то, что сама придумала, и это придуманное становилось для нее незыблемой истиной.
Она вдруг вообразила, что Художник, раз он снова с ней и никуда не уезжает, уже развелся и стал ее мужем. Всё случилось, как она хотела, по-другому и быть не могло. И когда он вдруг собрался и ушел, она решила, что ее обманули, что ее предали.
Девочка подрастала, Художник приезжал, проводил время с дочкой, оставлял деньги и уезжал. В эту пору она перестала называть его Художником, и появились новые слова: «твой отец».
Прошло еще пять лет, а ей всё казалось, что он – ее муж, и, уходя каждый раз, изменяет ей с другой. Она так хорошо представляла в своей голове, что вот они: вдвоем с Аней, и он где-то сбоку, но рядом, а потом всё оказывалось обманом. И чувство обманутости и незабытых обид еще сильнее переполняло сердце. Так и не пришедшая к ней, выдуманная любовь стучалась в душу и требовала выхода. Вся она, до последней слезы, вылилась на Аню. Это была требовательная, скупая и безграничная, себялюбивая любовь.
Аня пошла в школу, выросла, Татьяна Николаевна ждала. Мужчин она больше не искала, даже избегала их. И в один ненастный день она вдруг окончательно поняла, что ждала напрасно, что ее просто предали. Тогда она стала ненавидеть, так же сильно и расчетливо, как когда-то хотела любить. Ненависть стала для нее освобождением из душевного плена, враг был известен, новая цель овладела всем ее существом, и смыслом жизни стало отомстить.
За свою жизнь она ни разу и ни в чем не считала себя ни неправой, ни виноватой. Мысль о мести вновь уверила ее в том, что она имеет право, может и должна быть судьей и себе, и дочери, и всем людям, и эта навязчивая мысль сделала ее как будто одержимой.
Когда Татьяна Николаевна узнала, что Аня скоро выйдет замуж и уйдет от нее, она поняла, что может потерять не только дочь, но и кусок хлеба, который она по сей день принимала от «этого мерзавца». Мерзавец не брал с нее расписок и всегда вручал деньги лично. То есть, можно сказать, что и не платил все эти годы родной дочери.
Татьяна Николаевна подала в суд.
V
- Дай-ка, дай-ка я на тебя погляжу. Вон какой стал. Молодец!
Илья Андреевич похлопывал Сережу по плечу, поглаживал его и рассматривал так, словно видел наяву что-то созданное именно им, что-то вроде произведения искусства: любимой картины или скульптуры.
- Да погоди ты его оглаживать, что он тебе иноходец, что ли. Дай, сынок, я тебя расцелую.
Дарья Степановна уткнулась Сереже в грудь и заплакала от счастья.
- Папа, мама, ну что вы, в самом деле. Будто я с войны вернулся, - смущенно говорил Сергей.
Он не ожидал такой встречи. Чувство стыда перед родителями до сих пор раскаляло его сердце. Пока он ехал домой, представлял эту встречу, но почему-то картинка, вырисовывающаяся в голове, была холодной и неестественной, как в лучах лампы дневного света.
- Ты еще нашего нового дома не видел, - приговаривал Илья Андреевич.
- Погоди ты со своим домом. Видишь, человек устал с дороги. Перекуси, Сереженька, я сейчас накрою, и отдохни, поспи.
- Да, мама, что-то я подустал. Как-то навалилось всё за последние дни. Я столько вам хочу рассказать.
- Завтра, Сережа, завтра. Пойдем с утра, покажем тебе новый дом, пообедаем там, и всё нам расскажешь.
- Завтра, так завтра. Отдыхай, Сережа.
На следующий день втроем они направились к новому дому. По улице они шли рядом, прохожие здоровались и оглядывались вслед.
- Сережка, что ли, приехал. Не узнать. Вон в плечах как раздался. Хорошо одет.
Пока Дарья Степановна пекла, жарила и варила, особенно уж стараясь Сереже угодить, Илья Андреевич показывал дом и свою гордость – картинную галерею. Когда Сергей всплеснул руками, собираясь что-то сказать, отец остановил его:
- Потом скажешь. Пойдем сначала отобедаем.
Сели за стол.
- Ну, мать, давай-ка наливочки.
- Я не буду, спасибо, - сказал Сергей.
Родители переглянулись.
- Я все-таки выпью за встречу, - сказал Илья Андреевич.
- Налей и мне полрюмочки, - сказала Дарья Степановна.
- Ну, что скажешь о доме?
- Огромный, красота. Но главное, картины. Папа, я и не думал, что ты собрал такую коллекцию.
- Да, там не только мои. Говори, которая больше понравилась?
- Все хороши. Кстати, я увидел там твой портрет. Ты все-таки забрал его у Вячеслава Ивановича?
- Да, хороший портрет.
- Знаешь, какая картина лучшая из всех, по-моему?
- Ну?
- «На обрыве».
Илья Андреевич улыбнулся, расслабил руки и поглядел на Дарью Степановну.
- Это папина последняя картина, - сказала она.
- Потрясающая картина. Просто мурашки по коже. Издалека будто распятого Христа видишь. С кого ты ее писал?
- Ни с кого. Так, фантазии.
- Илюша, ты совсем Сереженьку заговорил. Расскажи нам лучше о себе.
- У меня две хорошие новости. Я сдал вступительные экзамены в Школу иконописи при Троице-Сергиевой Лавре. С сентября начинаю учиться. И вторая: я женюсь.
Дарья Степановна так и ахнула:
- Сережа, на ком, когда?
- Познакомился я в Москве с одной девушкой, самой лучшей на свете. Подали заявление, хотим обвенчаться.
- Как ее зовут?
- Аня.
- Ты нас с ней хотя бы до свадьбы познакомишь? – спросил Илья Андреевич.
- Конечно. Я хочу ее к нам пригласить.
- Вот это правильно. Это другое дело.
- Кто она? – допытывалась Дарья Степановна.
- Ей восемнадцать лет. Учится в музыкальном училище.
- Молоденькая совсем.
- Сами скоро ее увидите. Я сегодня же ей позвоню.
- Звони, Сережа, приглашай. Я уж наготовлю всего. Примем от души.
- Так, это дело хорошее. С этим понятно. А теперь расскажи: почему ты выбрал иконопись?
- Понимаешь, папа. Я думаю, Бог меня направил так, что в голове у меня что-то повернулось: восприятие мира, осознание себя, отношение к вам, вообще к людям. Я почувствовал, как что-то поменялось во мне самом. Я благодарен Ему за это. Я хочу писать для Него и для людей. В этом я вижу свое призвание.
- Что же, добрый путь: трудный и благородный.
Дарья Степановна больше думала о Сережиной невесте. Она уже поняла главное: у Сережи всё хорошо, он не пьет, он пишет картины – все-таки в отца пошел, он стал другим – вдумчивее, самостоятельнее, будет учиться, чего же лучше?
- Где же ты с ней познакомился?
- Вы не поверите, в церкви.
- Сережа, ты ходишь в церковь?
- Да, и в Москве, и в Лавре каждый день.
- Божья милость! Слава тебе, Господи! – перекрестилась Дарья Степановна.
- Да, Сережа, не узнать тебя теперь. Я рад за тебя.
- Ты здесь останешься? Я тебе постелю.
* * *
Ночью, в постели, они ворочались, не могли заснуть и всё продолжали обсуждать Сережу.
- Вот видишь. А ты беспокоилась. Не зря все-таки я его в Москву отослал.
VI
В последнее время Наталья Андреевна стала часто хворать. Даже при небольшом недомогании она делалась капризной и всем говорила: «Оставьте меня», - а потом звала к себе Александра. В храм теперь ходила не каждый день, а только по воскресеньям и по праздникам.
В Москву наезжала редко, а тут вдруг засобиралась. Никому ничего не объяснив, сорвалась и поехала.
- Через недельку буду, - объявила она.
В Москве, первым делом, Наталья Андреевна побывала в больнице, где проработала всю жизнь. Она пробыла там долго, встретилась со старыми знакомыми, беседовала о чем-то с заведующим отделением и даже с главным врачом, кому-то звонила и договаривалась о встрече.
Потом география ее поездок и маршрутов стала расширяться и расходиться, как круги на воде, по всему мегаполису. Ее энергия казалась неисчерпаемой, какой-то только ей известный план заставлял ее действовать и не оставлял ни минуты покоя. Видимо, свой план ей, в конце концов, осуществить удалось, потому что любой, кто ее мало-мальски знал, увидев ее довольное лицо, сказал бы: «Кажется, Наталья Андреевна, вы добились, чего хотели.»
В Плес она вернулась посвежевшей и будто отдохнувшей, о своих болячках больше не вспоминала и, хотя ничего не рассказывала о своей поездке, но выглядела вполне собой удовлетворенной.
VII
Новый дом Сергею понравился, и до своего отъезда он решил пожить в нем. Он выбрал себе спаленку с видом на храм Николая Чудотворца, обустроился в ней, ждал Аниного приезда и чувствовал себя абсолютно счастливым человеком.
Сергей гулял по улицам родного города, и мало что в нем изменилось, но теперь он ощущал его по-другому. В нем больше не было высокомерного пренебрежения к невысоким домам и малолюдным улицам. Город перестал казаться ему скучным и захолустным, а наоборот – тихим, уютным, чистым.
Вокруг храма расстроился женский монастырь и опоясался высокой кирпичной стеной, что придавало ему законченный вид уединенной Божией обители.
К родителям он захаживал каждый день, спрашивал об Александре и своих племянниках, поинтересовался здоровьем тети Наташи. Дарья Степановна хлопотала вокруг него, как наседка.
Как-то Илья Андреевич сказал:
- Мы тут с мамой посоветовались и решили устроить в нашем новом доме семейный обед в честь твоего возвращения. Аня когда приезжает? Вот, послезавтра. В воскресенье все и соберемся. Я уже говорил по телефону и с Сашей, и с тетей Наташей. Они все придут: и Оля, и дети.
На следующий день позвонила Аня и сказала, что приедет вместе с мамой, но не раньше следующей недели.
Семейный обед, тем не менее, решили не переносить.
* * *
В назначенное время из машины чинно вышли Наталья Андреевна и Александр.
- А где же Оля, дети? – спросил встречавший их у ворот дома Илья Андреевич.
- Ты же знаешь, папа, они редко выходят. Решили остаться дома, передавали всем привет.
Илья Андреевич расстроился.
- Но как же так? Я хотел дом показать, да и внуков уж не помню, когда видел.
- Ничего, еще успеют посмотреть.
Они прошли в дом. В гостиной их встречали Дарья Степановна и Сергей.
Наталья Андреевна посмотрела на стены, где, по-прежнему, висели африканские маски, привезенные Ильей когда-то давно из поездок по дальним странам, поморщилась, но ничего не сказала.
- Значит, Оля и дети не придут?
Дарья Степановна непонимающе взглянула на дверь, будто не веря и всё еще ожидая, что дверь распахнется, и говорливой стайкой через нее вбегут Ванечка, Варюша и Ксюша.
- Нет, мама. Ксюша простудилась.
- Хоть бы Ваню и Варю привезли. Я так их ждала.
- Да ладно, в следующий раз их увидишь.
- Я столько всего наготовила, на всех. Как же так?
- Мама, не расстраивайся. Не пропадет.
- Да причем тут: пропадет – не пропадет.
Илья Андреевич подумал, что как только вмешивалась Наталья, всё начинало идти наперекосяк, и уже жалел, что ее пригласил.
- Что же теперь говорить? Садитесь за стол, - сказал он.
За этим диалогом гости как-то совсем забыли о Сергее.
- Здравствуйте, тетя Наташа. Здравствуй, Саша, - вымолвил он.
- А, привет, - ответил Александр.
- Здравствуй, - поджав губы, бросила Наталья Андреевна.
Дарья Степановна насторожилась. Что-то в этом холодном приветствии показалось ей чужим, не соответствующим семейному обеду, к которому она так старательно готовилась.
Стол ломился от снеди. Даша и впрямь всего наготовила на девять человек, всё выставила и украсила, и теперь, когда за столом их было пятеро, казалось, что закусок, фруктов, компотов, мяса и рыбы слишком много, и пир стал напоминать купеческое, излишнее, показное и неподобающее изобилие.
Илья встал и принялся разливать настойку.
- Сережа?
- Нет, нет, спасибо.
- Саша?
- Я за рулем.
- Наташа?
- Ты же знаешь, я крепкого не пью, - недовольно произнесла она.
- Мне чуть-чуть, - сказала Даша.
Она чувствовала себя напряженно, словно в ожидании каких-то неприятностей.
Илья же благодушествовал.
- Давайте выпьем за Сережу, за его возвращение в родные пенаты.
Они с Дашей чокнулись и выпили до дна.
Обед проходил в полном молчании. Поначалу Илья Андреевич пытался что-то говорить, шутить, потом умолк и он.
Когда, громко шаркая стульями, все поднялись из-за стола, Александр громко сказал с нескрываемой обидой:
- Да, в мою честь вы никогда такого пиршества не устраивали.
Дарья Степановна сжалась в комок. Илья Андреевич удивленно посмотрел на Сашу. Сергей молчал. Наталья Андреевна слегка улыбнулась.
Плотно сжав губы, отчего желваки его проступили и затвердели, а лицо сделалось упрямым и строгим, Александр смотрел на отца так, будто решился, наконец, высказать всё, что клокотало внутри него и о чем он давно собирался сказать.
- Оказывается, нужно уехать, пьянствовать, пропасть, прогулять отцовские деньги и вернуться через год, чтобы тебя встретили с распростертыми объятьями.
- Саша, что ты говоришь? – робко возразила Дарья Степановна.
- Да, это так. Я работаю день и ночь, у меня трое детей, но родители кричат здравицу ему, а не мне.
На этих словах он повернул голову к Сергею и вскинул руку в его сторону. Сергей побледнел, замер, хотел было что-то ответить, но промолчал.
Александр продолжал говорить, захлебываясь словами и воодушевляясь от того, что вместе со словами выбрасывал наружу всё то, что долгие годы давило на сердце и разъедало мозг, и душа его, алчущая любви и справедливости, высвобождалась от накопившихся сомнений и самоистязаний.
Словно прорвало запруду, и вырвавшаяся на волю вода сметала на своем пути без разбора всё: и старый, ненужный хлам, и бесценные творения, которые уже никогда нельзя было ни вернуть, ни воссоздать.
- Вы никогда меня не любили. Я вас любил, а вы меня нет.
- Господь с тобой, Саша, - заплакала Дарья Степановна.
- Да, я вас любил. Я и сейчас вас люблю. Я шел к вам с открытым сердцем, а вы отворачивались от меня. Я стучался к вам, а вы на засовы запирали двери. Я хотел немногого, вашего тепла, а вы оставляли меня одного. Я добился всего сам. Мне никто не помогал, как ему.
- Остановись, Саша, - перебил его Илья Андреевич. – Ты же ничего не знаешь о Сереже.
Словно не слыша, Александр продолжал:
- Вы вон пир в его честь закатили. А меня, а мои успехи хвалили когда-нибудь?
Илья Андреевич смотрел на Сашу и не понимал. Почему так устроены люди, что чем роднее они и ближе, тем больнее норовят ударить? Почему так беспамятны бывают люди, что всё хорошее и доброе, что дадено было им с любовью, от чистого сердца, стирается и забывается, а остаются капельки дегтя, которые они хранят, взращивают внутри себя и несут по жизни, как единственное воспоминание. Что может заставить брата идти на брата, и как такое вообще возможно? Почему любовь вдруг подменяет ненависть? Откуда она берется? Что это: производное от зависти или от извращенного ума, или от гордыни?
- Что ты на меня так смотришь? Не нравится, что я говорю? Ничего, послушайте меня хоть раз в жизни.
Дарья Степановна глядела на Сашу и плакала. Почему всегда так получалось, что чем сильнее она беспокоилась о своих детях, чем больше, до донышка души, до последней капли сил и нервов, отдавала сердце, жизнь, любовь и старалась им помочь, тем яростнее было их сопротивление и непонимание. Она не умела жить по-другому: спокойно, бесстрастно, не могла так. Чем ближе она становилась к детям, тем тяжелее давило чувство вины от их неблагодарности. Вон Сережа. Уехал на год, она его отпустила, и что-то отпустило ее изнутри. Странное, двойственное состояние: она волновалась и думала о нем непрестанно и в то же время успокоилась, будто выпустила из рук птицу, но провожала ее взглядом. А Саша всегда был недалеко, но при каждой встрече она чувствовала в чем-то себя перед ним виноватой. В чем, за что? Непонятно. За его отчужденность, что ли?
В уши, по-прежнему, врывался яростный Сашин голос:
- Посмотрите на него. Он плывет по жизни, как дерьмо на воде. Ему наплевать на всех, но все ему помогают. Он палец о палец не ударил, чтобы сделать хоть что-нибудь, но всё ему легко дается. Он возвращается домой, как в стойло: передохнуть, пожрать и снова уехать, - но ему здесь рады.
Ты спрашивал меня, почему я к нему так отношусь? Мне обидно, что сколько бы я ни старался, как бы я ни трудился, чего бы ни добился, вам всё равно. А его бережно ведут за ручку, поддерживают, помогают ему, оберегают. Он вот-вот взлетит, как ангел.
- Ты прав, Саша, во всем, за исключением одного: теперь всё по-другому, и я изменился, - неожиданно вступил в разговор Сергей.
Наталья Андреевна во время страстной, пылкой Сашиной речи не проронила ни слова. Она будто проговаривала про себя чужие роли, как актер, вышедший на сцену, в ожидании своей реплики.
- Конечно. Был пьяницей, стал наркоманом, - сказала она елейным голосом.
- Наталья Андреевна, что вы такое говорите? – вступилась Даша.
- А, видно, он вам ничего не рассказывал. Тогда я расскажу.
Ваш обожаемый сын Сережа не только пьянствовал и ходил по бабам, что следовало ожидать, не просто просадил отцовские деньги, а опустился так, что ниже падать некуда: до наркотиков, притонов, беспамятства.
Что вы на меня так смотрите? Да, он законченный наркоман. Более того, он чуть не умер от наркотиков. У тебя ведь была клиническая смерть? Правда, Сережа? Поправь меня, если я что-то не так сказала.
Слова Натальи Андреевны разорвались в комнате, как бомба. То, что до нее говорил Саша, сразу отошло на второй план и уже не казалось настолько неожиданным.
У Дарьи Степановны словно внезапно отнялись ноги, и она упала на стул.
- Сереженька, ты чуть не умер, это правда?
- Пожалейте его. Когда у него кончатся деньги, он вас обворует.
- Замолчи, Наталья, - резко бросил Илья Андреевич.
- Илюша, ты знал? – еле выговорила Даша.
- О клинической смерти я ничего не знал. О наркотиках догадывался.
- Почему же ты молчал?
- Даша, посмотри на Сережу. Вы все посмотрите на него. Разве вы видите наркомана, человека опустившегося и безвольного? Он полгода жил в монастыре и готовился к экзаменам в иконописную школу. Он поступил в нее, и ему никто не помогал. Разве может жалкий наркоман так себя вывернуть, так себя истязать воздержанием, так подняться и столького добиться одной своей волей и своим талантом?
- Я в это никогда не поверю, сказала Наталья Андреевна. – Можете говорить что угодно, но я никогда не поверю, что человек, полгода или год принимавший наркотики, может излечиться сам, своей волей. Так не бывает. Это болезнь, которую лечат. А он не лечился, значит и не мог поменяться в одночасье.
Он просто притворяется, он смеется над нами.
Сергей не смеялся. Взгляд его был таким же печальным, как у его матери, но только еще виноватым.
- Мама, папа, простите меня. Мне было стыдно об этом говорить. Но папа прав: я излечился от этой болезни. Христос меня спас.
- Не смей всуе упоминать Божие имя, - вскипел Александр. – Что ты можешь знать о Боге?
- Мне думается, теперь я знаю о Нем больше, чем ты, и ближе Ему, чем тебе кажется.
Саша рассмеялся громко, едко, будто не в силах с собой совладать.
- Из всех здесь присутствующих только тетя Наташа и я близки Богу, но не вы.
- Ошибаешься, Саша, - перебил его Илья Андреевич. – Вы лишь называете себя воцерковленными людьми. Но это только означает, что вы лучше знаете церковные правила, а не то, что вы душой ближе к Богу. Вы оба – ты и твоя тетя – самодовольные петухи, никого не любящие, кроме себя, никого не слышащие, кроме себя.
Илья Андреевич стал закипать. Александр побагровел лицом.
- Кто из моих сыновей мне дороже? Как я могу сказать, какая рука мне дороже? Но Сергей упал и смог встать, измызгался в грязи, но очистился. Ты же, хоть и близко, но идешь равнодушно. Он переживает за свою мать, ему стыдно перед ней, а ты переживаешь только за себя, за то, что тебя недолюбили. Ни ты, Саша, ни твоя тетя Наташа, вы не верите в людей, потому что думаете о себе и жалеете только себя. Нет в вас человеколюбия, как же вы можете быть близки к Богу? А я верю людям, и твоя мама тоже верит в людей. Я уверен, что человеку Господь посылает испытания, чтобы укрепить его и закалить. Чтобы человек смог встать с колен и вытянуться вверх и почувствовать себя человеком, чтобы сказали о нем: «Се человек». Чтобы через испытания он смог постичь то, что хотел ему сказать Бог.
Мне ближе заблудший, но вернувшийся домой. Пусть бы он приполз в рубище со слезами и просветленной душой, я бы принял его и простил, и одел бы в золотые одежды. Если человек заболел, но борется за то, чтобы жить, разве можно его осуждать? Если душа ранена, разве можно ее добивать? Если дух слаб, но стремится к свету, разве можно не поддержать его? А уж если такой человек превозмог свою напасть, воскрес душой и укрепился духом, честь и хвала такому человеку.
Христос сказал: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные. Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию.» А вы – лицемеры, вы судите, но не прощаете. Нет в вас души, нет в вас и Бога.
Дарья Степановна взяла мужа за руку и тихонько сжала ее, но тот уже не мог успокоиться.
- Вы заранее всё знали. Вы хотели очернить Сережу в наших глазах. Вы готовились к этому скандалу, поэтому и детей не привезли.
- Я ничего не знал и ничего не задумывал заранее, - крикнул Александр. – Но то, что ты только что сказал про меня и про тетю Наташу, я тебе никогда не прощу.
Илья Андреевич сразу выдохся, будто сдулся и сказал как-то обреченно:
- А ведь ты, Наташа, меня не любишь и никогда не любила.
- За что мне тебя любить? Тебя родители так же баловали, как вы Сергея. А я всегда сама всего добивалась.
- Разве любят за что-то?
- Да, - поддержал тетку Александр. – Любят за что-то. А тебя любить не за что.
Он сделался совершенно красным, губы его подрагивали, кулаки сжались непроизвольно.
- Что ты сделал для нас? Ничего. За что тебя любить? Тебе никто не нужен.
Сергей сделал шаг к Александру.
- Не говори так с отцом.
- Да ты вообще молчи. Пьянь, наркота, ничтожество.
Сергей посмотрел на него с какой-то грустью, даже с состраданием.
- Мне тебя жаль, Саша.
- Тебе, меня?
Дарья Степановна встала со своего стула.
- Хватит. Успокойтесь все. Мы же родные люди.
- Мама, сядь. Они для меня больше никто. - Александр ткнул пальцем в сторону отца и брата, - Ни он, ни он.
Он подошел вплотную к своему отцу и схватил его обоими руками за ворот рубашки.
- Я тебя ненавижу. Я тебя убью когда-нибудь.
И выбежал опрометью из комнаты, громко хлопнув дверью.
- Подожди, Саша. Я с тобой. Здесь нам делать нечего, - вскрикнула Наталья Андреевна.
- Ступайте. И больше в мой дом ни шагу. Чтобы духа вашего здесь больше не было, - крикнул вслед Илья Андреевич.
Потом опустился в кресло и сжал голову руками.
В зале повисла долгая, погребальная тишина.
- Это я во всем виноват. - сказал Сергей. – Не надо было мне приезжать.
- Что ты, Сереженька, что ты.
Дарья Степановна прижала его к груди и, утирая слезы, гладила ему голову, как маленькому.
Поздно вечером позвонила Наталья Андреевна:
- Илья, что ты наделал? Саша лежит пластом на кровати, ни с кем не разговаривает, рыдает, его трясет. Это ты во всем виноват.
И бросила трубку.
Когда Сережа ушел в свою комнату, и Даша с Ильей остались одни, он сказал как-то обреченно, не своим, посторонним голосом:
- Он не вернется.
- Вернется, обязательно вернется.
- Нет, я знаю. Мы больше не увидимся никогда.
VIII
Даша умела стряхивать с души жизненные невзгоды, Илья запирал их внутри себя.
- Что же делать? Ничего не изменишь. Подождем. Время всё перемелет, - говорила она.
Илья ничего не говорил. Безобразная картинка вчерашнего скандала отпечаталась, как слепок, и застряла в мозгу, мучила и не выходила из головы, и он знал, что никуда никогда она не денется, потускнеет со временем, но со страшной силой будет проявляться и напоминать о себе всегда.
Прошло три дня. Сергей пошел встречать Аню на автовокзал. Он нес в руках букет роз, и сердце плясало от ожидания. Он совсем забыл про Анину маму, и, когда она первой вышла из автобуса, цветы пришлось отдать ей.
- Здравствуйте, - сказала она недовольно, - надо же было тащиться в такую даль.
Аня рядом с матерью чувствовала себя скованно и уже жалела, что согласилась на ее уговоры и не поехала одна.
- Здравствуй, Сережа, - она слегка прижалась к нему, не зная, как следует себя вести.
- Пойдемте, здесь недалеко. Городок маленький.
Татьяна Николаевна огляделась.
- Одно только название, что город.
Аня шла рядом с Сергеем и смотрела по сторонам. Городок ей нравился.
- Как мало людей.
- Да, спокойно и тихо.
- А воздух-то какой чистый.
- Смотри, это Никольский женский монастырь.
Из-за кирпичной стены вырастала колокольня. Пять храмовых куполов сверкали золотом и солнцем.
- Как красиво.
- Это храм Николая Чудотворца. Очень старинный. А вон там, на холме, у слияния двух рек, наш дом.
Подошли поближе, и Татьяна Николаевна смогла рассмотреть его получше.
- Милый домик. Его бы в Москву перенести.
Вошли в прихожую. Из нее были видны картины в большом зале.
- Здесь картинная галерея. Потом покажу.
Они поднялись на второй этаж и вошли в гостиную. Стол уже был накрыт. Дарья Степановна и Илья Андреевич сидели в креслах и ждали. При появлении гостей они встали со своих мест. Даша широко улыбалась.
Сергей, радостный, взволнованный, сделал шаг вперед:
- Знакомьтесь, мама, папа, Аня, Татьяна Николаевна.
Аня и ее мать хотели что-то сказать, но вдруг остановились и застыли, как восковые фигуры.
- Папа? – едва выговорила Анна.
Сергей посмотрел на нее удивленно. Дарья Степановна, еще продолжая улыбаться, непонимающе глядела на Аню. Илья Андреевич замер неподвижно, будто его разбил паралич. Татьяна Николаевна долго вглядывалась в него и вдруг расхохоталась:
- Вот это сюрприз.
- Объясните мне, что происходит? – прервала этот смех Дарья Степановна.
- Что происходит? – торжествующим голосом прогремела Татьяна Николаевна. – Вы, видимо, жена этого мерзавца? Я тоже его жена. А это его дочь.
Если бы в этот миг разверзлись небеса, снесло крышу, развалило дом, опустошило город, и осталась бы в нем одна-единственная эта комната, случившаяся катастрофа не произвела бы столь ошеломительного, разрушительного эффекта, как эти слова.
В гостиной повисла такая густая тишина, что ее можно было потрогать руками, но никто не шевелился.
До Сергея постепенно начинал доходить весь ужас происходящего. Даша умоляюще глядела на Илью, словно еще надеясь, что он скажет, наконец, хоть что-нибудь и развеет одним словом этот кошмарный сон. Татьяна Николаевна взирала на них гордо, как полководец, нежданно выигравший заведомо проигранную битву. Илья молчал.
Как человек, бредящий ночными кошмарами, уверенный, что стоит проснуться, и они исчезнут, с трудом и облегчением сбрасывающий их с липкого тела, открывает глаза и видит, что ужас продолжается, и уже не может понять: сон это или явь, - так и Даша пыталась осознать смысл сказанных этой не к месту смеющейся женщиной слов и не понимала их. Словно сбился фокус в зрачках, и то, что сейчас происходило в этой комнате, стало расплывчатым, беззвучным и неосязаемым. Тогда она попыталась сконцентрировать свое зрение на этой нелепой женщине и вернуть разуму реальность.
- Простите, я не совсем поняла, что вы сказали.
- Чего же тут понимать? Я – его жена, а это наша дочь.
Как утопающий хватается за соломинку, так с обреченностью, уже не веря, но еще выпрашивая надежду, Даша спросила:
- Илья?
Будто медленно превращаясь из ледяной фигуры в подобие человека, Илья Андреевич немного ожил и ответил, с трудом выговаривая слова:
- Да, это моя дочь.
- Господи, помилуй! Папа, что же ты наделал! – воскликнул Сергей.
Он только сейчас окончательно понял, что счастье, его счастье, стоящее рядом, рассыпается на глазах, как замок на песке. Лопнуло, как мыльный пузырь, его счастье, и не осталось больше ничего. Налетел злой ветер, закружил и унес навсегда его Аню. Вот она здесь, родная, близкая и недосягаемая, как звезды, и никто на свете уже не вернет ее.
В первую секунду, когда Аня увидела своего отца там, где его просто не могло быть, она еще не умела совместить действительность и заранее сложившуюся в голове сцену встречи с Сережиными родителями, которых она уже любила, не зная их, потому что это были его родители. Она ждала этого знакомства, побаивалась встречи, но почему-то была уверена, что примут ее с любовью и добром, иначе и быть не могло. По рассказам Сережи она представляла себе Дарью Степановну мягкой, хлопотливой, заботливой, доброй, радушной женщиной, а его папа казался ей строгим, задумчивым, немного не от мира сего человеком. Ей представлялось, как они будут спокойно беседовать, пить чай. Они станут расспрашивать ее, показывать старые фотографии и с улыбкой рассказывать о Сережином детстве. Как они все вместе будут обсуждать планы их с Сережей жизни, его учебы, его творчества, к которому она уже ощущала себя сопричастной. Аня знала, хотя об этом и не стоило говорить, но она знала, что они поймут, почувствуют, как любит она его, как видит себя с ним навечно, безраздельно, как хочет детей от него и уже думает о них и ждет.
И вдруг она осознала, что ничего этого нет и не будет, никогда не будет ни любви, ни счастья, ни детей, ничего.
В уши ворвался резкий мамин голос. Она одна улыбалась и, кажется, радовалась. Чему? Как она может? Первый раз в жизни Аня посмотрела на свою мать, как на чужого, неприятного ей человека, будто впервые увидела ее. Словно яркое, режущее глаза пятно, она выделялась на фоне страдающих, незрячих лиц.
Слезы катились из Аниных глаз, как градинки. Она не замечала, не смахивала их, просто стояла, переводила взгляд с отца на Сережу, на Дарью Степановну и плакала. Жалко было их и себя, всех. Лицо ее побледнело, глаза покраснели от слез, казалось, она вот-вот упадет. Будто невесть откуда взявшийся ветер раскачивал тонкий стебелек, грозя то ли сломать его, то ли вырвать и унести.
Бедный папа, бедная Дарья Степановна, бедный Сережа. За что им такая мука?
Аня вгляделась в лицо своего отца и вдруг увидела за этой белой маской то, что ее потрясло, что еще не могли видеть другие: нестерпимую боль, отчаяние, гибель, крах.
Она бросилась к нему.
- Папа, не надо, не вини себя.
Потом обернулась к Сергею и уже не отрывала от него глаз, словно видела его в последний раз и шептала ему прости навечно.
Они смотрели друг на друга и целовались взглядом на прощанье.
Будто насытившись этим долгим поцелуем, как бы впитав в себя его глаза и губы, она опять перевела взгляд на его мать и на отца.
- Простите, Дарья Степановна.
- Прости, папа.
- Прощай, Сереженька.
Повернулась и неторопливо, чересчур спокойно, как человек, принявший решение, она вышла из комнаты.
- Аня, постой, - крикнул вслед Илья Андреевич. – Иди же за ней.
Сергей словно только и ждал этих слов, сорвался с места и побежал за Аней. Он выбежал на дорогу, она была пуста. Обежал переулки, дворы, безрезультатно. Аня исчезла, как сон, как мираж счастья.
Сергей опустился на скамью перед домом, закрыл глаза и потерял счет времени.
IX
- Я как будто чувствовала, подозревала что-то неладное, не хотела Аню отдавать за вашего сына. Не нравился он мне. Наверное, напоминал своего отца, - первой нарушила молчание Татьяна Николаевна.
Дарья Степановна думала о другом. Назойливо и невыносимо больно в голове стучали слова: «Я тоже его жена. А это его дочь.» Какие-то внутренние створки, через которые в нее проникали воздух и свет, враз захлопнулись, и стало трудно дышать и видеть. Бесцветным голосом, обращаясь не к Илье, не к себе, а куда-то в пространство, она сказала полувопросительно-полуутвердительно:
- Ты всю жизнь меня обманывал.
- Прекрасно вас понимаю. Этот мерзавец и меня обманывал, даже алименты не платил. Я на него в суд подала. Мы еще с ним разберемся, - подхватила Татьяна Николаевна.
Даша ее не слышала. Мир внутри нее и вокруг рушился. Мысли блуждали в потемках, там, где еще с утра было тепло и солнечно, померк свет: «Бедный Сережа. Несчастная девочка.»
Илья не понимал, что говорит эта женщина. Он вообще перестал что-то понимать с той секунды, как увидел ее. Он знал одно: он разбил жизнь и счастье своих детей. Он привел их с Дашей корабль в гавань и своими руками потопил его. Во всем виноват он один.
Татьяна Николаевна всё ждала, что кто-то из этих двоих заплачет, закричит, затопает ногами, и мысленно готовилась к ответу, но оказалось, что разговаривает она будто с глухонемыми. Ей стало скучно.
- Что же, живи со своей хорошей. А мы с вами еще разберемся. Поглядим еще, кому этот дом достанется.
И ушла.
Когда они остались вдвоем, Илья сказал:
- Прости меня, Даша.
Она подошла к нему вплотную, заглянула в глаза и спросила:
- Что же делать теперь? Как жить дальше? Скажи.
- Я не знаю.
Вернулся Сергей.
- Ани нигде нет.
- Пойдем, Сережа, домой.
Илья Андреевич остался один.
X
Аня спряталась ото всех в саду. Ноги не слушались, она не могла идти, села в саду за деревом и словно уснула. Она видела, как выбежал, а потом вернулся Сережа, видела, как уходила ее мать, как вышли из дома, обнявшись, Дарья Степановна и Сергей. Они мелькали и проходили мимо, как кадры из давно виденного фильма, как дежа вю. Она не хотела никого слышать, не хотела говорить. Слезы высохли, осталась горечь.
Когда-то, в прошлой жизни, она хотела отдать себя безраздельно Богу. Потом появился Сережа, и она целиком отдала себя ему. Сергей для нее больше не существует. Значит Богу не угодно было, чтобы они были вместе. Значит Богу угодно было, чтобы она принадлежала только Ему.
Более всего на свете ей хотелось сейчас увидеть отца Георгия и исповедоваться. Нестерпимая, невыносимая мука от собственной вины за, пусть невольный, грех кровосмешения не давала дышать и требовала облегчения в покаянии. Она знала, что ничего нельзя исправить, и даже не думала о том, что жизнь на этом не кончается, и возможна когда-нибудь другая любовь с другим человеком. Этот путь даже на миг не промелькнул в ее голове. Она видела теперь перед собой только одну дорогу – ту, что хоронила от людей и вела к Богу. Мысль о покаянии и искуплении, желание навсегда, телом и душой слиться, сораспяться с Господом настолько захватили ее разум и хоть ненадолго, хоть немного облегчили от боли душу, что решение, неожиданно сформировавшееся в голове, казалось единственно возможным и правильным. Захотелось всё забыть: надежды, грезы, любовь. Они разрушились и умерли, и теперь, как гнойная рана, отравляли жизнь. Зародившееся желание, как огонек, как отблеск будущей жизни во Христе, изгоняло даже малое сомнение в том, что жить нужно, по-другому, но нужно, и ограждало ее от мыслей о смерти. Наоборот, оно выкраивало из памяти не забывшееся, печальное и завораживающее, когда-то увиденное ею таинство монашеского пострига. Это воспоминание будто убаюкивало растревоженные, кричащие от боли мысли и успокаивало сердце.
- Аннушка! - услышала она отцовский голос. – Я так и думал, что ты здесь.
Аня поднялась, подошла к нему, обняла и прижалась к груди.
- Прости меня, Аннушка.
- Не кори себя, папа. Ты не виноват. Бог так рассудил.
- Спасибо, дочка. Кто же знал? Я так хотел, чтобы ты была счастлива, чтобы дети мои были счастливы. Сережа мне не простит.
- Простит. Поймет и простит.
- Пойдем в дом. Побудь со мной.
- Нет, папа. Надо ехать.
- Что ты надумала?
- Не беспокойся за меня. Я буду жить. Прощай.
- Прощай, Аннушка.
Илья Андреевич обнял ее голову, поглядел в глаза, словно пытаясь угадать, что там внутри, и поцеловал в лоб.
Он глядел ей вслед, смотрел, как она растворяется в вечерних сумерках, и долго не отводил взгляда от того места, где она только что скрылась, где не было больше никого.
(продолжение следует)