Июль двухтысячного. Петербург. На Петроградской стороне, за стадионом "Петровский" есть Петровский пруд. В народе - собачье озеро. Здесь можно купать собак. Купают не больше, чем в других питерских водоемах. Но здесь разрешено официально.
А в основном купается окрестный народ. Многие приходят семьями, с маленькими детьми.
У озера дурная слава. Глухое место ...
Если идти от стадиона, то к озеру - через мост. Еще метров сто, и выходишь на его берег. Здесь что-то наподобие пляжа. Кое-где сохранился песок. А противоположный берег - стихийная свалка. На ней - кустарник, десятка два тополей. За свалкой - бетонный забор судоремонтного завода.
Расположился на песчаном пятачке. Загораю. Слева, неподалеку, молодая семья, с девочкой трех-четырех лет. Дальше - еще загорающие. А справа, метрах в тридцати, небольшая группа мальчишек. Лет десяти - двенадцати.
День жаркий, градусов двадцать пять, а у них - костер. По некоторым признакам начинаю догадываться - беспризорники. Пострижены кое-как, ступеньками. Похоже, стригли друг друга сами, ножницами.
Стоя у костра, жарят сосиски. Каждый надел по одной на длинный прут и держит на огне. Джинсы, спортивные штаны, рубашки, футболки, - все мокрое. Понятно: в одежде купались. Зачем?..
И тут - доходит. Купались сами, за одно - купали и одежду. Такой способ стирки. Теперь, жаря сосиски, одновременно и сушатся. Разговаривают не громко. И, вообще, - мало. Вдруг доносится.
- Кент, Серый, дрова кончились.
Наверное, это произносит лидер. Двое передают свои прутья с импровизированными шашлыками соседям по костру и направляются в мою сторону. Проходят мимо.
Молодая семья, на всякий случай, сажают девочку на покрывало. Рядом с собой. Кент и Серый, следуя своим курсом, внимательно разглядывают счастливое семейство.
Огибают озеро, подходят к бетонному забору судоремонтного завода и перемахивают через него.
Минут пять спустя через забор летят обрезки свежих досок и горбылей. По-видимому, где-то там неподалеку, пилорама. Потом над забором появляются и сами командированные, Кент и Серый.
Костер весело разгорается и потрескивает. Кто-то уже жует свои сосиски, другие еще жарят.
А все это время метрах в пятнадцати от берега один мальчишка плавает и ныряет. И даже больше именно ныряет. Будто что-то пытается найти на дне. Он без одежды. В одних трусах. Худой донельзя. Глаза красные и мутные от непрерывного ныряния.
Я бы, пожалуй, его и не заметил, все внимание было приковано к этой незаурядной команде. Но все тот же лидер вдруг кивнул в сторону худого и произнес.
- Дорвался.
Все повернули головы и посмотрели на ныряльщика.
Но вот ... сосиски съедены. Одежда почти высохла. И костер опять угасает. Команда молча сворачивается, и уходит. Лидер оборачивается, не громко кричит.
- Задрот! Вылазь! Валим!
Тут же вспомнился рассказ одного моего давнего знакомого. Он - блокадное дитя.
Нас, разновозрастных детей, вывезли по льду Ладоги из осажденного Ленинграда на большую землю. Разместили в госпитале.
Один пацан, лет тринадцати, худой, как скелет. Все время дрочил. А другой рукой, также непрерывно рисовал.
Разрушенные дома. Пожары в гибнущем городе. Разбитый лед Ладоги. И грузовики, уходящие под воду.
И в каждом рисунке - черные пикирующие самолеты с крестами ...
Но это тогда. В войну. А теперь-то?..
Три слова! "Задрот! Вылазь! Валим!"
И ... судьба. Как на ладони...
Он глянул им вслед. Еще раз надолго нырнул. Потом нехотя побрел к берегу. У погасшего костра поднял с земли свою одежду, зажал подмышкой. И трусцой побежал догонять своих.
Провожаю их взглядом. Вон пошли к мосту. Через мост. И ... скрылись.
Грустные, однако, времена...
- присутствую и на стихи.ру