У деда Александра в голове засела мысль. С ним такого еще не случалось. Он всегда считал, что разные мысли в голове от безделья. Он жил, как все живут, как жили его родители, как жили деды - прадеды. Тут думать нечего. Встал пораньше и делай что-нибудь. А дел то было невпроворот. За день сорок дел переделаешь из тех, что на завтра не отложишь. Было. Дед отмахнулся от наседавшей мухи, расстегнул ворот рубахи и тяжело вздохнул. Подевались куда-то дела. Так что, «жил» громко сказано. Большей частью сидел на скамеечке у забора или в саду и смотрел на белый свет, как будто хотел насмотреться впрок. И на солнышке погреться впрок. Надышаться впрок перед тем, как шагнуть в неизвестность. К нему присаживались соседи. Вели беседы. А он все больше молчал, он от природы молчун был, а, может, и нечего ему было сказать путного. Поэтому и молчал. А мысль никак из головы не выходила. Точила, как червь изнутри.
А все сосед, будь он неладен. Еще полгода назад, сказал, как отрезал. И мысль то пустяшная, самая что ни на есть пустяшная, а как в душу запала. Не было у Александра дружбы с соседом. Никогда не было. Ни в молодости, а на старости лет так и вообще. Сосед был мастер любой праздник Александру испортить. Одним словом мог все испоганить. Только ты возьмешься за дело какое, дрова рубить или еще чего, он тут как тут. Дрова сосновые сучковатые в тот раз попались, кололись плохо. А еще и пересохли немного.
А он пришел, не поздоровался. Он никогда не здоровался Степан-то. Выбрал колоду повыше и уселся. Сначала смотрел, а потом начал.
- Хреновых дров ты привез я тебе скажу. Хреновых.
А потом немного погодя.
- Пожадничал. Леснику бутылку поставил бы или десятку перекинул бы. Он бы тебе ольхи дал, или березы. А так мучайся.
И все в одну точку бьет, совсем невыносимым Степан с возрастом стал. Как завидовал чему. Чему?
- Опять же дымоход засоряет.
И самое главное Александру-то и ответить нечего было. Он молчал, злился, а как ответить соседу и не знал. А Степан посидит, посидит, встанет и, уходя, скажет, что-нибудь обидное. Обязательно скажет.
- Нет, Сашко, не хозяин ты. Не хозяин.
Слова находились, но позже. А день уже был испорчен с самого утра. Весь день Александр ходил хмурый, мысленно доказывая соседу, что и он - то хозяин, что ни на есть никудышний. Что корова у него по весне самая худая из сарая выходит, что дымоход скоро развалится, что жадный он, что детям жалеет, сам себе жалеет…
Александр рассерчал однажды, и забил гвоздями калитку, что соединяла два двора. И так и сказал соседу:
- Все, Степан, не ходи ко мне. Знать тебя больше не хочу.
Жена, правда, ругала его за это.
- Что это ты учудил на старости лет? Людей стыдно.
С соседом после этого долго не разговаривали. Очень долго. Степан иногда подходил к забору с той стороны, когда Александр во дворе по хозяйству возился. Стоял и смотрел. Стоял и смотрел. А Александр никакого внимания. Так глубоко обида засела. Степан и уходил.
А полгода назад решил – таки Александр гвозди из калитки повытаскивать. Шаг к примирению, значит, сделать. Подошел и видит, гвоздей-то и нету. Может жена тайком вытащила, а может… Заскрипела калитка ржавыми петлями и отворилась. Так и стоял Александр в нерешительности с инструментом в руках. То ли шаг вперед сделать, то ли назад повернуть. А тут, как на зло, и Степан на крыльцо вышел. Нехорошо стало Александру под его суровым взглядом, будто кто-то его за чем постыдным застал. Сказать, что–то надобно было, а не нашлось нужных слов.
А Степан тогда и бросил ему ту обидную фразу, что как заноза в сердце до сих пор сидит.
- Пустой ты человек, Сашко. И жизнь пустую прожил. Не напишут про тебя книгу, не напишут. Не о чем писать.
Много Александр думал о словах соседа. И мысленно подбирал слова, чтобы возразить ему. Эн, как завернул. Книгу не напишут. Сам, не бось, за всю жизнь и одной книги не прочитал. А тут…
Но по всему выходило прав был сосед. Не напишут о нем книги. Действительно не о чем.
Ничего героического в своей жизни он не совершил. Никого не спас, никого не защитил. Вон председатель бывший на День Победы выходил, вся грудь в орденах. На лице ожог... Люди говорили, в танке горел. Знать, геройски воевал председатель. Медали. Медали у многих ветеранов были, а что бы так, чтобы ордена. Чтобы два ордена Красной Звезды. Такого ни у кого. Вот про председателя можно книжку... Александру воевать не довелось. В войну пацаном еще был. Если бы пришлось, то, конечно, воевал бы не хуже других. У них у Потаповых, много кто воевал. Дед еще в японскую, в Манчжурии, и дядя уже в Отечественную. Войну под Прагой закончил. И он не посрамил бы род свой. Это уж точно. Может и совершил бы что героическое. А так, не о чем писать.
Становилось жарко, и даже в тени старой груши солнце начало припекать. Важно ходил по траве скворец, время от времени выкрикивал что-то остроносый на своем замысловатом языке. Словно звал кого-то. Ему отвечал второй, что сидел где-то на дереве в саду у соседа. Александр невольно заслушался, уж больно эмоциональным получался разговор у птиц. И бесхитростным. А может и не бесхитростным, тоже, небось, ритуал какай-никакой имеется. Подходец. Не просто так, не напрямую.
Во двор вышла старуха:
- Иди обедать,- позвала она.
- Иду, - ответил Александр.
Есть совершенно не хотелось. Александр наблюдал, как его Люба стала развешивать что-то на бельевой веревке. Его Люба. Нет, роман тоже не получился бы. Не было романа у них. В деревне романы были. Красивые, людям на загляденье. И пары красивые были. Вспомнил Александр про Марьюшку, что в доме напротив жила. Марьюшка в молодости красавица была и первая певунья на селе. Мать рассказывала, что у нее любовь большая была с окруженцем, из тех, кто нашел в деревне пристанище в первые дни войны. Высокий видный парень был, весельчак. Ванькой звали. Поговаривали офицер даже. Потом в партизаны ушел. А с Марьюшкой они по-прежнему встречались. Тайком он по ночам к ней приходил. Потом она до конца войны от немцев пряталась, донес кто-то. Если бы нашли, расстреляли бы. Вот это любовь, если столько лет прошло, а люди вспоминают. Но не вышло, правда, ничего из этой любви. Убили Ваньку. Про Марьюшку стоило книгу написать. Светлый была человек. Никого за свою жизнь не обидела, никому плохого слова не сказала. И он Александр написал бы. Да не дано ему.
Были и счастливые истории. Бывало из дому уходили, бросали все, супротив воли родителей шли... А сколько ошибок по молодости, да по неопытности было сделано. Взять того же Степана, сколько девок по нему сохло.
А у него, у Александра и романов-то не было. Стыдно кому признаться на старости лет, но и не встречался он ни с кем. На танцы ходил, как все, но все больше по углам прятался. Никто из девчат на него не засматривался. Никого он домой не провожал. Ни с кем у калитки не прощался. Больно уж невыразительная внешность у него была, да и характер то же. Молчун. Девчата таких не любят. А пришла пора, мать все за него и решила. Говорит, давай Любу Козлову сватать будем. Она дивчина работящая и серьезная. Я с матерью ее переговорила уже, они согласны. Вот и вся любовь. Жизнь семейная налаживалась тяжело. Она даже домой к родителям уходила. Было. Но срослось как-то, сладилось. Так и прожили жизнь. Нелегкую жизнь прожили, нескладную. В трудах да заботах. Двоих детей вырастили. Не до любви тут. Но нет, книга и тут не получится. Как то все серо и обыденно.
А скворцы уже парой ходили. Спелись, сговорились. На него, на Александра никакого внимания. Привыкли к людям. Не боятся. А может, от счастья страх потеряли. Как у них все ладно получается. Он хорохориться, покрикивает. Раскачивается с головы на хвост. А она молчаливая, ходит себе в сторонке. Выискивает что-то. Знает, что он рядом. Знает, что никуда не денется.
- Ну, идешь, ты? – снова позвала его Люба.
- Иду, иду, - Александр поднялся, провел рукой по брюкам, расправил складки, уходить не хотелось. Скворцы разом вспорхнули и улетели на соседскую территорию. Старик провел их глазами. И вы туда же. Предатели.
Запах щей из свежей капусты он почувствовал еще в сенях. Александр любил щи с поджаркой и со сметаной. Люба хорошо готовила. Впрочем, Люба все хорошо делала. Основательно. Мать не ошиблась, хорошую себе невестку выбрала. И ему жену. Мать Любу любила, души в ней не чаяла. Всегда ее сторону держала.
Он пододвинул к себе миску, потянулся за хлебом.
- Звонила Таня, просила денег, у нее опять проблемы…,- заговорила Люба.
- Ну что, надо дать. Надо помочь. Если не мы, кто ж поможет…
Александр поднял подбородок вверх и из-под полуопущенных век посмотрел на жену. По-другому он не мог, последствия перенесенной в детстве болезни. Никто тогда и не чаял, что он видеть будет. Все считали, ослеп уже навсегда…
Нет, и на отрицательного героя книги он не потянет, продолжал он свои размышления. Он, конечно, хитрил по жизни. Бывало и соврет. Не без этого. Так все так делали. Тут ничего зазорного и нету. И приворовывал. Тоже было. В колхозе зерна по возможности. Соломы или сена там. И лес воровал, когда строился. Немного. Как получалось. С опаской. Чтоб чужое что у людей взял, такого он не припомнит, но всякое могло быть. Но не такой образ отрицательного героя в голове у него сидел. Отрицательный герой должен быть злым и нелюдимым. Как Гузь. Этот вечно всем недовольный. Идет по селу взгляд в землю, бормочет себе что-то под нос. Не поздоровается ни с кем. Даже дети его, как огня боятся. Стороной обходят. Говорят, это он жену свою на тот свет спровадил. Побил сильно. Как-то получилось у него дело замять. Но от людей ничего не скроешь. Люди все знают. Из этого злодей в книге знатный получился бы. Тать.
А он Александр на злодея не подойдет… Да и лучше без книжки, чем, как Гузь. Или Филя. Как Филя тоже не хочу.
Филю все в деревне за местного чудака держали, потешались над ним. А все почему? Потому что он не такой, как все. Он сюда на поселение был сослан. Сам родом из Питера. Музыкант бывший. В каком–то оркестре большом играл или руководил даже. Никто толком не знает, но говорят, набедокурил он там. Влип где-то. Грабили они что-то с дружками. То ли магазин, то ли еще что. Дружки грабили, а он на «шухере» стоял, его и взяли. А дружков своих он позже сдал. Теперь вот прячется. Пристал к женщине одинокой, да так и остался в селе. Банщиком всю жизнь проработал. А на другое он тут со своим музыкальным образованием и не гож. Его даже бабы не стеснялись, когда он к ним в женское отделение заходил. Филя и Филя. А которые бойкие и потешались еще. Бабе бойкой на язык только попади. У него и пальцы то тонкие, как у барышни. Куда ему вилы держать или за плугом ходить. Рисует правда хорошо. Какой он музыкант, не знаю, не слышал. А рисует хорошо, карандашом портрет нарисует, один в один. Ну и пьет, конечно, когда деньги есть. Так вот про Филю, Сергея Филиппова, то есть, книгу написать можно, если приукрасить малость. Даже про Филю можно. А про меня хошь приукрашивай, хошь не приукрашивай, нечего писать.
Но я бы про Филю не стал писать. Никчемный человек. Ему Боженька талант дал, а он его попусту растратил. Если бы не Маня пропал бы, как соль на воде.
И про детство не напишешь. Не было детства почитай. Четыре года война забрала. А с десяти лет работал уже на ровне со взрослыми и на сенокосе, и в поле, и по хозяйству. Да и в строительстве рано стал разбираться. Отец учил его и как угол зарезать, и как бревно в стену класть, и как стропила поставить. Другим премудростям строительным. Отец хороший мастер был. Он приговаривал, учись, будет, что детям передать, что знаешь, за плечами не носишь. Только не нужно это уже никому. Сейчас по-другому строят. Дома, что отец строил, любое землетрясение выдержат. А новые сами по себе рушатся.
Да, прав был Степан. Пустую я жизнь прожил. Ну и ладно, как прожил, так прожил. Чего уж там. Первый раз в жизни Александр не спорил с соседом, а готов был даже в чем-то и согласиться. Много чего не досказали они друг другу. Так ведь уже и недоскажешь. Некому. Вот незадача. Два месяца как Степана не стало.
А Люба? Интересно, что она чувствует. Вместе одну жизнь прожили, хоть и разные мы. И она считает, что жизнь не задалась? Нет. Ей всяк хорошо. Возится, все возится целыми днями. Копошится что-то. Уже и работы никакой нету. Хозяйство давно не держим. Огород запустили. Пару грядок осталось. А ей все неймется. Половики вон ткать собралась. Кому? Зачем? Станок поставила. И внучку учит. Та до педалей еще не достает. А туда же. Сядет Любе на колени и дай ей челнок забросить. Ты говорит, баба, нажимай, а я забрасывать буду. Нет. Люба ничего не чувствует. Толстокожая она. По ней никогда не поймешь. Плохо ей или хорошо. И не скажет никогда. Копошится и копошится. Козловы они все такие.
Александр тяжело поднялся из-за стола.
Поднялась и Люба, убрала со стола. Смела крошки, стала посуду мыть, механически, не глядя, подставляя тарелки под струю воды, и устремив взгляд в окно поверх белой, крахмальной занавески, поверх забора, поверх опустивших к земле свои ветки яблонь, поверх крыш домов, поверх темнеющего вдали неровной полосой леса…
Два раза Люба разочаровалась в людях. Всего двух раз оказалось для нее достаточно, чтобы научиться принимать людей такими, какие они есть, и не питать иллюзий. Никаких.
Люба знала, что где-то существует другая жизнь. Что где-то люди живут в больших домах с каменными лестницами, высокими потолками, дубовыми паркетами и коваными оградами. Она знала не из книжек, не из фильмов. В детстве ей представилась возможность прикоснуться к кожано-диванному, портьерно-хрустальному сказочному уюту, когда мама взяла ее в гости к своим дальним родственникам по чьей-то линии в Подмосковье. Она видела мужчин, которые живут в таких домах, больших, сильных, образованных и их женщин утонченных, ухоженных, беззаботно–общительных. Она помнит те дома наполненные незнакомыми, но приятными звуками, ароматами, и атмосферой исключительности и важности той работы, которую эти мужчины делали для страны. Для Родины. У нее, четырнадцатилетней девочки, тогда возникла мысль, что да, наверное, такие мужчины, должны так жить. Но ей, к несчастью, или, к счастью, довелось увидеть, какими мелочными, злыми и визгливо-скандальными могут стать эти мужчины и женщины, когда у них вдруг что-нибудь пропадает. Как открытые, широкие души вмиг сворачиваются и остаются лишь маленькие колючие глаза и плотно сжатые губы. Деньги потом нашлись, и все стали такими, как прежде, но мама вдруг засобиралась домой.
Потом эти двоюродные родственники по чьей-то линии приезжали к ним. Но они уже не могли удивить Любу ни изысканно-кружевной словестной паутиной, ни роскошными подарками, ни своим умением красиво сорить деньгами.
Люба тогда переживала период своей первой любви. Чистой и стремительной, как звонкий весенний ручей, как песня. А еще мучительно - болезненной с подводными камнями, резкими поворотами и шумными водопадами. Он мучил себя и ее. Уходил и возвращался. Дарил радость и страдания. Такой он был человек. И, казалось, этому не будет конца и края.
И когда ее мать своим женским нутром почувствовала, что Люба вплотную приблизилась к той невидимой опасной черте, за которой начинаются разговоры, домыслы и сплетни, за которой лежит царство злых языков, она сказала:
- Все, Люба, хватит. Пустое это все. Не будет у вас с ним жизни. Забудь. Я тут с матерью Сашко Потапова разговаривала, они хотят сватов к тебе засылать, чтобы до Покровы успеть свадьбу сыграть. Мой тебе совет, выходи за него.
Всю ночь Люба глаз не сомкнула, ревела в подушку, а утром встала, умыла холодной водой красное от слез лицо и спокойным голосом произнесла:
- Я согласна. Пусть засылают.
Она перевернула эту страницу и никогда больше не оглядывалась назад. Так у них, у Козловых заведено.
А он нет, он преследовал ее всю жизнь. Такой он был человек. Был…
Потом пришла внучка. Маленький ураган. В кого она такая? Она усадила Любу за кросна, примостилась у нее на коленях, взяла в руку челнок:
-Дед, смотри.
Жизнь продолжалась...