Старое кладбище заросло еще пятьдесят лет назад. А в далекую пору, лет поболее ста тому, когда появились первые могилы служивших в местной церкви иереев и единственный дворянский склеп под каменной часовенкой, здесь было поле над высоким речным берегом.
Никто особенно и не следил за тем, как растут тополя, липы и березы среди кладбищенских переулков. Люди приходили, делали свои скорбные дела и, как правило, уже не возвращались сюда. Скорее забывали о безразличных и при жизни-то родственниках и друзьях, или, прикрываясь собственной тоской и немощностью, объясняли себе, мол, нет сил, или, наконец, умирали сами.
Могилы хирели, на них косились в разные стороны кресты и звездочки, падали ограды, и вот уж все провалилось, осела земля, как раз, когда рассыпались бренные останки почивших.
Мертвые не обижались на живых. На забвение, равнодушие, оскорбление. Лежали себе, улыбаясь отвисшими на ребра челюстями. Мертвым – им все равно.
Отец Павел Лебедев свершил чин погребения над четырьмя своими дочерями и сыном – младенцем Ванюшей – в маленькой часовенке. В храме запер пораженную отчаянием, унынием и скорбью жену Елену.
Хотел было соборовать ее, да отступился еще на благословении. Смотрел долго в мутные глаза, гладил по повисшей безвольно голове, пытался различить хоть одно словечко в разноголосом бормотании, потом привязал к колонне подальше от алтаря.
Были бы цепи и молот, забил бы в оковы. Нечистые духи терзали ее, рвали на части сердце, страдала, бедная. Павел верил – жива еще христианская душа, там, глубоко внутри борется с демонами, не хочет раствориться на веки вечные. И если есть еще у нее шанс – только здесь, в храме, под божьими святыми ликами.
Когда отпевал детей, думал – а ведь по всей земле лежат сейчас они, безвинные создания, именно так – с бескровными, безглазыми лицами. Все дети людские принесены в жертву. Все праведники растерзаны той ночью.
- Забрал ли Падший вместе с глазами их души? - отец Павел оставил пять закутанных в мешковину маленьких тел поперек лавок, там, где отпевал, под сводами темной часовни. Он вышел на улицу, стоял под старыми липами, обратив бородатое задумчивое лицо к небу, благостно ощущая прохладные капли утреннего дождя.
- Пожалуй, это орудуют подручные Князя мира, - осенив себя крестом при упоминании Нечистого, вспоминая Евангелие от Иоанна, пробормотал иерей Лебедев, в тяжелых раздумьях шагая по кладбищенской аллее. – Пожалуй, они готовятся встретить его здесь, ожидают пришествия, пожирая невинные души и обращая греховные тела. Неужели Спаситель задержался со вторым явлением?! Опоздал, и вот, вместо него пришли повелители бездны? И не случилось, как писано, воскрешения умерших во Христе, но изменились, подобно своему повелителю, подданные Дьявола?
- А что же я? Как же слуги твои, Господи? – отец Павел остановился, воззрившись в небесную серую хмарь. – Грешен, неугоден, как прочие, но все еще в теле земном пребываю… Значит ли это, что не безвинен, как детки, убитые врагом рода человеческого, подобно жертвенным агнцам? Значит ли, что не потерян для тебя, Господи, либо тобою защищен от Проклятого и не обращен Им в слугу Его кровавого?!
Священник на секунду остановился, сжав обеими руками наперсный крест. Багрово-красный, в складках морщинистой кожи, бородавчатый кто-то, раскопавши свежую, недельной давности могилу, выгребал из расщепленной домовины остатки плоти и с наслаждением отправлял клешней в свою мелкозубую пасть. На корявых оплывших ногах болтались остатки резиновых сапог, зеленая тужурка, лопнувшая на спине, демонстрировала нашивку «Ритуальная фирма «Вечность».
Тяжело вздохнул отец Павел, свернул направо с несчастливой аллейки, пошел в другую сторону, не искушая Бога, «Отче наш» бормоча, крестясь размашисто. Тварюга посмотрела с безразличием ему вслед, продолжила ковырять лапой человеческие останки и запихивать в свою утробу.
- А может, прогневался Господь на людей совсем и не придет судить судом своим, с ангелами и воинством, грешников и награждать праведников? И никогда не наступит блаженная вечность во Христе. Что же со мной? Видно, доля мне бродить без срока среди отродий Антихристовых и хоронить безвинные жертвы, коих – целый мир…
Отец Павел всматривался в утреннее, раннее, темное еще небо, пронзенное крестами куполов. Силился узреть истину, ждал ответа. Отсветы розово-красные, местами багровые полыхали вдали над самым горизонтом. Дождь смывал слезы с лица иерея, безмолвствовал мир, и гасла последняя, самая яркая, предутренняя звезда – планета Венера. Павел Лебедев вспоминал пророка Исайю - как упал ты с неба, денница, сын зари, разбился о землю, попиравший народы – и, - грезил наяву.
… От Троицкого собора – налево, подняться по галерее на Становую башню, после вниз по ступеням в подземелья. Тяжко ноги переставлять, огнем горят стопы, грызет поясницу ломота. Жаль, не опереться на плечо вьюношей-иноков, румяных, светлых, опрятно одетых. Можно только надеяться на черный, задубевший, отполированный ладонью посох, вбивать в каменные плиты пола железный наконечник. Иначе подумают, что владыка стар и немощен.
Псковичи, исподтишка очами непокорными стреляющие в спину, в бороду седую Иоанну, Архиерею Новгорода Великого и Пскова с приделами прилежаща, понесут весть – мол, восьмой десяток старику идет, ветхий, как трухлявое дерево.
Крутят, хитрят, обманывают, стремятся запутать и Князя Московского Василия Дмитриевича и его, владыку. Мало им Ордена Ливонского, мало лифляндцев, литовцев, гордыня их обуяла – мы, де, псковичи, торгуем и живем вольно. Не дадим подъездных пошлин, прогоним протопопа архиерейского Тимофея в шею. И прогнали посланца владыки, да еще изувечили. Да злое дело не бывает пусто – как раз в осень позднюю налетела на Псков моровая язва. А к Рождеству Христову уж мертвых валом валили в овраги на заснеженные поля.
Погибал Псков. Двадцать годов назад Иоанн уже спасал его от черной смерти. Молитвою беспрестанной и благословением остановил тогда скверну, да псковичи не помнят божьих милостей. Втихаря ненавидят архиерея, молятся своим идолам в рощицах, у ручейков, в капищах в пойме реки Великой. Не поехал бы Иоанн вдругорядь спасать еретиков и татей, да присланный с Москвы на княжение Александр Федорович упросил.
С эскортом верных иноков и присланных из столицы конников во главе с сотником Иваном Булыгой, владыка проехал по улицам зараженного города. Заходил в богадельные места, на посадские подворья, глядел на взбухшие черные железы на шеях детей, женщин, на распоясанных по пояс, на грязном снегу на коленях, купцов со страдальческими лицами, руки тянущих к нему – Владыко, спаси!
Сотник Булыга конем теснил больных, железнохвостой плетью отгонял от архиерея, латники, насупясь за высокими стегаными воротами панцирей, закрывали рты кольчужными бармицами шлемов. Иван Булыга скалил обломанные зубы, вертел круглой безухой головой. Уши ему три года тому назад отрезали нукеры Едигея, когда хан крайний раз ходил на Москву. Поймали Булыгу с разъездом под Коломной, дружинников посекли, а ему, уши отхвативши, хотели спину сломать, да свезло Ивану – налетела на татар посадская ростовская конница, отбили.
Как же сильно болят кости! Кажется, каждую чувствует дряхлое тело, и ясный быстрый разум еще горше делает – кричит, каждый день – пора тебе, Иоанн, принимай схиму, освободи земные долы.
Пришли, наконец на место. Темный сводчатый подвал, холод, звенящая разноголосица капель с арочных пролетов.
- Ждем, владыка, - поклонился низко, из-за стола вставши, дьяк, - все готово. Можем начинать немедля.
- Сколько их? – архиерей с облегчением опустился в деревянное кресло, окинул взглядом комнату. Дыба – слева у стены, под маленьким подвальным оконцем, жаровня с фиолетовыми от пыла углями – с другой стороны. На высоком столе на чистой холстине разложены щипцы, пилы, крюки. Палач, низкий, вкружок стриженый рыжий бородач разминает кожаный кнут в ванночке с соленой водой.
- Ровно дюжина вещих жонок, - доложил бесцветным голосом дьяк. – Разысканы второго и третьего дня в тутошних урочищах. Кто ворожил, кто травами промышлял, а кто и рожениц пользовал. О бесовских делах свидетельствуют соседи, старосты, юроды новгородские…
… Эту девочку завели второй, после полоумной старухи с разбитым безобразным лицом. Безумную каргу владыка не пощадил и вопросов задавать не стал – кончился земной путь этого немощного пустого тела. Да еще, как видно, посадские сторожа, пока вязали и тащили, пробили бабке голову шеломом, отходила старая по земле и без архиерейского суда.
Палач, ополаскивая пол от старухиной крови, неторопливо мотнул бородой в сторону своего рабочего места:
- Скидывай тряпье, да ступай на дыбу, горемычная.
Лицо девушки было абсолютно белым, как ризы патриаршие праздничные. Только глаза синие детские, широко распахнутые, светили сквозь завесу русых волос.
«Веста, - думалось Иоанну, - Дева нецелованная. За что же нагородили на тебя твои близкие? Или подруженькам дорогу красотою перешла, или с мужем знатным не захотела быть ласковой?»
- Как звать тебя? – гулом разнесся в подземелье властный хриплый голос архиерея, - Сказывай, какие грехи за тобой, кайся, дитя.
Она молчала. Молчала, чуть приоткрыв бледные губы, безотрывно глядя на сухие, темные руки Иоанна с длинными пальцами.
- Сказывают, - откашлявшись, монотонно загундосил дьяк, - Девица именем Татиана помогала матери своей, Любомире, в бесовском деле идолопоклонства, травосборе, напущении порчи…
- Мать ведите, - оборвал владыка. Опять, от сырости что ли, завыла лютая боль в спине и ногах.
- Владыка, не казни нас, усердием своим второго дня шкуру Игнат с ведьмы Любомиры содрал, - развел руками, поклонясь, дьяк, - без ума она нынче пребывает…
Ох, много уж лет мне. Тяжел архиерейский посох на новгородчине, неугомонные тут, торговые да вольные, гордыней обуянные людишки. И среди тьмы виноватых как разглядеть безвинных-то?!
- Не молчи, дитя, - Иоанн с надеждой поглядел на девчонку, - сказывай, как мать твоя ведовала, как тебя, без разумения еще живущую, к делам своим силком приставляла, ведь так дело было?
Она вдруг подняла узкие ладони, смахнула с лица волосы, сложила руки на груди и опустилась на колени.
- Владыка милостивый! Не так было. Я знаю тайны многие сокрытые, мне ведомы звезды и травы, я босая хожу ночью летней по лугам некошеным. Это мои венки складены у ног Перуна, что в бору за излучиной реки Великой стоит… Мамка моя – жонка убогая, простая и глупая. Отпусти ее бродить по псковщине в веригах да Христа ради побираться по добрым людям, а меня суди судом Божьим…
Иоанн прикрыл глаза, тяжело вздохнул. Будто грызет кто все до единой косточки, будто на дыбе суставы выкрутили и тонким звоном пищит в голове злой комар, не умолкает.
- Судом Божьим тебя судить будет Отец небесный, - тяжело молвил, - Мой суд человечий. Последний раз спрашиваю, неразумная дева, - нарушала слово Божье?
Девочка беззвучно рыдала, не поднимаясь с колен. Страшно было до жути, мать невинно истерзанную жалко, горько за жизнь свою пропавшую.
- Игнат, - воодушевленно пробурчал дьяк, - На дыбу упрямицу, что медлишь?
Рыжий бородач равнодушно поднял Татьяну под мышки, твердым, как железо, пальцем разорвал конопляную простенькую рубашку от ворота до подола, легонько подтолкнул онемевшую, с высохшими слезами, к дыбе.
- Ну, ступай, да лучше не упрямься. Тогда кнутом и закончим. Не то - изжарю тебя железом до костей…
- Суд мой окончен, - поднял черный перст вдруг Иоанн, с трудом поднимаясь на ноги. – Розыск прекратить. Одиннадцать вещих жонок – виновны в ереси. Завтра, как отслужу утреню, ведуний сжечь на льду, посередь реки Великой, на березовых поленницах. А эту, – ткнул пальцем в голую, дрожащую от холода и страха девицу, - отправить в Суздаль на постриг.
- Срам прикрой, девка, - с сожалением заскрипел пером дьяк.
- Владыка, дозволь слово, - не поднявши с каменного пола остатки своей рубашонки, протянула к уходящему архиерею руки Татьяна. – Не виновны девки и бабы эти, оговорены! И мамка моя, травница бессеребряная, не виновна тож! Хоть и замучали уж многих, отпусти ты их, слово свое скажешь – уведу всех с псковщины на Русь!
Иоанн остановился на полпути к лестнице, обернулся. Нет, не может так славянская дева с владыкой речь вести. Стоит, стыда не зная, нагая, русоволосая и очи бесовские горят, вперились архиерею в душу самую. «Ведьма!!! Нечистая баба, проклятая, срамные мысли вызывающая, сатанинская прелестная погибель!!!»
Постой, Владыка, - тихо, умоляюще и жалея одновременно, проговорила, - Тяжко тебе, знаю как! Моровая язва губит Псков с мужами и детьми, никого не щадит. Не ведуньи в том виновны. Вот и ноги твои болят, и спину ломит – тому причина есть в природе человечьей… Дозволь помогу тебе, Владыка!!
« Сатана, злой, лукавый дух искушает тебя, Иоанн!!! На муки вечные обречь хочет душу твою твердокаменную, волю, Богом испытанную многократно, поломать. Чтобы до конца мира на твоих ноющих костях, натянувши струны, играл Дьявол и мучил твою пропащую душу без срока»
- Сжечь, - медленно, гулким голосом произнес владыка, - завтра после утрени сжечь одиннадцать вещих жонок, а эту – перстом ткнул в девичье лицо – сжечь до зари еще, как только погаснет звезда Чигирь…