Daily routine — сказали бы англичане. Это — ежедневная рутина, они абсолютно правы, но только в этих ежедневных сонных скучных утренних делах появляются иной раз просветы — необъяснимое что-то возникает: образы из ничего, звуки, запахи; будоражит что-то сердце, цепляет душу или задевает какие-то струны...
Каждое утро я веду внучку в садик, на часах восемь утра, выходим к лифту и, пока его ждём, мой взгляд упирается в обшарпанную стену рядом с мусоропроводом. Из мусоропровода иногда доносится какой-то скрежет, как будто заслонку русской печи отодвигают, а из ближайшей квартиры — чуть уловимый запах подрумяненного белого хлеба. Я улыбаюсь — на стене в обшарпанности краски я вижу лисицу, которая как будто разговаривает с Колобком. Лисица крупная в треть стены и Колобок. Мне очень хочется поделиться с внучкой своей находкой, и я обращаю её внимание на стену, но она не успевает разглядеть персонажей, приходит лифт, и мы уезжаем. Так повторяется каждый день: я вижу картинку, а она — нет. Эти проплешины на стене почти не меняются, ведь это не картинка из облаков на небе, но я вижу её, слышу звуки печной заслонки и чувствую запах хлеба — Колобок значит печётся! А она, маленькая девочка моя, не видит, не слышит и не чувствует! А я надеюсь... Показываю ей стену ещё и ещё раз, но она не проявляет интереса — для неё эта картинка не открывается...
Сколько ему сейчас? Ну наверное к восьмидесяти... Так бывает — живет человек в большом городе, работает, занимается творчеством, времени не хватает на достопримечательности и музеи. А время несётся, пролетают десятилетия — не заметишь! И вот пенсия: время появилось, и поехал он на Заячий остров — в самое сердце Петербурга! А не был там... лет двадцать пять не был точно. Но что там измениться может? Собор на месте, усыпальница царей и великих князей, крепостные стены и тюрьма, давно превращённая в музей, даже Монетный двор — всё как было! Заячий остров оживили скульптурами зайцев, повеселело как-то, чистота, туристов не так много, месяц февраль на дворе, только гулять и наслаждаться! И вдруг натыкается он на памятник Петру Великому и настолько изумление его было сильным и неподдельным, что на своей страничке в ФБ он оставил сообщение: «Я не понимаю, как можно было выставить на всеобщее обозрение карикатуру на Петра Великого. Где наша хваленая Русская культура? Представляю, какой визг подняла бы наша Культурная Общественность, появись такая СКУЛЬПТУРА где-либо в Америке или в западной Европе, какой бы был вой! Стыд и позор вам, деятели русской культуры...»
Я по глупости своей написала комментарий: «Сначала так все и говорили — уродца поставили, потом, на волне свободы, прониклись именем великого художника Шемякина и сказали, что Пётр таким и был... Теперь привыкли все (ко всему ведь привыкаешь). Нынче уродом его назвать нельзя — он заветные желания граждан со всего света выполняет, вон какой отполированный сидит — сияет весь!» На это получила в ответ прямо на своей странице: «Вы — умная женщина! Никак не ожидал от Вас оправдания уродства в искусстве. Был бы жив Петр, он бы так шмякнул Шемякина об его скульптуру, что от него не осталось бы мокрого места. Великих мира сего уродовать — великий грех! Какое это имеет отношение к искусству? На этой ноте полемику заканчиваю!»
Пришлось ответить: «Разве я его оправдала? Совсем нет! Уродами и уродцами никогда никого не называю, а тут другого слова не подберёшь, а что туристы желания загадывают и верят, что он исполнит — уже сложившаяся традиция, — вот и сидит он там, уже четверть века будет в июне! Надеюсь, Петр не узнал себя в этом творении и по-прежнему своей рукой благословляет город, отождествляя себя с Медным Всадником!»
Ему ответ мой понравился, но на следующий день на моей стене снова появилось искреннее негодование: «Представляю, что бы сделали коммунисты, изваяй он такого Ленина... Многим у нас наплевать на работы всяких Шемякиных, отсюда и упадок Русской культуры. Если даже в Черном квадрате Малевича увидели философские изыски, естественно, Шемякин — гений...»
Конечно, он говорил о нашей гражданской пассивности, но в 1991 людям, если честно, было не до творений Шемякина. Я не любительница спорить, тем более что моё мнение не так уж сильно отличается от мнения этого человека, которого я очень уважаю и люблю, а ответить на такой комментарий пришлось: «Особенно никогда не интересовалась творчеством Шемякина, но кажется его выдворили из СССР ещё в начале 70-х. В 1991 на волне демократических перемен это творение было установлено на территории Петропавловской крепости как насмешка над Петром Великим. Последние изыски Шемякина (могу ошибаться) это поиск прекрасного в плевках и блевотине на асфальте (может и в этом что-то есть?). Что касается черного квадрата, сдается мне пошутил Малевич «по-чёрному», а люди ищут всё что-то в том чёрном — и, что удивительно, находят! Обсуждают на полном серьёзе, думаю не одну диссертацию написали, ну да я дилетант в этом вопросе». Кажется он успокоился, и тема была исчерпана для такого общения как в ФБ.
Но имя Ленина и плевки с блевотиной на асфальте, пробудили в моей памяти странный случай, совершенно мною забытый и вдруг всплывший абсолютно ясно в моём сознании.
Наверное, это было в середине семидесятых. Отделение терапии военного госпиталя. Огромную палату человек на шестнадцать обеспокоили моим вселением, поставив прямо у двери дополнительную койку. Напротив меня в уголке лежала очень худенькая женщина, она очень редко говорила и всё время в потолок смотрела. Остальные наперебой целыми днями жужжали о своих болезнях, слушать это было невыносимо, и я тоже принялась разглядывать потолок. Размеры палаты впечатляли, да и потолки в этом здании были метров пять не меньше, а как раз в том углу, где тихая женщина лежала, с верхнего этажа видимо протечка случилась — потолок весь был в разводах. Она подолгу эти разводы разглядывала и в общей беседе не принимала участия. Я тоже смотрела какое-то время в потолок, но надо мной он был просто белый. Потом это занятие мне наскучило, и я пошла бродить по отделению и по госпиталю. В коридоре разговорилась с одним солдатиком, а он направлялся в библиотеку, я обрадовалась возможности почитать и увязалась за ним. Вот таким образом устроился мой досуг в больнице, я была рада отстраниться от действительности, окунувшись в литературу.
В тот день как всегда утром был обход врача. Доктор формально спросил ту женщину:
— На что жалуемся, больная?
— Я хочу сказать не о болезни доктор, можно? — спросила она робко.
— Можно, только недолго, больные ждут. А что, жалоб-то у вас нет? — он был раздосадован, что ли; со стороны казалось, что он недоволен чем-то.
— Доктор, знаете, там на потолке — Ленин, и он смотрит на меня — красивый портрет! Посмотрите наверх! Видите?
Доктор завёл глаза на потолок и увидел над её кроватью разводы от протечки. Он посмотрел грустно на больную, потом снова на потолок:
— М-да... Давно вы это видите?
— Дня три как он мне явился, гляжу на него, а он смотрит на меня, даже болезни свои забыла... А вы? Вы увидели?
— Да... да... значит жалоб нет, ну что ж, продолжим обход, — врач привычно двигался от кровати к кровати, выслушивая бесчисленные жалобы и назначая дальнейшее лечение. У моей кровати он едва остановился, отпустив шутку про хилое голодное и заморенное студенчество.
Обход закончился. А женщина эта подаёт мне знак рукой, чтобы подошла. Я встала, накинула халат и остановилась у тумбочки. Она тихо говорит:
— Посмотри наверх, видишь Ленина?
Я послушно завела глаза на потолок:
— Нет, не вижу...
— Приглядись получше и он тебе тоже откроется.
Я присмотрелась получше и ничего кроме разводов не увидела. Но мне эта больная была очень симпатична, и я верила, что она Ленина видит, поэтому присела на корточки, головой прикоснулась к её подушке и посмотрела наверх... Смотрела я долго и перед глазами уже поплыли чёрные паучки, заболела голова, но Ильича я так и не увидела.
— Нет, не вижу, мне очень жаль, я пойду? — спросила я.
— Ничего, в другой раз получше приглядишься, увидишь его, увидишь, он и тебе откроется, — ободряла она меня.
В тот же день к ней пришёл ещё один доктор, осмотрел её, задавал вопросы разные: обычные про болезни и странные про дни недели, даты и имена... После осмотра она опять врачу улыбается так светло и говорит:
— Доктор, знаете, на меня Ленин с потолка смотрит! Тут протечка была, так вода каким-то удивительным проведением портрет Ильича нарисовала... Удивительно это! Ленин как живой! Посмотрите!
Врач грустно посмотрел на неё, потом завёл глаза к потолку, но не для того, чтобы Ленина увидеть, тут совсем другое было...
Я вышла в коридор, больные парочками перетирали сегодняшние новости, слышалось: и «полоумная», и «онкология», и «крыша поехала», и «дурочкой совсем стала». Мне она не казалась ненормальной, наоборот из всех женщин в палате для меня она была самая нормальная, правда очень наивная и чистая (как мне тогда казалось не по годам, а сколько ей было — сорок, пятьдесят, шестьдесят, этого я не различала, она была намного старше меня и всё).
На следующий день пришёл целый консилиум во главе с завотделением. Мне очень хотелось, чтобы она не рассказывала о Ленине, но она совершенно просветлённым взглядом смотрела на врачей и предлагала им посмотреть на потолок.
— Посмотрите! Вот сюда! Здесь разводы сгущаются и самым чудесным образом создают портрет! — исхудалую руку она протягивала к потолку и в надежде смотрела на докторов, но они переговаривались между собой и на потолок не смотрели.
После обеда за ней пришли и сказали, что её переводят в другое отделение. Она послушно собрала вещи, напоследок подошла ко мне и сказала:
— Перебирайся на мою кровать, там удобнее — не у двери всё-таки, — а про Ленина ни гу-гу... Попрощалась и ушла...
Вся палата мне говорила про плохую примету менять место в палате, но это меня не остановило. Я собрала своё бельё и перестелила кровать. Смотрели на меня как на зачумлённую. Я легла, был тихий час, и солнечные зайчики бегали по потолку... Нет, я не видела Ленина. Было солнечно, тепло, спокойно и мне очень нравилось это место. Я гуляла по госпиталю, ходила в библиотеку, общалась с солдатиком, который тоже любил книжки читать, и лечилась.
Однажды ночью я встала по нужде, а туалет был очень далеко от палаты — надо было пройти через кухню и столовую к лестнице. Страшно было идти — только тусклая лампочка на посту медсестры, а дальше темнота... Добравшись до столовой, я нащупала выключатель — зажглась лампочка... светлый пол столовой был чёрным, и вдруг пол зашевелился и огромные полчища тараканов ринулись от света к щелям, их было так много, так много, что у меня подкосились ноги, и я была близка к обмороку. Мне и до этого говорили, что в госпитале тьма тараканов и клопов, но я не могла вообразить такое количество! В туалете было то же самое... Тараканы вогнали меня в стресс: тошнота подкатила, колотилось сердце, в висках стучало, в глазах была полная муть. Плохо помню, как я доплелась до палаты: присела на кровать, посидела некоторое время, потом подошла к окну — была полная луна. За окном было очень красиво: чуть-чуть от ветра покачивались жёлтые фонари, их свет наполнял палату жёлтым теплом, а с неба струился голубой свет луны и тоже заполнял пространство светом. Я совершенно успокоилась, стояла и просто смотрела какое-то время в окно, потом сняла халат, легла под одеяло и посмотрела наверх: с потолка на меня смотрел Ленин...
«Он обязательно откроется тебе», — вспомнила я слова худенькой женщины. Я глядела на Ленина и удивлялась, как в разводах протечки на потолке мог родиться такой совершенный портрет... В палате были: я и Ленин — водяными разводами на белом потолке...
По разному мы все видим: моя внучка не видит то, что вижу я, но вдруг! Обрадуется, наверное, увидев лисичку и Колобка на стене. А вдруг и я увижу что-то, непостижимое сейчас для меня, в чёрном квадрате Малевича? В плевке клошара на набережной Сены? В кляксе блевотины бомжа у Московского вокзала? Pourquoi pas! Почему бы и нет?! Так говорят французы...
* * *
А вчера начался ремонт в подъезде... Шпатлёвкой замазали «сказку» на стене у мусоропровода... Исчезли звуки заслонки русской печи... Улетучился запах свежеиспечённого хлеба... Жители дома давно ждали ремонта...