2.
Старосте Гавриле Щуке не спалось. Ноги гудели от напряженного дня. Тянуло поясницу. На мельницу были отправлены последние мешки пшеницы, и ждать манны небесной не приходилось. Прошлое лето вышло неурожайным, выпало много дождливых дней, и пшеница полегла. А с лежалых колосьев много зерна не получишь. Да и у населения в амбарах – «вошь на аркане». Придется гнать на забой отощавшую за зиму скотину и менять ее на муку. Будь она проклята эта должность деревенского старосты! С одной стороны ты при почете, у начальства на виду, глядишь, и лишний кусок хлеба обломиться может. Но, по большому счету, старый Щука в продуктах особо не нуждался. Жил он со своей старухой в крепкой избе. Дети выросли. Старшая дочь жила со своей семьей на Дальнем Востоке, муж ее рыбачил на Тихоокеанском побережье. А вот сын старосты, его непутевый сын, больше пяти лет, парившийся на нарах, с началом войны вернулся домой. То ли попал под амнистию, то ли сбежал, пойди – разбери…
Сам Щука тоже не был обласкан советской властью. Еще в тридцать третьем году большевики объявили его, крепкого хозяина хутора, кулаком и по разнарядке отправили на далекий Север рубить уголек для матушки-родины. И за что? Подумать тошно. За двух лошадок, корову с народившейся телкой и двух маленьких кабанчиков.
Сколько помнит себя Щука, он всегда был подле земли. И отец его, и дед тоже были земледельцами. Старик очень хорошо помнил кровавую смуту гражданской войны. Тогда отец шел с вилами на сына, а брат безжалостно убивал брата, оказавшегося по другую сторону «баррикады». Проклятые коммуняки были ничем не лучше пришлых оккупантов немецкого кайзера. Те же поборы, те же беспокойные ночи, те же лагеря и расстрелы. Не знаешь, с какой стороны ждать подвоха. Нынешней, немецкой властью старый Щука тоже был не очень-то доволен. Каждый день жил в ожидании смерти. Комендант гарнизона капитан Кинцель постоянно кричал о повышении бдительности: то здесь, то там появлялись партизаны. В районном центре Жуковка, давеча, эшелон с боеприпасами подорвали. Экспедиция карателей почти ничего не дала: поймали двух связных, парня и девушку, но те молчали как рыбы. Везти их в область не было никакого смысла, и молодых людей пустили в расход. Хорошо, что в подчиненных по службе деревнях и малых хуторах пока все еще было спокойно. Без малого за три года здесь не было ни одной партизанской вылазки.
Деревенский староста взглянул на ходики, шел второй час ночи. Старик сунул босые ноги в войлочные боты и потянулся к трубке. К трубке Гаврила Щука пристрастился еще в норильских шахтах. Подарил ему эту вещицу старый вор в законе по прозвищу Щербатый. За что тот получил эту кликуху, бывшему кулаку было невдомек. Вроде и лицо у именитого вора было чистое, без угрей и следов оспы, и зубы ровные и белые, один к одному, как на подбор, да и умом уголовник обижен тоже не был, иначе какой же он авторитет. Накануне получения вольницы и подарил вор Щербатый крепкому белорусскому мужику Щуке эту вересковую резную трубку. Почему подарил? Наверное, понравился он вору своим колючим характером.
Вонять табаком в хате не хотелось, и староста, накинув в сенях прямо на исподнее белье ватник, вышел в ночной, освещенный луною, двор. В теплом сарае посапывали кабанчики, поодаль в курятнике дремали курочки. Немцы двор старосты не трогали, и Щуке грешно было жаловаться на жизнь. Мясо и картошка у него было свое, молоко - опять же, маслице и сыр – с маслобойки, только табак доставать приходилось. Табаком же Гаврила разживался у здешнего немецкого офицера-интенданта. Этот высоченный красавец всегда ходил «под мухой» и курил только фирменный американский табак, который регулярно получал в почтовых бандеролях. У старосты же всегда находилась под рукой одна – другая бутыль деревенского самогона, который он и менял на душистый табак.
К немецкому режиму бывший кулак почти уже привык, но сердце все же было не на месте, Гаврила боялся завтрашнего дня. А вдруг советская армия соберется с силами и погонит немцев со своей земли? Что тогда будет он делать? Староста был очень хитрым и осторожным. За все время фашистской оккупации он старался поменьше компрометировать себя. На его счету не было людской крови. Никого он лично не расстреливал, да и партизан не выдавал. Да и как их выдавать, если разбежались они, словно муравьи, по разным сторонам: пойди, найди их в лесу, когда кругом топкие болота, а старожилов, хорошо знающих эти места, давно и след простыл. Впрочем, если бы старый Щука и узнал о партизанском отряде, наверняка бы сообщил об этом немецким властям. Вот только сделал бы он это так, чтобы комар и носу не подточил. Так или иначе, но с возвращением советской власти, жизни у него, потомственного хлебороба, не будет. Большевики из ничего возведут напраслину, раздуют из мухи слона и расстреляют без суда, без следствия.
Трубка погасла. Гаврила сделал попытку ее раскурить, но угольки не светились. Тогда он чиркнул спичкой и, жадно втягивая в себя табачный аромат, выпустил несколько кудрявых колечек дыма. Затем открыл калитку и вышел на тропинку. Ночную тишину внезапно нарушили глухие шаги за спиной. Староста обернулся и обомлел: перед ним стоял бородач в длинной до земли плащ-палатке, с напяленным на глаза капюшоном. В руках он держал фонарик, свет которого ослепил старого Щуку. Слегка замешкавшись, бородач зло прошипел:
— Вот и встретились мы с тобой, фашистская гадина.
Голос бородача показался деревенскому старосте незнакомым, от волнения и испуга пересохло в горле, Щука не смог вымолвить ни слова. А бородач молниеносно выхватил из кармана финку и полоснул старика по горлу. Ничего не понимающий Гаврила еще пытался что-то произнести, но изо рта уже вырвалась кровавая пена. Теряя равновесие, староста упал на землю. Бородач же добил его ударом финки в левую сторону груди и, брезгливо вынув наборную рукоять, закинул орудие убийства глубоко в сад. Потом, подтянув за ноги обмякшее тело старика, затянул его в калитку ближе к дому и бросил в канаву.
— Это тебе, паскуда, за предательство. За горе и беды наших жен и матерей. Напился ты их кровушки, сволочь. Вволю напился.
Человек в плащ-палатке вытер о траву запачканные кровью руки, сплюнул на землю и на прощание бросил:
— Покойся с миром, холуй. Собаке – собачья смерть. Считай, что привел я в действие приговор народа. Пусть теперь господа немцы побеспокоятся с похоронами.
Невольная свидетельница – луна еще долго освещала тропинку, вдоль которой шарахался темный силуэт незнакомца. Освещала до тех пор, пока силуэт не растворился в кромешной тьме леса…
Продолжение следует.