Ярость в багровых тонах

Татьяна Танасийчук
 

               
    Неужели вы думаете, что знаете хоть что-то о ненависти? О той, которая является целью существования? О той, которая, я надеюсь, сожжёт всё и всех? О той, которая даст долгожданную свободу? Впрочем, я не о том чувстве, которое называют ненавистью люди. В ней есть холод и расчётливость. Ну, да в этом и проявляются людишки. Я - о ярости. О ярости,  пришедшей ко мне с осознанием того, что и я попала в их дурацкую ловушку. Нелепость, из которой, казалось, нет выхода.
    Как должно чувствовать себя существо, состоящее из огня? Чувствующее себя частью Вселенной? Частью Космоса? Сознание в один миг может расширяться до бесконечности и так же сужаться, падая ослепительной  точкой в бархатные, чёрные глубины. Распахнутые огненные крылья рассыпают искры. Два цвета - чёрный и красный, были в моей жизни. И свет планет и галактик. Тогда у меня были другие определения для всего окружающего. Ёмкие, значимые, а не плоские слова. Я недаром сторонилась этой несуразной планеты. Яркой, пёстрой, ненастоящей. Но, при всей её пестроте, от неё исходила угроза. Я не понимала, каким образом удаётся настолько мизерным сущностям, жителям этой планеты, хоть иногда ловить кого-то из нас. Не поняла, и когда в их ловушку попалась сама.
   Вдруг, в движении, всё остановилось. Мой огонь начал принимать форму, спрессовываться в то, что называется человеком. Ужас! Хотя такому нет определения! Когда кости состоят из твёрдого огня; когда мысли ограничены пространством и бьются о пределы; когда внезапно слепнешь и не видишь галактик, а видишь дурацкие ненужные мелочи; когда вокруг тебя колышется то, что называется телом; когда вокруг твоего огня вырастает мягкая, гадкая, скользкая и холодная преграда - разве это можно хоть как-то назвать? И они думают, что я смирюсь? Нет, чего бы мне ни стоило, я вырвусь из убожества, в которое невольно попала. Я научилась скрывать свои чувства, свои мысли, своё отношение к людям. Я стала частью их жизни. Я - одна из них, раз уж мне пришлось принять их форму. За все предыдущие жизни я испытала множество способов уйти, вырваться. От самосожжения до попытки дожить до смерти от старости. Но я рождалась в человеческом теле вновь и вновь; старость и детство оказались ещё хуже, чем существование во взрослом виде. Жуткая беспомощность, которая умножается в разы, отбили всякую охоту к экспериментам. Теперь я знаю, что мне нужно, чтоб вырваться. Мне нужна энергия. Их энергия. Много! И тогда сгорит мерзкий кисель из плоти, что вокруг меня, и я вырвусь из их ловушки. Мне не нужна жизнь человека! Мне нужна Моя жизнь!

***  ***  ***

    Вот и остался позади самый напряжённый период в жизни. Дело налажено и теперь оно будет неумолимо идти к своей цели. Преграды, естественно, будут, но они неизмеримы с теми, которые возникали до того, как стало ясно, в чём проблема.
    - Уважаемые пассажиры, приветствуем вас на борту, совершающем рейс... - раздался в динамиках голос стюардессы. На табло загорелись надписи: "Не курить!" и "Пристегните ремни!".
    Геннадий откинулся на спинку кресла, окинул взглядом салон самолёта. Пассажиры на своих местах, все пристёгнуты, салон слегка подрагивает, слышен гул турбин. Готовность к взлёту и нетерпение, смешанное с растерянностью, на лицах ближайших соседей. Он чуть повернул голову влево, к своей соседке, юной мамочке с чудной дочкой лет пяти, которой уступил своё место у иллюминатора. Девочка уткнулась в него, кажется, даже косички подрагивают от нетерпения. Мамочка виновато улыбнулась и тронула дочку за плечо:
    - Лиза, подвинься немного, дядя тоже хочет посмотреть.
    - Спасибо, пусть смотрит, я лучше немного отдохну, - в меру суховато, в меру извиняюще и, главное, пресекая мимолётное знакомство и разговоры о том, кто боится, кто нет, и кто куда и когда летал. И все дальнейшие разговоры. На возможные попытки завязать ненужный контакт проще прикрыть глаза, отгородившись от внешнего мира.
    Самолёт дрогнул и тронулся, выруливая на взлётную полосу. Гул голосов всплеснулся, послышался приглушённый смешок справа и затих. Соседка вздохнула, но промолчала. Хорошо. Сквозь полуприкрытые веки глянул в её сторону, пальцы она сплела и судорожно сжала, костяшки их побелели. Боится. Правильно, что он не пошёл на контакт, пришлось бы выслушивать уйму бреда.
    Короткая остановка перед взлётом. Турбины самолёта взвыли, в начальный миг движения тело вдавило в кресло и тяжесть начала нарастать. Геннадий всегда остро чувствовал момент отрыва от земли. Но острая ликующая радость неизменно сменялась разочарованием, когда не получалось стремительного взлёта, а просто, мягкими рывками, самолёт поднимался всё выше и выше. Но сегодня не хотелось останавливаться даже на этих мыслях. Нужно проверить ещё раз, всё ли сделано правильно. Не помешает.
    Ему тридцать лет, но он уже многого добился. Благодаря ненависти и мечте. Ненавидел он своих родителей, горьких пьяниц. Развалившуюся полупустую деревню, в которой прошло детство. Друзей и одноклассников, шагнувших из детства сразу в старость, дряхлость, единственной мечтой которых было "остопариться". Милых девочек, моментально превратившихся в растрёпанных лахудр, для которых тоже не последним делом был, всё тот же, "стопарь". Бескрайние поля, леса, луга и перелески вгоняли Геннадия в тоску. Это было болото, но засосать его оно не могло, у него была цель в жизни. Городскому болоту, в котором он без связей, без денег, без ничего, ночуя на вокзале, поступил в институт на престижную профессию психолога, тоже слабО было его победить и затянуть. Город, по-своему, был ещё отвратительнее деревни. Он прикрывал помойки во дворах, зассанные подъезды, покорёженный асфальт, окурки под ногами - зеркальными витринами, пёстрыми вывесками и громадными, аляповатыми бигбордами, с которых гладкие, сытые, розовые правители вещали о всеобщем благоденствии и собственном величии, в которое верили только они сами. Вернее, город пытался прикрыть, но это ему не удавалось. Как не удавалось в общественном транспорте перебить запах дешёвых лосьонов, потных подмышек, пивного и не только, перегара, испорченных зубов, запаху дорогих духов и косметики, принадлежавшему случайно попавшим в эти мусорные баки на колёсах, отдельным жителям совсем другого мира. Инопланетянам, безуспешно пытавшимся спрятать ужас от близости Жизни. Реальной жизни. Его всё это мало заботило. Он шёл своей дорогой к цели, к мечте.
    Для того, чтоб вырваться дальше, нужно было перебраться в болото более комфортное. Профессия предрасполагала. Представители высшего болота трогательно заботились о душевном здоровье своих наследников и не жалели на них денег. Что и требовалось. Геннадий провёл возмутительное количество времени в наблюдениях за малолетними самцами и самочками, живущими совсем не так, как он в детстве. Но они оставались детьми. И, как все дети, очень тонко чувствовали и воспринимали  окружающее. Общение с ними помогало проникнуть в то таинственное, нечеловеческое пространство, которое существует между реальностью и вымыслом. Только из этого пространства можно подняться ещё выше, к мечте.
    Он, не утаивая, открыл её на собеседовании, когда ему предложили принять участие в конкурсе на должность воспитателя сверходарённых детей. Год работы оплачивал ему учёбу в Парижской академии изящных искусств, проживание и даже оставалось на жизнь, когда он будет творить свои шедевры. Именно! Он собирался стать самым знаменитым на планете художником. Всё это, без утайки, он открыл на собеседовании. Он поставил на свою искренность и открытость. И после месяца тестов и испытаний, во время которых он вытряхнул и показал всё, что у него внутри, он победил. Даже если они разглядели ту кроху, которую он оставил для себя, эта мелочь играла на его стороне. Сколько сотен претендентов отсеялись в сите отбора, его не интересовало. Он подлетал к следующему пункту, из которого начинался настоящий взлёт.
    - Уважаемые пассажиры, просим пристегнуть ремни... - опять донёсся из динамиков голос стюардессы. Самолёт заходил на посадку. Можно открыть глаза, всё проверено, продумано, всё логично и правильно, нужно идти дальше. Ободряюще улыбнулся соседке, опять сплёвшей пальцы, когда, заходя на круг над аэропортом, самолёт лёг на одно крыло и в иллюминатор полыхнуло золотом листвы уже близкого леса, растущего внизу.

***  ***  ***

    Его встретили, и, через час, приведя себя в порядок после дороги, он уже входил в кабинет директора Интерната. Дверь, тяжёлая, помпезная, как и то немногое, что успел увидеть за короткое время, наводила на мысль, что под скромной вывеской Интерната скрывается Контора, или очень большой Капитал. Скорее, всё вместе. Размер оклада скромного воспитателя не оставлял в этом сомнений. Интернат для детей в такой роскоши? Ну, да им виднее. Может, действительно, детки того стоили. Сверходарённые всё-таки.
    - Здравствуйте, - поздоровался входя и вопросительно глянул на директора. Знал, что директору уже чуть больше шестидесяти. Но круглое лицо его было без единой морщинки, если не считать тех, что крошечными лучами разбегались во все стороны вокруг светлых, прозрачно-голубых глаз. Выражение лица спокойное, почти безмятежное. Возраст выдавали только руки, лежащие на зеркальной поверхности массивного стола чёрного дерева. Вернее, старческие пятна на них.
   - Господин Директор... - обозначил границу отношений тот и кивнул с одобрением, увидев, что вошедший сделал три шага и остался стоять на красной ковровой дорожке, не делая попытки присесть на один из стульев, стоящих вдоль стены или подойти, чтоб подать руку. - Здравствуйте, Геннадий Петрович, мы вас ждали. Рад вас видеть.
    Внезапно Геннадий почувствовал усталость и неясную тревогу от роскоши кабинета и холодного приёма. Видимо, сказалось напряжение последнего месяца. Встреча с оркестром и цветами и не ожидалась, так что нужно собраться, сейчас не время расслабляться.
    - Я хочу вам озвучить несколько простых правил, - продолжил директор. - У нас для сотрудников и подопечных предусмотрена полнейшая свобода. Единственное исключение - жить вам придётся в одном коттедже с детьми вашей группы. Их всего четверо. Взрослых воспитателей, кроме вас, ещё трое. Все они живут там же. Квартиру  свою вы видели. Надеюсь, что не разочарованы. В ваши обязанности входят исключительно занятия живописью с детьми и наблюдение за их психологическим состоянием. Они у нас ребята сложные, побитые жизнью, хрупкие. С ними нужно быть бережнее. Они наше национальное достояние.
    У меня будет единственная убедительная просьба - в течение первого месяца не покидать территорию Интерната. Это не приказ, а именно просьба, чтоб вы быстрее могли адаптироваться; сами видите, у нас всё открыто, - директор сделал еле заметный жест в сторону окна и Геннадий машинально глянул в ту сторону, хотя и знал, что именно увидит. Из директорского окна, находящегося на втором этаже, хорошо была видна невысокая живая изгородь, проходящая по периметру учреждения, за которой жил своей жизнью город. Больше никаких ограждений не имелось. - Со всем остальным Вас ознакомит Маргарита Павловна, мой секретарь. Не буду вас больше задерживать, - господин Директор сухо кивнул и Геннадий еле подавил в себе желание стукнуть дверью, выходя.
    После часовой прогулки и ознакомления с территорией Интерната и с его функционированием, Геннадий понял, что и здесь его раздражает всё увиденное, безусловно принадлежащее к тому миру, в который он стремился. Но раздражение вызывала даже не чопорность и отстранённость встреченных немногочисленных сотрудников, с которыми его, с соблюдением должных приличий, знакомила Маргарита Павловна, а как бы это сказать... идеальность во всём. Именно то, к чему стремится человечество, но, воплощённое в реальной жизни, оно тяжёлым камнем ложится на душу, заставляет её скукоживаться и замораживает все живые чувства. Эталонное здание школы. Чистенькие, радующие глаз коттеджи, расположенные в громадном парке, широкие дорожки тёплых тонов, проложенные через идеально ровные газоны с изумрудной травой. Многочисленные спортивные площадки, на некоторых из которых играют и занимаются дети разных возрастов. Идеальные дети, не встрёпанные, не кричащие, не ссорящиеся, а спокойно общающиеся друг с другом. Даже, озвученный Маргаритой Павловной, распорядок жизни был настолько разумен и логичен, что впору восхититься. Но почему-то и он вызывал внутренний протест. Больше всего поражало, что на дорожках парка и на самих газонах не было ни одного опавшего листика, хотя деревья все стояли в золоте и багрянце, за исключением ёлок, сиявших зелёным. И сама Маргарита Павловна, худая и холодная женщина, вызывала единственное желание - дотронуться до её руки; осторожно, украдкой, просто, чтоб убедиться, что она имеет температуру живого человека, а не застывшей сосульки.
    Единственный встреченный человек всколыхнул тотальную холодность Маргариты Павловны и заинтересовал Геннадия. Елена Прекрасная. Так он сразу же про себя её назвал. И ещё - Елена-лилия. Изумительно красивая девушка, изящная головка которой с копной ярко-рыжих волос покачивалась на длинной шее, как цветок лилии. Но тогда он поразился реакции своего гида. Неодобрительно поджатым губам, когда из-за поворота показалась стройная фигурка, одетая в джинсы и белоснежную рубашку; когда полыхнули медью волосы шедшей им навстречу девушки. При знакомстве Геннадия поразила бледность Елены Аркадьевны, как представила ту секретарша, и то, что девушка смотрела куда-то слегка вбок, так что невозможно было определить цвет её глаз. Геннадий решил, что глаза должны быть зелёного цвета. Ведь тогда это была бы эталонная девушка из романов. А это уже интересно и может скрасить вырисовующуюся безрадостную жизнь.

    Через две недели Геннадий начал чувствовать себя мухой, попавшей в сироп. Тягучие, слишком длинные дни сменялись такими же тягучими ночами. Он пытался вызвать хоть какую-то реакцию у детей, с которыми жил в одном коттедже, но это было напрасной тратой сил. Вежливые детки вежливо отвечали на его вопросы, они вели себя холодно и отстранённо. Геннадий знал, что каждый из них перенёс в жизни трагедию, но вот остальное - оставалось за семью замками. К коттеджу была пристроена огромная студия, точно такая, как виделась ему в мечтаниях о дальнейшей жизни. Ежедневные занятия живописью с детьми приводили его в изумление и растерянность. Он не мог почувствовать себя учителем или воспитателем, оказавшись в роли обыкновенного наблюдателя, кстати, раздражённого наблюдателя. То, что появлялось на полотнах этих детишек, было ни на что не похоже. Оно было гениальным. Четверо детей, три мальчика и девочка, просто жили в картинах. Это был их Мир!
    Саша, одиннадцатилетний, светловолосый, с тонкими чертами лица, задумчиво творил, иначе не скажешь, иногда чему-то, глубоко внутри, улыбаясь. Эта внутренняя улыбка его была совершенно незаметна для постороннего взгляда. Тонкие руки плавно двигались перед полотном картины и она сама собой появлялась из небытия.
    Олег, десяти лет, тоже был светловолосым, но в нём отсутствовала утончённость Саши. Крепыш, маленький мужчина - первая реакция при взгляде на него. И писал он уверенно, спокойно.
    Эдик, Эдуард, так он потребовал себя называть с первой же минуты знакомства. Геннадий никак не мог определить характер этого ребёнка. То он казался совсем малышом, лет пяти, то умудрённым старцем. В десять лет, конечно, характер может меняться. Но не настолько же? Даже тёмные волосы, в зависимости от сиюминутного настроения Эдуарда, то, казалось, темнели, то выгорали почти до светлых. Он и возле полотна, прикреплённого на мольберте, то летал с грацией эльфа, то топал тяжёлой поступью рыцаря, закованного с ног до головы в тяжёлые латы.
    А вот Наташа, рыжая, очень красивая девочка, кстати, с зелёными лучистыми глазами, в свои одиннадцать лет казалась уравновешенной маленькой леди. Она органично смотрелась в пресной, зарегламентированной жизни Интерната. Только манера писать картины выдавала вулкан страстей, бушующий внутри неё. Краски слетали с её кисточки небрежными плевками. Заинтересованный Геннадий подолгу наблюдал за тем, как она пишет, но ни разу не заметил, чтоб кисточка коснулась холста.
    В студии, когда там находились дети, Геннадий остро чувствовал свою ненужность и никчёмность. Ему начинали казаться смешными мечты о своём величии, как художника. То, что появлялось на полотнах детей, не шло ни в какое сравнение с тем, что писал он сам. В самой студии возникала атмосфера, которая отталкивала и выталкивала его. Между детьми чувствовалась явная незримая связь. Такая же связь была и между картинами. Возникало ощущение, что именно в студии дети открыто разговаривают и общаются между собой, не боясь, что их услышат, или поймут.
    Спокойным мазком Олег задаёт вопрос. Саша плавным движением и прохладой краски пробует успокоить его, но Эдуард-рыцарь рубит кисточкой, как мечом, а Наташа подтверждает сказанное плевком краски. В такие моменты Геннадий чувствовал себя глухим, слепым и немым. Очень неприятное чувство. Неприятное ещё и потому, что непонятно было, что он делает возле этих детей. Учить их просто нечему, в смысле, живописи. Наблюдать за ними? Ну, наблюдает. И что из этого следует? Был уверен, что система наблюдений в этом Интернате поставлена - будь здоров! Много возникало разных вопросов. Подобие семейной жизни можно ещё хоть как-то понять. Две пожилые женщины, обеспечивающие бытовую жизнь коттеджа, жили там же. В коттедже жил и молодой парнишка, следящий за энергосистемами. Но вся эта пёстрая компания, включая Геннадия и детей, никак не складывалась в коллектив даже просто знакомых людей. Обязательные совместные завтраки, обеды и ужины отбивали всякий аппетит, не говоря ни о чём другом. Даже зарплата перестала казаться чрезмерной.
    Жизнь скрашивали  только прогулки по парку и редкие разговоры с Еленой. С Еленой Прекрасной, девушкой-лилией, которая жила в соседнем коттедже. Она была музыкантом, скрипачкой, тоже как и он, мечтавшей о славе, о знаменитости, делавшей для этого всё возможное и невозможное. Она уже третий месяц жила в Интернате, на её "попечении" были две девочки постарше, чем дети у Геннадия, с музыкальными способностями. В принципе, чего уж греха таить, с талантом, причём, уникальным.
    Бледность Елены, которую только подчёркивали отсветы красных сполохов её волос на щеках, почти бескровные губы, манера никогда не смотреть прямо, интриговали Геннадия, но часто и раздражали. Ему хотелось взять её за плечи, встряхнуть, заставить посмотреть в глаза и проявить хоть какие-то чувства, кроме холодной отстранённости. Зачем? Да просто хотелось узнать, какие же у неё глаза. Это уже граничило с манией. Он слышал, как играет Елена. Её скрипка плакала, стонала, вскрикивала. В мелодии было столько боли и одиночества, что хотелось обнять и прижать к себе девушку, но расстояние между ними казалось непреодолимым. На вопрос-просьбу послушать, как играют Катя и Лера, девочки, с которыми в одном коттедже жила Елена, она ответила отказом. Сказала, что, мол, лучше этого не слышать, иначе все звуки потом покажутся плоскими и тусклыми. Геннадий понял. После увиденных картин, нарисованных детьми, с которыми жил, было понятно.
    С Еленой он перебрасывался ничего не значащими словами и погоде, об осени, горевшей в парке, о прочитанных книгах. Он её не спрашивал, бывает ли она в городе. В том городе, который казался дальше, чем Марс. Хотя, за зелёной изгородью из подстриженных туй, было видно людей, которые по своим делам спешат по улице; проезжают машины, троллейбусы; ночью светятся окна и огни реклам; сияют витрины. Город ведь на самом деле был дальше Марса. Геннадий привык наблюдать, поэтому давно заметил, что после того, как за изгородью пройдёт девушка, на ходу читающая книгу, остановится троллейбус, из него первым выскочит парнишка, подаст руку бабушке с палочкой, поможет ей выйти и побежит по своим делам. Было ещё несколько наблюдений, по которым он понял, что просьба господина Директора не была ни просьбой, ни приказом. А это наводило на интересные мысли. К примеру о том, что все личные планы Геннадия не стоят и выеденного яйца, как говорится. Интересно, знает об этом Елена-лилия? Может, поэтому так стонет и плачет её скрипка? Может от этого знания бледность лица и бескровность губ? Может, поэтому обособленность, отстранённость и нежелание идти на контакт, буквально всех, многочисленных обитателей интерната?
    Геннадий решил, что не стоит долго оставаться в таком подвешенном состоянии, когда всё пускается на самотёк и... - куда кривая вывезет. Кривая в этом месте явно двигалась не в том направлении, в которое было нужно ему лично. Он решил начать с детей. На следующем же занятии попросил их одной-единственной краской изобразить какое-нибудь чувство. Пора было определяться. Правда, попросил - и тут же пожалел об этом. Между детьми как будто замкнули электрическую цепь; пошло заметное напряжение; воздух ощутимо наэлектризовался; стало покалывать кожу. Дети принялись за работу, они даже не переглянулись между собой, но чувство их незримого разговора настолько явственно обозначилось, что у Геннадия похолодели кончики пальцев. В самой атмосфере появилась неясная угроза. Правда, Эдуард неожиданно вышел из роли рыцаря-тяжеловеса. Кисточка в его руке из меча превратилась в эльфийскую волшебную палочку. Но это не успокаивало, а вносило тревожный диссонанс.
    Все четыре картины были закончены одновременно. Одинаковые плавные движения Саши и Эдуарда подчеркнулись уверенной точкой, поставленной Олегом и плевком краски со стороны Наташи. "Да ведь это демонстрация!" - похолодел Геннадий, но не подал вида. Картины стояли в ряд и угрожающе скалились, каждая своим цветом. "Сейчас они накинутся и просто загрызут меня!", "Вот кто бы сказал - зачем мне это было нужно?" - все эти мысли ещё в беспорядке роились в сознании, когда он услышал свой голос, правда, ставший совершенно чужим: "А теперь, пожалуйста, расскажите - какое из чувств вы изобразили.". И тут же, с ужасом понял, что заходит слишком далеко, что не мешает притормозить, поберечься. Но было слишком поздно.
    Первым подал голос Эдуард, на картине которого синий цвет, непостижимым образом, резал глаза и в глубине этого цвета чувствовался жар. "Синий цвет, цвет пламени," - начал говорить мальчик - "Это цвет бензиновой горелки, это чувство страха и нестерпимой боли. Это когда гоняются за тобой с такой горелкой и ты боишься, убегая, споткнуться и упасть."
    "А у меня - зелёный," - продолжил Олег. - "Цвет безнадёжности, цвет умирания. Он затягивает в себя, как болото, пахнет тиной, зелёной тиной болота". Мальчик передёрнул плечами. На его картине зелёный цвет скручивался в уродливую воронку, она не отпускала взгляд, пузырилась, шевелилась, как живая.
    "А у меня красный цвет ненависти," - сказал Саша. - "Только ненависть имеет право быть красного цвета, а никакая не дурацкая любовь. Только ненависть - настоящее живое чувство, достойное человека!". Он с вызовом глянул прямо в глаза Геннадию. Тот постарался спокойно отреагировать, хоть это было совсем не просто. Очень трудно спрятать под занавес  якобы непонимания то, что показывается настолько откровенно. Невозможно не заметить, что красные стрелы ненависти нацелены прямо на смотрящего. Это явное и ничем не прикрытое чувство просто торжествовало.
    "А у меня - счастье," - серьёзно доложила Наташа. - "Для такого счастья подходит только жёлтый цвет". На её картине пушистые жёлтые шарики, разорванные на части, как бы летали в воздухе. Наташа доверчиво глянула на Геннадия своими изумительно зелёными глазами сказочной принцессы и в них, действительно, было счастье. Но она продолжила: "Я терпеть не могу цыплят, жёлтых, пушистых и мерзких. Цыплят, которые заклёвывают слабого до смерти. А если ты спасёшь этого слабого и отогреешь, то уже он идёт клевать другого слабого. И тоже клюёт до смерти. А вот если приходит... ну, неважно, кто приходит и он разрывает всех цыплят в клочки, вот это и есть счастье!".
    Всё это Геннадий с ужасом вспоминал, сидя в парке на лавочке. День клонился к закату. Тёплые, совсем летние лучи пробивались сквозь золото листвы и запутывались в огненных волосах сидящей рядом и упорно молчащей Елены Прекрасной. На душе был неприятный осадок, но не тревога. Тот переход за грань, который он нечаянно себе позволил, остался незамечен. И даже был награждён дополнительной информацией. На его невольное сочувствие и потрясённый вопрос: "Что же происходило в вашей жизни такого, чтоб вы начали писать ТАК кричащие картины?", ответила Наташа, тоже вопросами: "А разве Вы не боитесь ту, что смеётся ночью? Её красных глаз?" - тихо сказала она и дети закрылись, отгородились, как бронёй. Геннадий только смог выдушить из себя потрясённо: "Я не понимаю, о чём вы говорите. Честно!" Но в самой глубине души он чувствовал свою неискренность. После всех наблюдений можно было ждать чего-то подобного.
    Он рассказал об этом Елене, просто обязан был поделиться. И сейчас они сидели, смотрели на городскую улицу, молчали. Мимо, за изгородью, прошла девушка, на ходу пролистывающая книгу. Правда, теперь в длинном чёрном плаще, скрывающем джинсы и белый свитер. Над воротником плаща виднелась только полоска свитера. Но девушка та же, знакомая незнакомка. Остановился троллейбус, выскочил парнишка в синей куртке, слегка споткнувшись на последней ступеньке. Приостановился на миг и, полуобернувшись, подал руку, выходящей старой женщине, закутанной в два платка, из-под толстого тёмного платка выглядывала кромка белого, нижнего, и одетой почти по-зимнему. Парнишка отсалютовал бабушке и вприпрыжку побежал по своим делам, а та, остановившись, смотрела ему вслед, пока её осторожно не подтолкнул выходящий из троллейбуса мужчина. Тогда бабушка тяжело опёрлась на свою палочку, чёрную, блестящую, и пошла в ту же сторону, что побежал парнишка.
    "Я вот всё думаю о том, что сказала Наташа. О той, которая смеётся ночью. Ты слышала?" - спросил он у Елены, но та отрицательно покачала головой. Краем глаза он увидел, что Елена-лилия метнула в него быстрый взгляд, но цвет её глаз опять не успел заметить. От солнечных лучей и горящих красной медью волос на её глаза лёг красный отсвет и они на миг засветились как на старых, некачественных цветных фотографиях, где у всех людей были красные глаза. Но молчание Елены длилось недолго, она всё же ответила: – "Я не слышала смеха, но за то время, что живу тут, заметила, что иногда пропадают люди. Вчера были, сегодня – нет. Я не дура, чтоб не отличить отъезд или даже бегство, от исчезновения. То, что все мы под огромным колпаком, как крысы в лаборатории, я поняла почти на следующий же день, как оказалась здесь. И гнетущей атмосферы не могла не ощущать, сам понимаешь. В моём коттедже в первый же месяц исчезли две девочки, раньше их тоже было четыре. А ещё раньше – повариха. Я пошла к той гадине, Маргаритке-секретарше и устроила ей шоу с выдиранием волос. Не знаю, что на меня нашло, но ведь до этого я раз десять спрашивала её, где девочки и Ольга, повариха. А Маргарита юлила и глаза прятала, стерва! Как будто нельзя было сказать, что, мол, уехали, чтоб я отцепилась и не задавала вопросов. Видел бы ты, как она шипела и изворачивалась, но тронуть меня не посмела. Так что мы такие же подопытные, как и дети, ты не обольщайся". На это ответить было нечего и Геннадий промолчал. Хотя теперь становилась понятной причина неприязни холодной секретарши господина Директора к обыкновенной воспитательнице. Было ли в этой неприязни что-то ещё? Всё может быть.

    Ночью, внезапно пробудившись от тяжёлого сна, Геннадий впервые услышал тихий смех. Откуда он доносился, определить не получалось. Просто в комнате, фоном ко всему увиденному во сне, звучал тихий и бессмысленный детский смех, наводящий на мысль о беспомощном карапузе, лежащем на спинке. Ручки и ножки его в перевязочках двигаются по собственной воле; вверх таращатся голубые глазёнки и карапуз смеётся. Просто так, без причины. В пустых глазах не отражается никакого интереса и смысла. И от бессмысленности этой начинает обсыпать холодными мурашками. Геннадий затаил дыхание. Перед глазами ещё стояла только что приснившаяся Елена. Он видел её в парке, всё так же сидящей на лавочке, смотрящей прямо на него красными глазами. Она была бледной до голубизны, и с огненной головой, покачивающейся на шее-стебле. Только это поэтическое определение было явно неуместным. Какая лилия? На лавочке сидела тонкая гадючка, ядовитая и опасная, которая вползла к детям, тоже имея в душе тайный уголок, который не смогли разглядеть все проверяющие.
    "Неужели вы думали, что я испугаюсь страшного детского смеха ночью?" – "Елена, надеюсь, ты знаешь, что я всё равно увижу цвет твоих глаз!" – "Я долго ждал – теперь пришло моё время!" – все эти мысли ещё в беспорядке роились в сознании Геннадия, но он уже решительно шёл к коттеджу, в котором жила Елена, чтоб глянуть ей в глаза. Ещё не совсем ясно воспринимал окружающий мир, но надеялся успеть. Вот и пришло время, оно всегда приходит, особенно, если долго ждёшь.
    Глаза у Елены оказались тускло-серыми, широко открытыми. Навеки застывшим оловянным взглядом она смотрела на то, что совсем недавно было её телом. Огненные волосы слиплись тусклыми прядями и больше не сияли. Прислонившись к косяку двери, Геннадий стоял на пороге. Он не успел. Кошмарным фоном всего увиденного слышался всё тот же детский смех, звучащий отовсюду и ниоткуда. Но из него ушла бессмысленность – торжество даже не скрывалось. Геннадий почувствовал себя виноватым и это было просто нелепо. Он не мог сказать Елене больше, чем сказал. Это – Большая Охота. В ней каждый – за себя. Вместе с чувством вины в нём, наконец-то, проснулась ярость, которая багровым светом озарила всё его существо. Детский смех, истерически всхлипнув, умолк. Наступила звенящая тишина.

***  ***  ***

    Ну что, детки, вообразившие себя матёрыми хищниками, вы не были готовы к Такой ярости? Ярости, которая окрашивает всё сущее в багровые тона? Вы, маленькие мерзости; вы, забывшие, или никогда не знавшие, основные законы настоящих хищников: "Не забывать во время охоты, что в это время более сильный может охотиться на вас!" и "Не убивать ради развлечения!". Вы слишком увлеклись вкусом крови, чтобы быть достойными дальнейшей жизни.
    Я всегда помнила о других охотниках, тех, кто рядом и тех, кто далеко. Для них была оставлена приманка. Она работала на меня. Знание о том, что я – самка, родившаяся на этот раз в мужском теле. В любом должен быть изъян, и, добравшись до скрываемого, люди чувствуют себя вознаграждёнными и удовлетворёнными чужой "стыдной" тайной. Они ощущают своё превосходство и расслабляются. Я осязаю волны изумления, идущие со стороны тех, кто надзирает за всеми нами. Но они не успеют. Не успеют всего на одно мгновение. Для них это бесконечно мало – для меня бесконечно много. Ведь это целых десять наносекунд!
    Кто сказал, что со смертью человека исчезает целый мир? Неправда! Он вливается в другой, более могущественный. Он добавляет новому Миру силы; он даёт Энергию разрушить преграды и оковы. Миры не исчезают просто так! За время испытаний и плена я повзрослела на миллиарды лет. Наконец-то мои распахнутые огненные крылья рассыпают искры. Два цвета – чёрный и багровый, сейчас в моей жизни. И свет планет и галактик. Надзиратели опоздали  меньше, чем на мгновение. Но это уже неважно. Вы даже не представляете, как неизмеримо далеко может залететь за семь наносекунд Огненная птица!