И все они, и Годолюб, и Непослушник, и Веда Агатова, показали, хором, этому глухому тупику-двери кукиш, – и рассыпался, в мгновение ока, этот глухой тупик, – и мрачное пирамидальное внутреннее подземелье разверзлось перед нашими странниками-путниками; и странные тени блуждали по стенам этого подземелья.
Сверху, с кривоватого потолка свисали длинные мутные сосульки – сталактиты, – а с низу – тоже свисали, но – вверх, не менее мутные и длинные сосульки – сталагмиты. И змеиный красноватый глаз тускловатого светильника мерцал откуда-то сбоку.
По стенам помещения блуждали бессмысленные тени; в центре помещения почти бесшумно работала серая кубическая магическая печатная машинка: с одной её стороны струился, судя по всему, смрадный тлетворный дымок Великой Ворожбы, а с другой – из неё вытекали ровные полоски бледной бумажной мишуры и скатывались в рулончики; рулончики укладывались механическими щупальцами, торчащими из машинки, на автоматические тележки, – и те укатывались, одна за другой, в зияющее отверстие в дальней стене помещения по накатанным, но заметно ржавеньким, рельсам, впрочем, без особого шума и пыли.
Вдруг из дальних тёмных закоулков помещения послышалось странное шуршание, – но совсем иного рода, нежели умиротворяющее шуршание Шуршика, а, напротив, беспокойное и тревожное, – и, вот, промеж мрачных колонн сосулек показалась сперва длинная тень, а затем и всё витиеватое тело некоего, покрытого двойным слоем бликующей чешуи, бледно-голубого оттенка, Змея; из пасти и ноздрей Змея струился тлеющий дымок; но что самое интересное – в этих его ноздрях висело золотистое кольцо, а кольцу была прикреплена длинная золотистая же цепочка, а за другой конец цепочки – держался некий лысоватый человечек, маленький, почти карлик, с кривым носом и слегка косящий на один глаз, а другой глаз его то и дело нервно подёргивался.
Змей выполз весь и изрёк: «Кто вы такие и зачем пожаловали?!» – голос Змея прозвучал вельми громко и отразился многократным эхом несколько раз промеж стен помещения, – аж бестолковые тени на этих стенах вроде как прижукнулись и затрепетали.
«Нам нужна Кощеева Игла, – ответил ему, не моргнув глазом, Годолюб. – Ну и, соответственно, пожалуйста, раскройте тайну Великой Ворожбы; и, ещё раз пожалуйста, прекратите её».
«Ха-ха, – усмехнулся Змей, – ха-ха. Вам нужен, значит, ларец, а в ларце заяц…».
«Прошу прощения, – прервал его Годолюб, – нам нужна сразу Игла».
«Ха-ха, – прокашлялся, но уже тише, и несколько стушевавшись, пригнувшись, Змей, – а вы что, мной совсем не ужасаетесь?»
«Да вроде нет», – пожал плечами Годолюб, оглянувшись на своих спутников.
«А почему?!! – приосанился, возвысившись в голосе, и став при этом вроде как ещё больше и толще, Змей. – Мной все ужасаются!»
«Не знаю, – пожал ещё раз плечами Годолюб, – просто не страшно, не ужасно. Кстати, – продолжил он, указав на лысоватого человечка с кривым носом на другом конце цепочки, прицепленной к носу Змея: – а это кто? И что он тут делает?»
«Это… – Змей тут, вдруг, совсем было стушевался, однако, выпустив дым и прокашлявшись, проговорил, – это мой раб. Эти дурачки, – Змей мелко затрясся, вроде как засмеявшись, и, приосанившись, продолжил, – полагали, что продев мне в нос кольцо и прицепив к нему цепь, они смогут меня дрессировать и управлять мною, мол, «сидеть», «лежать», «поди принеси» и прочее, но сами того не ведая, сами стали у меня на побегушках, совсем забыли себя, раболепствуют мне, лакействуют и холуйствуют; по одному моему свисту…».
Тут Змей присвистнул, выпустив вновь несколько колец дыма и тлеющих искр, – и из разных тёмных углов помещения поползли, на коленях, такие же, почти не отличимые один от другого, тщедушные и лысоватые горе-дрессировщики, во всём своём множестве, убожестве и ничтожестве.
«Ну так скажи им, пожалуйста, – изрёк Годолюб Змею, – принести нам Кощееву Иглу и, опять же пожалуйста, прекратить Великую Ворожбу».
«А вы что, правда, мной не ужасаетесь?» – выпучив все свои глаза, во всём их множестве, на Годолюба и его спутников, прохрипел Змей.
«Нет», – сказал тихо и спокойно Годолюб.
После этих его слов Змей покрылся мерцанием, задрожал и стал уменьшаться, – и вот уменьшился и стал совсем маленьким. И став таким, изрёк:
«Дело в том, – изрёк уменьшившийся Змей, уже значительно тише и скромнее,– что все ваши беды от Великой Ворожбы случились у вас из-за того, что в каждом из ваших людишек поселился вот такой же, как я теперь стал, Мелкий Змей, так сказать, и всякий из ваших жалких людишек находится теперь у него в качестве дрессированной зверушки, и в силу этого стучит на ближних, выбрасывает мусор из окна и на улице, и в парке, гадит в подъезде и, вообще, везде, пытается обогнать других людей по обочине, то и дело сверлит стены в доме, поджигает по весне траву, гоняет на мопедах по прогулочным дорожкам, толкается локтями, стремясь к каким-то там коврижкам, чинам и наградам, исполняет изуверские и тупые указания начальства, сам стремится стать таким же тупым изувером и ненасытным начальством… И пока этот змеёныш будет владеть этими людишками, пользовать их в качестве своих дрессированных зверушек, то смрадный морок Великой Ворожбы будет всегда легко возбуждать этих людишек обращаться в сомнамбул, в зомби, в нелюдь, – во что они ныне «благополучно», хе-хе, обращаются, обратились».
«Ладно, – прервал вещания Змея Годолюб, – всё понятно; однако, где же, всё-таки, Игла?»
«В стогу сена…» – захихикал вновь Мелкий Змей; но, вдруг, осёкся – потому что Непослушник, как раз в это мгновение, тихонько подошёл к розетке, из которой торчала вилка, от которой вился долгий провод к работающей магической машинке – и вытащил эту вилку из розетки. Но…
Но… машинка печатать не перестала, и тлетворный смрад Великой Ворожбы из дырочки, зияющей на другой стороне этой печатной магической машинки, продолжил проистекать…
«Ха-ха-ха, – вновь затрясся Мелкий Змей, – эта волшебная машинка может достаточно долго работать и сама, без провода, питаясь от Кощеевой Иглы…».
Тут Мелкий Змей, по-видимому, понял, что проговорился и – осёкся.
Годолюб и Непослушник тогда подошли к магической машинке, открыли её крышку и увидели её, так сказать, магическую матрицу – своего рода, много-много-многоногого паука, – в котором, судя по всему, и таилась та самая Кощеева Игла.
Годолюб достал свой перочинный ножик – и вскрыл паука, – паук задрыгался всеми своими конечностями, члениками, усиками, жвалами и ложноножками, – но сразу обвис и обмяк, как только оказался вскрыт. А машинка тут же перестала печатать магическую мишуру, а с другой стороны испускать тлетворный дух Великой Ворожбы.
Внутри брюшка паука оказалась та самая Кощеева Игла, – выглядящая, как тонкий ядовитый обоюдоострый шип, – которого, разумеется, касаться было нельзя, дабы не уколоться и не отравиться насмерть.
Лесовод достал эту Иголку-шип маленькими особыми щипчиками, невзначай припасёнными им в своём кармашке, и достав из другого маленького своего кармашка, столь же невзначай обнаружившиеся там особые тончайшие плоскогубцы, закусил с другого конца ими эту Кощееву Иглу – и переломил её.
Тут же стены вокруг стали рушится и таять, по ним побежали трещины, заструились ручейки, – вскорости обращающиеся в бурные потоки, – и потоки эти, сперва, были весьма грязными, мутными и смрадными, но постепенно становились всё чище и прозрачнее. И наконец, вокруг образовалось чистое и прозрачное лазурное Озеро, и наши герои, втроём, стояли на островке посреди этого Озера. А последние безнадёжно тонущие рабы-прислужники Змея булькали и пузырились, и камнем шли на дно, – куда, собственно, им и была дорога.
И Мелкий Змей, по-видимому, туда же, на дно, тоже, незаметно, и упорхнул…
А наши герои в лодке-плоту из крышки магической машинки, поплыли к дальнему берегу, мерцающему оранжево-жёлтым нарядом осеннего леса, напевая свою, тут же сочинённую, песню:
«По дорожке, по тропинке,
По извилистой, туманной,
Путь неблизкий и тернистый
Торим мы, бредём, идём!
С Ворожбою в поединке
Лицемерной и обманной
Мы схлестнулися! А листья
Огненным текут дождём!...
Годолюб и Непослушник
Когда Зло пришло в наш дом,
Годолюб и Непослушник
Вышли на борьбу со Злом!
Здравствуй, осень, на рассвете!,
Здравствуй, солнышко, родное!,
Помоги не заблудиться,
Победить нам пособи!
Мы идём сквозь Лихолетье,
С ратями членистоногих
Мы сражаемся. А листья
Пламенеют впереди!...
Годолюб и Непослушник
Когда Зло пришло в наш дом,
Годолюб и Непослушник
Вышли на борьбу со Злом!
Всё казалось безнадёжным,
Зло казалось всемогущим,
Ворожба – неодолимой
И всесильным Каганат!...
Лихолетья бездорожье
Сможет одолеть идущий!...
Путь Великий свой прошли мы,
Ворожбе поставив мат!
Годолюб и Непослушник,
Когда Зло в наш дом пришло,
Годолюб и Непослушник
Одолели это Зло!...»
На полоске отдаляющегося берега валялись грудами руины башни-замка Каганбеков; сами Каганбеки, по-прежнему, громко (ибо храпели) спали беспробудно посреди разбросанных камней; а вот их былые холуи и прихвостни, вертихвостки и лизоблюды, лакеи и прихлебатели, теперь сами расселись в креслах Каганбеков, и так же, как некогда Каганбеки, пыжились надувать щёки, корчить значительные лица и всяко инако изображать из себя вроде как Каганбеков, – да только выходило оно у них совсем уж коряво и нелепо: позор один да посмешище.
По кромке приближающегося, иного, берега стояли, встречая наших героев, Дед Пихто, Бабулька с тележкой и многие другие честные и добрые жители округи, до сей поры подавленные, угнетённые и загнанные в подполье, а теперь вот вышедшие на светлый берег; и прочее пробуждающее местное население тоже выползало и выходило на берег.
Всё теперь было – в их руках.
Для них теперь было очень важно – самим не обратиться в некие подобия Каганбеков, – подобно тем вон прихвостням и вертихвосткам, блюдолизам и холопам, нелепо воссевшим в начальственным креслах, на руинах, и корчащих себе значительные лица.
Наши герои, причалив на своём импровизированном плоту, высадили Веду Агатову на берег, обнялись с ней и с другими добрыми людьми, добро попрощались, и поплыли в направлении родных пенат.
А люди, оставшиеся на берегу, махали им благодарно вослед и бросали вверх шапочки да кепочки.
Тихие волны мягко облизывали песчаный берег: «тик-так», «тик-так»...
Спокойные воды озера скоро сменились течением широкой реки, постепенно становящейся более узкой и быстрой, – и, вот, оборвавшейся водопадом, – наши герои на плоту ухнули в воронку брызжущего водопада, – сквозь радужные сполохи искрящихся капель, – и удержавшись на плоту, оказались вновь плывущими в русле реки, но уже более узкой и витиеватой, – вскорости становящейся, как и вся окружающая местность, всё более и более узнаваемой и родной…
В такие мгновения, мгновения долгожданного возвращения, нас обычно переполняет глубинное чувство ностальгии, и мы становимся ещё чище и благороднее, – именно такую гамму чувств пережили тогда возвращающийся из дальних странствий Лесовод и Непослушник.
Они плыли уже по той самой речке, которую Лесовод вернул людям, а жадные Хозяева Жизни, которые жаждали овладеть этой речкой – лопнули.
Годолюб и Непослушник причалили к родному берегу, привязали свой импровизированный плотик к берёзе и пошли по травке и тропинкам, – через тот самый перелесок, который Лесовод завещал местным людям беречь в чистоте и тишине, – и действительно, перелесок встретил наших героев тишиной, чистым воздухом и шелестом осенних разноцветных падающих листьев.
Ну а незримо веявшая смрадным духом Великая Ворожба, действительно, вокруг больше не ощущалась, не витала…
Придя, долго ли коротко, в Стольный град, уже, вновь, к началу нового года, Годолюб и Непослушник нашли оный совершенно перекопанным, – как оказалось, здешний градоначальник, одержимый поисками древних кладов, окончательно сошёл с ума и ушёл в свои поиски; первый министр тоже сидел в заснеженной песочнице на детской площадке, в слюнявчике и шортах, пускал слюнки и играл в пупсов; и вообще, множество местных холуёв и прихлебателей, прихвостней и лизоблюдов, холопов да лакеев, некогда изображавших из себя министров, больших чиновников и начальников, лишившись, вот, подпитки и поддержки Великой Ворожбы, предстали теперь, вдруг, во всём своём истинном ничтожестве, стали как-то сразу видимы и заметны в своём убожестве, и бродили теперь по городским закоулкам и проулкам бестолково и потерянно.
Царский Престол на Лобном Месте теперь, без магического влияния Великой Ворожбы, совсем опустел.
Над ним, впрочем, ещё висел рассеивающийся дымок голографической иллюзии, изображавшей до сей поры восседавшего на Престоле, якобы, правителя; но и он, это облик-облак дыма, вот уж растворялся окончательно в декабрьской холодной мгле…
У подножия Престола, впрочем, виднелась пара-тройка артистов-шутов, ещё намедни изображавших из себя верховного правителя, но теперь, вот, без ауры Великой Ворожбы, прозябавших, как брошенные, у Подножия, и тоже, вот, как-то постепенно рассеивающихся в мороке толпы, – как раз толпящейся, в своём срамном позорище, у этого самого Подножия, и состоящей из всё тех же холопов да лакеев, толстосумов и проходимцев, местных прихвостней и вертихвосток, – и какая-то толстая тётя, с видом «владычицы морской», и её не менее полный отпрыск, и многие иные такие же, нелепые и круглые персонажи, изъявляющие свои претензии залезть на Престол, – и все они, тем или иным макаром, тщетно пытались взобраться на него, толкая друг друга и подпрыгивая, – да только соскальзывали вниз, шлёпаясь пятыми точками об лёд; однако даже если кто-то из них, растолкав прочих и не соскользнув, всё же взбирался на Престол – то тот как-то сразу взбрыкивался, – и взобравшийся самозванец тут же летел кубарем к подножью, в ледяной сугроб.
Вдруг, неожиданно, Престол, – как только Лесовод и Непослушник вышли на Площадь, – сам подскочил к Непослушнику и, преклонившись перед ним, словно бы пригласил того занять своё место, – а Непослушник, как бы самой собой, пританцовывая, запрыгнул на Престол.
Что тут началось! Все лизоблюды и прихлебатели, холуи да лакеи, толстосумы и проходимцы, полные отпрыски и «владычицы морские», завизжали благим матом, заорали, запричитали и забились в истерике!
Но как ни бились они в конвульсиях, как ни исходили слюнями да соплями – всё это оказывалось лишь тщетным сотрясением воздуха, ибо бессильны они стали без Великой Ворожбы.
Ибо собрался уже вокруг на Площади народ настоящий, которого во времена Великой Ворожбы подавляли и угнетали, и загоняли в подполье, доброго и честного, – а теперь, вот, вышедший на волю и пробуждающийся.
И смолкли, и поджали хвосты, вдруг, все эти холуи да лакеи, толстосумы да проходимцы, вертихвостки да прихвостни, прихлебатели да лизоблюды, метившие, вновь, в цари, в правители, в господа, в бояре да дворяне, – ибо испугались народа настоящего, а достаточного количества цепных псов, приспешников, холопов боевых и прислужников, у них, без подпитки Великой Ворожбы, уже не стало.
И сказал тогда сияющий улыбкой, как всегда чуть пританцовывающий, с Престола царского, Непослушник собравшемуся народу:
«Добрые люди, – сказал Непослушник, начав свою речь, – станьте, наконец, взрослыми людьми! Т.е. свободными и ответственными; ответственными за себя, за всё общество, за своих детей, за своё настоящее и будущее. Вам больше не нужен какой-либо господин, царь или деспот, который бы думал за вас, решал бы за вас, брал бы на себя ваши грехи и внушал вам то или иное ваше общественное мнение, промывал бы вам мозги, определял бы вам, что хорошо, что плохо, что можно, а что нельзя, что вам делать, что вам «думать», что вам говорить; вы всё это должны творить сами, свободно, с полным сознанием своей ответственности за эти ваши поступки и слова…».
«Всё что находится вокруг вас, – продолжил Непослушник, после короткой паузы, – это всё ваше, отныне, общенародное; и вы к этому всему должны относиться также, как к своему, личному: рачительно и бережно. И соответственно к другим людям так же относитесь, как с самим себе, и поступайте с ними так же. Ибо если вы будете гнобить и унижать других людей, наживаться за их счёт и паразитировать на них, обманывать их, эксплуатировать и грабить, то вокруг вас воцарится запустение и мерзость, и вы тем самым сами выкопаете себе яму…».
«Среди вас, разумеется, не должно быть ни господ, ни рабов, – продолжил Непослушник далее, почти не прерываясь, – ибо господство и рабство развращает, как господ, так и рабов; господство – это жизненный тупик, а рабство просто недостойно человека. Помните, нет господ без рабов; нет власти без тех, кто ей подчиняется; нет господина без того, кто сам примет своё рабство и холопство перед этим господином. Вы терпели над собой произвол, – пусть и под дополнительным воздействием Великой Ворожбы, – всяческих господ, паханов, начальников, чиновников и их боевых холуёв и холопов-рабов, не только ли потому, что сами лелеяли желание стать такими же паханами и начальниками, или, хотя бы, их привилегированными холуями-рабами?, и оттого сами отказывались ото всего человеческого в себе, от свободы воли и мысли, только бы сбросить на кого-либо, на начальника-господина какого-нибудь, свой дар свободы и самосознания, свободы решать и мыслить самостоятельно, ибо всё это очень трудно и мучительно, – особенно со стороны совести…».
«Очнитесь же, наконец, от морока Великой Ворожбы! – вел свою речь далее Непослушник. – Вас и, главное, ваших детей загоняли в стойло, в паноптикум, принуждали их ходить сквозь магические рамки, выворачивать карманы, пичкали скверным зельем и всяко инако дрессировали, зомбировали, пугали и муштровали; и хочу вас предупредить: подобные попытки поработить вас будут продолжаться и впредь. Одних Каганбеков мы победили, но нам ни в коем случае нельзя почивать на лаврах; ибо завсегда найдутся новые Каганбеки, новая нелюдь, которая попытается вновь овладеть вами и вашими детьми. И делать они это будут, наверняка, вновь с помощью какой-нибудь, ещё пуще изощрённой, своей Великой Ворожбы, которая усыпляет разум, глушит совесть, подавляет свободный дух и самосознание, плодит тупых холуёв и холопов-изуверов…».
«Поэтому, – продолжил Непослушник, переведя дыхание, – пусть наше общество будет свободным и справедливым. Справедливым – это, значит, воздающим по заслугам каждому, в соответствии с его вкладом в общее благо. И пусть руководить будут вами сугубо избранные вами люди, лучшие из вас, которых вы сами выберете; и которые, обязательно, через год, или три года, должны будут отвечать перед вами, реально, за это своё руководство; и если их руководство окажется неправдой и произволом, предательством и стяжанием в фонд своего кармана, то они должны быть наказаны за это; а если вы, напротив, решите, что они руководили вами отлично, честно и сделали много чего хорошего для общества – то награждайте их. Ваши руководители должны нести полную ответственность за то, что наруководили; и, разумеется, находясь на этих должностях, они не должны получать больше, чем другие люди. Ну а радость от управленческого творчества – вот, что должно быть их высшей наградой, когда у них, действительно, будет получаться улучшение жизни людей и творение этого мира ещё более прекрасным…».
«Все предприятия и полезные ископаемые должны стать, разумеется, общенародными, – повёл свою речь к завершению Непослушник. – А всякая лихва должна быть строго запрещена, не только как заведомый грабёж и воровство, но и как магическое бесчеловечное зло. И помните: как только змееныш самодурства и любостяжания, раболепства и властолюбия, унижения других людей, свинства и корыстолюбия овладеет вами, то – пиши пропало, никто вам уже не поможет и вы сами себя угробите…».
«Ну а я, – подвёл он, наконец, итог, – постараюсь стать вам самым лучшим правителем, т.е. таким, как говорили древние мудрецы, о котором известно только то, что он есть. А всё – вы должны решать и творить сами. Свободно, сиречь ответственно. Ибо вы – вольные люди. Творцы своего настоящего и своего будущего. Всё в ваших руках».
Настоящий народ, что удивительно, очень внимательно слушал речь Непослушника и безмолвствовал; но безмолвствовал он уже совершенно иным образом: сосредоточенно и собираясь с духом, собирая свою волю, – а вовсе не тупо и покорно.
Настоящий народ явно понимал, что то мироустройство своё, которое он будет теперь создавать, это будет не некий «рай», – т.е. некое бессознательное и расслабленное блаженное состояние; нет, это новое мироустройство, чтобы оно было, действительно, свободным и справедливым, требовало от каждого ясного самосознания и бодрствования, – которое нельзя уже будет как-либо усыпить и обмануть, и околдовать, пусть даже и самой изощрённой и новейшей Великой Ворожбой.
Впрочем, всякие прихвостни и приспешники, холопы и холуи, лакеи и прочие пресмыкающиеся, своеобычно ищущие себе Хозяина, которому они могли бы сапоги вычистить, подлизать и подмазать, с одной стороны, а с другой – завсегда стремящиеся что-нибудь урвать себе, за счёт других, да побольше, – то и дело пытались улюлюкать, освистывать и всяко инако шуметь, мешая Непослушнику вести свою речь, – однако без подмоги Великой Ворожбы скоро стушёвывались, никли и чахли. – И вот уж как-то куда-то, в тёмные свои норы и трещины в полу, исчезали, растворялись в ложащихся сумерках…
«Знаете, – тихонько прошептал Годолюбу Непослушник, завершив свою речь, – я хотел бы уйти с вами в Заповедный Лес жить, а не тут восседать; хорошо?»
«Хорошо, – улыбнулся Годолюб, тоже очень тихо, – народ, если, он, действительно, становится настоящим народом, а не размазнёй-массой, сам всё решит и сможет; а ты только будешь, для него, отныне, добрым правильным Символом…».
«А если что, – продолжил Годолюб, – вдруг, тут, вновь, случится что-то нехорошее, то мы, с тобой, опять вернёмся сюда, из нашего Заповедного Леса, и придём на подмогу народу».
И они, Годолюб и Непослушник, добро попрощавшись с Настоящим Народом, направили свои стопы в дальний Заповедный Лес.
Годолюб шёл спокойно и не торопясь, а Непослушник, по своему обыкновению, слегка чуть-чуть пританцовывая, с игрушечными медвежонком в одной руке и котиком – в другой.
Повалил пушистый снег; ложились предновогодние сумерки…