I
В шестом часу утра в ноябре ещё совсем ночь. Маша поставила будильник на 5.00, но проснулась раньше. С ней всегда так: просыпается задолго до нужного времени, если боится опоздать. А сегодня никак нельзя опаздывать. К семи часам надо быть в самом отдалённом районе города, куда ехать на троллейбусе минут сорок пять-пятьдесят. Транспорт начинает ходить в половине шестого, так что вполне можно успеть.
Маша стоит у окна, ждёт, когда проедет первый троллейбус, чтобы одеться и бежать на остановку. Она не выспалась, аппетита нет, но отщипывает понемногу от бублика и глотает горячий чай.
Дорога пуста, только две легковые машины промчались за полчаса. В доме напротив светится единственное окно. В другом окне свет загорался на несколько минут, потом погас: наверное, к маленькому ребёнку вставали, перепеленали, и он опять уснул.
Сегодня первый день осенних каникул. Маше не надо будить детей, кормить завтраком и провожать в школу, на работу к двум, поэтому она решила съездить в дальний комиссионный магазин, взять талоны, чтобы потом сдать вещи: дочкины сапожки и своё свадебное платье. Странно, конечно: в комиссионку брать талоны, как в поликлинику. Но делать нечего: в ближайший магазин, куда Маша сдавала в прошлом году трёхколёсный велосипед и ещё кое-что детское, попасть стало невозможно: на двери постоянно объявление: «Вещи на комиссию не принимаются».
Недели две назад, когда Маша в очередной раз остановилась перед этим объявлением, к ней подошла интеллигентнейшая старушка и рассказала, что есть комиссионный магазин на окраине, где вещи, особенно детские, раскупаются очень хорошо, потому что там рядом автостанция и люди, приезжающие из деревень, где с зарплатой сейчас совсем туго, часто в него заходят. Правда, чтобы сдать что-то на комиссию, надо сначала получить талончик. Но если подъехать к семи утра, талончик обязательно достанется, потому что талончиков бывает в день двадцать штук, а начинают выдавать в девять.
Посещение комиссионки — мероприятие для Маши крайне неприятное: ей постоянно кажется, что все вокруг догадываются: у неё нет денег и она очень хочет что-либо продать. Вот и сейчас она внутренне напряжена, старается зацепиться взглядом и мыслью за что-то постороннее, чтобы отвлечься, но не за что: на улице ни души. А мысли кружатся только вокруг проклятых комиссионок...
Первый раз в комиссионку Маша вынуждена была пойти в позапрошлом году. Тогда учителям музыкальных школ второй месяц подряд не выдали зарплату. У Маши была и другая работа: два раза в неделю она вела музыкальные занятия в детском саду, в том самом, куда водила Лизу и Мишу. Попросили три года назад заменить ушедшую в декрет молодую сотрудницу, которая после декрета рассчиталась, а Маша осталась. Чему была рада: учеников в музыкальную школу с каждым годом приходило всё меньше (не стало у людей денег, чтобы учить детей музыке), а на одну ставку двоих детей не прокормишь. Почти все коллеги, те, с кем училась в музыкальном училище, в институте, где-то подрабатывали: в филармонии, в театрах, а то и в ресторанах по вечерам. Пианистам подработку было найти труднее всего: «пианисты хором не играют» - как шутили Машины знакомые музыканты.
Когда и в детском саду сказали, что получки в срок не будет, у Маши мелко и противно задрожало в груди и повлажнели руки. Шёл апрель, от прошлогодних летних заготовок ничего не осталось, и Маша понимала, что через несколько дней ей будет просто нечем кормить детей.
Лиза училась в первом классе, их кормили бесплатно три раза в день, как и Мишу в детском саду. Но надо было приготовить что-то на завтрак и на ужин. Плюс выходной.
От папы Маша старательно скрывала своё совсем уж плачевное материальное положение: он недавно женился во второй раз, но каждый месяц платил за их трёхкомнатную квартиру и за Мишин детский сад. Это была очень серьёзная помощь. Без подарков и гостинцев он тоже никогда не приходил.
Попросить взаймы было не у кого: все коллеги оказались в таком положении. Одноклассница и верная подруга Света вела математику в общеобразовательной школе и зарплаты тоже два месяца не видела.
Павел Иванович, директор музыкальной школы, узнал, что часть причитающихся денег можно было всё-таки получить в гороно, но не всем, а только одиноким матерям и семьям, где оба супруга работают в сфере образования. Нужно написать заявление, в котором пожаловаться на своё безденежье, комиссия заявление рассмотрит и решит, выплатить ли автору четверть или половину месячной зарплаты.
Маша рассказала об этом Свете, и они согласились, что вынести подобное — выше их сил. Однако не прошло и недели, как Света отправилась в гороно с заявлением. С мужем-пьяницей она развелась год назад, алиментов не получала. Родители ей ничем помочь не могли: они работали на стройке и месяцами сидели без зарплаты, а кроме Светы у них было ещё два сына-школьника.
Пришла из гороно она очень расстроенная: оказывается, ей и Маше не полагалось никаких выплат, потому что они не матери-одиночки, у детей есть законные отцы, которые и должны их содержать. Едва Света переступила порог Машиной квартиры, как с ней случилась настоящая истерика: она рыдала, кричала, что не переживёт такого унижения. Маша долго не могла её успокоить.
Запасы продуктов таяли. Оставалось примерно по килограмму вермишели и пшена, плюс полбутылки подсолнечного масла. Сахар закончился, но были ещё две баночки варенья: вишня и чёрная смородина. На день Маша покупала бутылку молока, полбуханки хлеба и какую-нибудь булку для детей. Пшённую кашу Миша и Лиза любили, а вот молочный суп ели буквально со слезами. По выходным жарила картошку (покупала три килограмма на неделю), посыпала зелёным лучком (на подоконнике в баночках из-под сметаны дочка развела целый огород), и это было большой радостью для детей.
В те голодные месяцы Маша изобрела десерт, который стали готовить многие её знакомые,— заварной крем. В сладком молоке (лучше, конечно, сливки, но сливки в гастрономе бывали нечасто, да и стоили в два раза дороже молока) надо размешать столовую ложку муки, довести до кипения. В получившийся кисель добавить кусочек масла (которое бывало в доме не всегда), охладить, а потом хорошенько взбить. Маша раскладывала этот десерт в красивые хрустальные бокалы, и дети медленно, смакуя и радуясь, ели. Иногда в крем добавляла пару ложек сиропа от варенья, и это был уже другой десерт — розовый, ягодный.
И вот наступил день, когда Маша, сдав четыре бутылки (баночки из-под сметаны, в которых рос лук, были перемыты и сданы накануне) и купив молока и хлеба, совершенно отчётливо поняла, что завтра ей будет не с чем идти в магазин. Однако чувства безысходности почему-то не было. Удивляясь этому, Маша накормила детей, переделала домашние дела и почти спокойная легла спать.
А утром, проснувшись, уже знала, что делать. Ночью ей приснился странный сон: летний день, она быстро идёт по центру города, куда-то спешит, у ювелирного магазина её окружают цыганки, громко крича: «Золото продаёшь? Золото, золото покупаем!» Цыгане, действительно, толпами дежурили возле ювелирного магазина, и Маша видела их там десятки раз. Подивившись необычайной яркости, реалистичности своего сна, она в этот же день отправилась в ювелирный, где сдала в скупку бабушкины сломанные серьги. Деньги поделила пополам: себе и Свете, которая уже и не знала, чем накормить сына. На эти деньги, экономя и считая буквально каждую копейку, они и дожили до конца апреля, когда перед майскими праздниками учителя получили зарплату за февраль.
Долги по зарплате постепенно выплачивали, но инфляция была такая, что деньги растворялись в считанные дни. И в начале лета Маша снова отправилась в скупку: детям нужны были сандалии, да и её босоножки держались на честном слове. Одежду и себе, и детям Маша шила и вязала сама (вернее — перешивала и перевязывала: из папиной старой рубашки — новую Мише, из своего старого платья — новый сарафанчик Лизе), а вот сапоги тачать ещё не научилась, как шутил папа.
На этот раз Маша решила сдать золотую печатку. Много лет назад, когда золото было дефицитом, эту печатку купили с переплатой у спекулянтки. Мама не очень любила украшения, да и печатка показалась слишком массивной, грубоватой, не женской какой-то, а Маше и вовсе была велика. Так и лежала она в шкатулке, как видно, дожидаясь своего часа. И дождалась.
Второе посещение скупки, в отличие от первого, ничем особым не запомнившегося, произвело на Машу очень сильное негативное впечатление, и в этот магазин она больше ни разу не заходила.
Пройдя через торговый зал ювелирного магазина, Маша свернула в подсобку, где принимали золотые и серебряные украшения, и была едва не сбита с ног пожилой раскрасневшейся и рассерженной женщиной. Вслед женщине неслась громкая ругань: «Грязь всякую тащите! На помойке что ли находите?! Себя не уважаете — других уважайте!» Женщина, обернувшись, тоже кричала в открытую дверь что-то злобное.
Маша, помедлив с минуту, вошла. За столом сидела не та приёмщица, которой она сдавала серёжки, а другая, средних лет, очень худая, с огненно-рыжими кудрями. Когда она подняла голову, Маша увидела ярко разрисованное косметикой лицо, на котором выделялись огромные красные губы. Из глубин памяти мгновенно выплыло странное слово «клоунесса».
Рыжеволосая женщина, бросив беглый взгляд на Машу, вдруг замерла на мгновение и снова принялась разглядывать, на этот раз пристально, детально. Красивая, стройная Маша, очевидно, вызвала у неё неприязнь, потому что она скривила губы и с подчёркнутой брезгливостью невероятно долго, через лупу рассматривала печатку, разумеется, тщательно промытую накануне.
- Что: немодная? - наконец изрекла «клоунесса», презрительно усмехаясь и кивая на печатку.
- Как видите, - тоном, не предполагающим продолжение разговора, ответила Маша. В подобных ситуациях она всегда отвечала мгновенно, не задумываясь, появлялась и нужная интонация: холодная, отчуждённая, даже высокомерная. Но всё это было чисто внешнее. Обида, недоумение (за что?!) захлёстывали душу, и долго-долго потом было больно вспоминать об этом.
Осенью снова задержали зарплату, и Маша ездила в другую скупку, сдавать своё колечко с розовым камешком. Вернее камешек она аккуратно вытащила при помощи отвёртки (с камнями золото в скупку не принимали), дав себе слово, когда закончатся голодные времена, заказать с ним в ювелирной мастерской кулон или колечко для Лизы. Верила ли она, что эти времена когда-нибудь закончатся? Скорее нет, чем да. Но как же хотелось верить!
В феврале грипповали дети. Лиза дней через десять совсем выздоровела, а Миша всё кашлял и кашлял, потом у него обнаружили хрипы в лёгких. Нужны были уколы - хорошие, дорогие антибиотики, и Маша, за время болезни детей истратившая на лекарства все деньги, отвезла в скупку последнюю золотую вещь — мамино обручальное кольцо.
Обо всех этих приключениях она, кроме Светы, никому не рассказывала. Даже двоюродной сестре Тане, дочери папиного старшего брата дяди Васи. Таня и её муж больше сидели в отпусках без содержания, чем работали, кое-как выживали на пенсии родителей, а вот давать советы, обсуждать и осуждать и Таня, и её мать были очень горазды, да и папе разболтали бы. В советах Маша не нуждалась: это была её жизнь, её дети, и что для них хуже, что лучше, она решала сама.
Посещение скупки стало тяжёлым испытанием для Маши, и маленькую ванночку, стоявшую без дела в кладовке, она решила продать по объявлению. Дефицитом было практически всё, а если что и появлялось в магазине, то по такой цене, что многим оставалось только руками развести, поэтому ванночку должны были обязательно купить.
Маша просмотрела газету объявлений и сама дала объявление: «Ванну детскую, пластмассовую, розовую, в отличном состоянии продаю. Звонить после 19 часов, спросить Марию», указала цену и свой домашний телефон.