Ну надо же! Раньше, чтобы поговорить с тобой, мне надо было позвонить или приехать. А теперь я могу говорить с тобой каждую секунду, без этих отвлекающих телодвижений. А говорить с тобой хочется. Ой как хочется! Мне так много хочется тебе рассказать! Ведь ты же теперь многого не знаешь. Или знаешь. Но этого не знаю я. И потому говорю, говорю. А ты молчишь. Теперь ты молчишь. Много молчишь. Почти всегда. Зато смотришь. Очень понимающе смотришь...
Хочешь, я расскажу тебе о твоей Дивной Птице? Ой! Ты, наверное, даже не знаешь, что твою Рейсю я называю теперь Дивной Птицей. Хотя какая она сейчас птица. Птенчик. Дивный воробышек. За время твоей болезни она так похудела! Тридцать девять килограммов...
Но дивной осталась.Твоя последняя просьба была связана именно с ней - с Рейсей. Или с ними - с птицами. Когда я помчалась в «русский магазин»*, чтобы привезти тебе рыбу, ты погрозил мне пальцем: «Не забудь маме купить «Дивных птиц». К счастью, ты имел в виду только конфеты с таким названием, а то как бы я раздобыла реальных дивных птиц. Ведь есть только одна – твоя Рейся. Ну я и скупила всех «Дивных птиц», которые в этот день лежали на полке. Только об этом ты уже не узнал...
Когда я вернулась, твою дивную Рейсю сдавливала дикая душевная боль, выжимающая из неё горячие слёзы, оплакивающие твой уход. Почему-то я знала, что надо делать. Руками я обхватила беспомощно сидящего на кровати трепещущего воробышка и раскачивала из стороны в сторону, монотонно проговаривая какие-то слова. Ведь главное не слова, а ритм. Ритм колыбели. Именно так мама раскачивала очень маленькую меня, когда дикая ушная боль, сопровождающая меня в течение долгих тридцати лет, не давала мне уснуть. Когда я немного подросла, и мои ноги уже доставали спинку кровати, я раскачивалась сама, упираясь ногами в кровать и напевая на ходу придуманные колыбельные. Позже я колыбелила своих сыновей. Их радость и боль. А вот теперь пришлось колыбелить твоего дивного воробышка, потонувшего в моих таких длиннющих руках...
Вообще-то воробышка зовут Рая, но ты называл её Рейсей. Ещё бы! Как это звучит! Рейся! Взвейся! Лейся! Песня! Песня твоей жизни. С восклицаниями, восторгами, удивлениями. Дивная Птица, ворвавшаяся в твою жизнь весельем, озорством, гордой осанкой босоногой танцовщицы. Её дивность очень любили и берегли с детства. Оберегали. Будучи дочерью будёновца, сражавшегося с басмачами, она росла, завёрнутая в чапан** бывшего басмача Примкул-ака. Он убаюкивал дивного воробышка. В чапане. А сейчас я в своих длиннющих руках пытаюсь убаюкать боль твоим уходом израненной Рейси . И почему ты ушёл? Она же обещала тебе, что в могилу ляжете вместе...
Когда твоя страшная болезнь забирала остатки твоих сил, ты сопротивлялся и не сдавался. В больнице, с трудом удерживая бритву в слабеющих руках, ты брился, готовясь к приходу (или к прилёту?) твоей Дивной Птицы. Ты соответствовал! Но и сомневался. За два дня до твоего ухода я застала такую картину: мама расчёсывала твои неожиданно ставшие непокорными волосы и возмущалась тем, что ты их так коротко подстриг. «В следующий раз не стриги так коротко!» - возмущалась она. А ты, такой прямосидящий, очень медленно и еле слышно вопрошал: «Я становлюсь болезненней и болезненней. Может быть,ты уже разлюбила меня?» «Что!» – в один момент взвихрилась Рейся. – «Если бы я разлюбила тебя, моей ноги уже не было бы здесь! Чесал бы свои непокорные волосы сам!» Вот тогда она тебе и пригрозила, что в могилу ляжете вместе. Друг на друга. Ты возразил, что лучше рядом. И пока вы так спорили, я залилась слезами. Тогда ты повернулся ко мне с улыбкой: «Но сначала мы доживём вместе лет так до ста». Это было за два дня до твоего ухода...
Когда мы прощались с тобой, я опять держала твоего Дивного Воробышка в своих руках. Точнее, удерживала её от прыжка прямо к тебе на грудь. Она же обещала лечь в могилу с тобой вместе! Я не дала. Ну и правильно сделала! На следующий день ты ей приснился с указанием не торопиться к тебе, а испечь кребль*** и накормить детей, пока ты там затеял ремонт. Ну она и пекла. И до сих пор печёт. И кормит. А ты с ремонтом не торопишься. Ну и умничка! Всегда знал, как укротить независимый нрав гордой птицы. И держать её умудрялся крепко. Но не в клетке. В своих нежно-любящих руках...
Эта озорница умудрилась запасть в твою душу уже при первой встрече, обозвав тебя, такого шикарного парня, в роскошно расшитой украинской рубашке, с волосами, волнами зачёсанными назад, «Галифе», потому что ты стоял такой моднячий в группе парней, гордясь своей нездешностью – поволжский немец с Алтая да ещё и с дворянскими корнями. «Аристократ чёртов!» – восклицала мама, когда переживала за твои тревожно опухавшие ноги. – «Вальсы ему подавай, танцы там всякие благородные, а вот так зарядить чечётку и вперёд слабо? Тогда и ноги болеть не будут. А опухать даже не вздумают!» Мама заводила чечётку и пускалась в пляс с присядкой. Не удержать! А ты удерживал. Удержал и тогда, когда парторг пригрозил «разжаловать» тебя снова в трактористы, лишив тебя должности заведующего клубом, если не расстанешься с Рейсей. А ты не расстался. Подумаешь! Опять сел за руль трактора, правда, не выпуская из рук аккордеона, и вперёд, к новым вершинам, в которых так самозабвенно отбивала чечётку своими крылышками твоя Диковинка, Птица-Насмешница, устремившись за которой, ты опять взвихрился вверх. И даже повыше «простого» заведующего клубом.
Директора нашего совхоза Ивана Акимовича Тыщенко называли «Иван Грозный», его «правую руку», Петра Ивановича Черниченко - «Пётр Первый», ну а тебя, Карла Андреевича Ворма, ставшего его «левой рукой» (или наоборот – правой?) прозвали «Карлом Великим». А что же Рейся? А ей было всё равно! Что тракторист, что «Карл Великий»! Это был Её Карлуша, Чёртов Аристократ Бесчечёточный, которому вальсы всякие там благородные подавай! Ну она и подавала. И как подавала! Так и плыла, вальсируя, в твоих таких нежно-любящих, но крепко-держащих руках...
С тобой она ничего не боялась! Или боялась? Но только крыс. И мышей. Но эта боязнь обрушилась на неё ещё до тебя, когда она тринадцатилетней девчонкой, будучи как все немцы под комендатурой, без разрешения сбежала в Самарканд на учёбу. Поступила в медицинское училище и угодила в тюрьму за несоблюдение строгих военно-послевоенных правил. Она провела ночь в темноте среди разбушевавшихся крыс, забравшись на небольшое возвышение бывшей корейской печи. Утром из тюрьмы её вызволил директор медицинского училища, армянин Агалар Григорьевич. Прощаясь, он сунул ей в руку красную бумажку, которая оказалась десятирублёвкой. На эти деньги Рейся – тринадцатилетний маленький худенький птенчик - накупила себе на базаре еды: кислое молоко, лепёшку и горсть кишмиша****. И с тех пор стала обожать армян. А я, услышав эту историю, нашла оправдание своему сумасхождению по кишмишу. Правда, почему-то на лепёшку, а особенно на кислое молоко, это моё пристрастие не распространилось...
Когда тебя первый раз отвезли в больницу, она услышала мышиный писк и, дрожа всем телом, полезла под кровать, шваброй угрожая этой нарушительнице ночного спокойствия: «А ну, где ты там! Вылезай!» А это пищала противопожарная установка на издыхании последних батареечных сил. Как она ждала твоего возвращения!
Армяне спасали её не раз. Армянин дядя Оник дал ей укрытие в своём доме, когда она первый раз бежала от в неё влюблённого чеченца, пытавшегося выкрасть это непокорное создание по непонятным для неё чеченским законам. Чеченцы звали его Ла, остальные – Лёнька. Уезжая на свою историческую родину, Лёнька пытался вывезти Рейсю с собой. Он заявился в больницу, где работала Рейся. Главный врач, армянин Георгий Иванович, преградил ему дорогу. В его кабинете рыдала Рейся - беззащитный Дивный Воробышек. Тогда к Леньке выбежала санитарка, чеченка Марьям, которую не чеченцы называли Мария, и заговорила что-то на очень быстром чеченском. Финальным аккордом этого разбирательства послужил гневный жест Марьям, сбрасывающей со своей головы платок к ногам страстного похитителя. После чего Ла-Лёнька развернулся и ожидавшее его такси конём помчалось на станцию Кызылту, где уже набирал ход поезд, всё-таки увезший бедолагу Лёньку в Чечню. Без Рейси. Мама так и не поняла эту символику сбрасывания платка. Была ли это какая-то дань традициям или спонтанное движение души защищающей её чеченки, но этот жест окончательно избавил её от опасного обожателя, которого она очень боялась. А мне было жаль Ла-Лёньку. Он был сиротой, имел брата Тольку, с которым жил у своего дяди. Ну вот они все и унеслись на свою историческую родину. Потом писали письма бабушке. Почему-то просили у неё прощения и восторгались Воробышком.
От этих рассказов у меня захватывало дух. Мне нравился полёт платка к ногам отчаявшегося влюблённого, огонь его чёрных глаз, взгляд израненного горного орла, стремительный разворот на каблуках. Почему, кстати, на каблуках? Ну чтобы разворот был эффектным, с бряцанием шпор. Это я так всё себе напредставляла. Мечтая о такой страстной «рогожинской» любви я, кажется, завидовала. А Рейсю все эти страсти не впечатляли. Она подспудно, не осознавая, ждала тебя и продолжала обожать спасающих её армян...
После твоих похорон Григор прислал маме запись с его обработкой армянской колыбельной песни, в утешение. Мама утешалась, а я, раскачивая её из стороны в сторону, удивлялась тому, что звучит именно колыбельная, и мне не надо придумывать на ходу какие-то слова, мелодии, а просто пребывать в этом качании, недоумевая, как Григор угадал с этой музыкой, а может быть, и не угадал, а догадался или даже знал о болеутоляещем мессианстве колыбельных песен... А мама, даже вытирая утешительные слёзы, умудрялась возмущаться тем, что больше не понимает слов песни, а ведь когда-то знала армянский, да и узбекский, и таджикский, и даже греческий, потому что её крёстная была гречанка...
Знала ли она карачаевский? Надо её спросить. Именно карачаевцы встали вокруг неё стеной, не дав приехавшему за ней «воронку»***** забрать её в тюрьму, только потому, что она отказалась в антисептических условиях делать прививки колхозникам и лечить больных прямо в поле. Это было уже в пятидесятые, в Казахстане, куда её занёс судьбоносный круговорот, подготавливающий вашу встречу. Тогда она не пострадала. Карачаевцы тоже. Им всем просто повезло. Местного прокурора, приславшего за ней «воронок», на следующий же день самого увёз уже другой «воронок» за взятки, которые он брал баранами. Кстати, казахский она тоже знала. А вот немецкому её обучил ты.
В совхозе «Табак»,под Самаркандом, где она родилась, был «Ноев ковчег», казалось бы, всех национальностей. А немцев не было. Когда на базаре звучал, как ей казалось, немецкий язык, она замирала с приоткрытым ртом, поглощая такие непонятные, но почему-то многоговорящие ей звучания. Бабушка тянула её за руку, объясняя, что это не немецкий, а похожий на него идиш. Наперекор всем этим объяснениям, Рейсю завораживала таинственность этого языка, и она ощущала какую-то непонятную родственную с ним связь. А в это время дедушка из трудовой армии присылал бабушке письма на немецком, написанные загадочным готическим шрифтом, которые мама не могла ни понять, ни прочесть. Зато позже могла прочесть я, интуитивно тянущаяся к этой изысканной тайнописи своих предков. Бабушка клала мне под подушку листок с написанной её рукой молитвой «Отче наш», разумеется, на немецком, готическим шрифтом, да ещё в зеркальном отражении. Так она молилась о моём выздоровлении...
Позже немецкий стал языком ваших тайн, которые немного приоткрылись мне накануне твоего окончательного ухода. Ухода? А разве ты ушёл? Ведь именно тебе я это всё рассказываю и рассказываю не потому, что ты этого не знаешь, а потому, что мне необходимо говорить и говорить под звуки присланной Григором армянской колыбельной песни, чувствуя, как мама, заворожённая музыкой, уже улыбающаяся, не пытается выпорхнуть из моих рук прямо к тебе в могилу. С тех пор как она знает, как ты занят ремонтом, она успокоила свою прыть. Да и по твоей просьбе скупленная мной в «русском магазине» стая «Дивных птиц» напоминает маме о твоей заботе. Теперь ей надо уплетать конфеты, чтобы поправиться и из диковинного воробышка опять превратиться в прежнюю роскошную Дивную Птицу, которой она была когда обозвала тебя «Галифе». Всё это ты, разумеется, знаешь, как знаешь и то, что пребывающая в качающихся волнах Колыбельной, выпекающая для нас кребль, за обе щёки уплетающая «Дивную птицу», твоя Рейся вдохновенно готовится к свиданию... С тобой, папа!
*Русскими магазинами в Германии называют магазины, где собраны товары всего постсоветского пространства.
**Чапан – кафтан восточного покроя, халат.
***Кребль – тонко раскатанные полоски теста, обжаренные в большом количестве подсолнечного масла. Излюблённое печёное поволжских немцев.
****Кишмиш – восточное название изюма.
*****Воронок, Газ-М-1. На таких автомобилях сотрудники НКВД по ночам приезжали за репрессированными.