Не ищи ничего вне души - всё в ней.
Ищи счастье в собственном твоём сердце:
если его там нет, то нигде не найдёшь.
Святитель Филарет
Дед Степан плакал. Плакал он горько и от души. Плакал молча, скупо роняя слёзы на вязанный его старухой половичок из порезанного на полоски старого тряпья. Он сидел на низеньком стульчике возле кровати, где белее снега лежала его Дарья Фёдоровна, и горевал. Помирала его старуха... Почитай как третьего дня, Дарья полола на жаре морковку и вдруг упала, как подкошенная. Пролежала старуха у куста смородины до той поры, пока их соседка не встревожилась окончательно. Увидев из своего огорода вскинутые вверх Дарьины руки, она подумала, что та запнулась в траве и упала. Поковырявшись немного на грядках, соседка распрямилась и заметила недвижимую под кустами Дарью. Как-то уж больно тревожно та уткнулась лицом в траву. Напуганная соседка подлетела к забору. Заслонившись рукой от солнца, она взглянула поближе: бабка Дарья лежала с закрытыми глазами. Всплеснув руками, соседка убежала к ним в дом, а потом на улицу созывать соседей.
Сам дед Степан, начистив сапоги до блеска, ушёл в местное сельпо за хлебом. Он бы не пошёл, да накануне выпросил у старухи поллитруху для разгона кровей, потому что при намёке на сельпо - у него вдруг сразу стали мёрзнуть ноги. А за выпрошенной поллитрой грех было не сходить. Надев начищенные сапоги, дед Степан взял тросточку и с авоськой похромал по улице. С зимы у него правая нога, зачем-то стала хрустеть и щёлкать в бедре. Старуху вскоре подобрали, соседские бабки помыли её от огородной пыли и уложили в постель. Вызванная фельдшерица тут же распознала у бабки мудрёную по названию болезнь, а по простому разъяснила деду Степану, что у неё нервный удар.
К следующему утру из города прибыли дети: старшая дочь Ленка, средний сын Витька, и их с Дарьей Фёдоровной последушек-горлопан - сын Генка. Ленка сидела на большом заводе в кабинете и заведовала всей бухгалтерией. Сын Витька инженерил на военном заводе, где собирали самолёты, и числился в шибко умных специалистах. А из Генки ничего путного не вышло, тот работал кузнецом на Витькином заводе. Здоровьем Генку бог не обидел: ростом тот был под метр девяносто и руки как кувалды. Говорил Генка басом, и по молодым годам пугал своей силищей местных девок. Да и родился тогда Генка большим, почти под пять килограммов. Дед Степан помнит, как долго болела жена после тех родов. Ну так, в кого же сын-то такой? Ясен пень, что в отца! Сам дед Степан тоже был не маленького, как он говорил, габариту, только всё-таки поменьше Генки.
Дети побыли возле матери пару дней и поехали улаживать свои городские вопросы. Витька за себя ничего толком не пообещал и сказал только, что у него серьёзная работа и всё нужно решать на месте. Ленка и Генка обещались взять отпуска за свой счёт и приехать пожить возле них с матерью. Они уехали, и дед Степан остался один возле своей Дарьи.
Ближе к вечеру в их дом пришли соседские бабки, чтобы помыть болезную, но дед Степан не дал им тревожить жену.
- Бабы, идите-ка вы до дому, я сам справлюсь. Чай не чужая она мне, жена родненькая.
- Да как же, Степан? Она же небось обмочилась там вся. Надоть её обмыть, да сухонькое постелить, а то пролежнями займётся.
- Не лезьте к ей, бабы. Сам всё сделаю.
Старухи потоптались возле Дарьи, пошептались про взбалмошного Степана, и ни с чем ушли.
Закрутив козью ножку из выращенного на огороде и порубленного в мелкую крошку табака, дед Степан потоптался у окошка и вернулся к кровати. Вся их с Дарьей жизнь завертелась перед глазами, выхватывая из памяти разные события. Хорошие, и не очень... Особенно стыдно ему стало за свои прошлые поступки: за вспомнившуюся нечаянную грубость к жене, за частое невнимание и скупость. И теперь дед Степан сидел возле своей Дарьи Фёдоровны и ронял слёзы до бороды, изредка вытирая их ладошкой.
- Свалилась. Лежишь, язви тебя, и делов тебе нету. Какого чёрта полезла в таку жару на энти грядки?.. Кабы знать, то ни в жисть не пустил бы. Посёк бы тот огород тяпкой, и сиди барыней у окна, хлебай чай из блюдечка, - дед Степан крепко затянулся и закашлялся. - Ишшо энту заразу заставила курить. Курил же государственные, и курил бы дале. А ты - вредно, говорят, вредно. Купила семянов энтого табаку и насеяла цельну грядку - кури Степан. Вот и курю теперь, травлюся какой уж год. Посадила на энту траву, как на халву, и довольнёхонькая, - дед Степан поправил на ногах старухи одеяло. - Поди-кося замёрзли? Дай-ка пошшупаю. Ну точно, холодные. Давай-ка я разотру их покрепше, а потом носки шерстяные надену. Грейся. А может, грелку в ноги справить? Я щас.
Дед Степан поднялся и налил в грелку воды из чайника. Покопавшись в шкафу, он нашёл шерстяные носки.
- Мои, что ль? Ну и хрен с имя, какая разница в чьих лежать. Лишь бы тёпленько было, - дед пошаркал до кровати. - Тяжело мне, Дарьюшка, почитай девяносто второй год пошёл. Ты меня на цельных шесть годов младше, а чё удумала-то? Помирать-то, зачем взялась ране меня? Это мне надо помирать, зажился я. Всю войну прошёл, как заговорённый, одне синяки да царапины. А пульки-то, как пчёлы вижжали над ухами, да видно моя неотлитая осталась. В войсковой разведке поди-ка всю войну проползал, и упёрся в землю тока под Берлином. Контузило маленько. Да не маленько, чё тебе врать-то. Здорово хряснуло. Не успели до госпиталю довезти, а тут и победа. Радовались мужики в госпиталю, до самых настоящих слёз радовались. Апосля уже домой все собирались, шипко там по дому тошно было. Вон скока наград на пинжаке брякает, теперь только оне и напоминают ту войну.
Приговаривая, дед Степан растёр жене холодные ступни, надел шерстяные носки и положил под ноги грелку. Придвинув стульчик ближе к кровати, дед сел поближе к Дарье. Вглядываясь в её лицо, он вдруг затрясся в беззвучном плаче.
- Ни одна моршыночка не дрогнет. Лежишь, как та прынцеса в хрустальным гробе. Красивая ты у меня в девках была, сдобная. Мужики-то тогда с войны шибко голодные на баб вертались. А чё?.. Забрали парнишками, а вернули мужиками. Хоть и годов было немного, а война-то свою отметину поставила. Пока воевали, тут таки девки красивы наросли, что волосья дыбарём вставали, не то што ишшо чё. Все свободны мужики тогда втихаря до вдов и баб-одиночек по хатам скакали, - дед Степан крякнул на свои воспоминания. - А тебя я на покосе приметил. Твой папаня, царствие ему, на соседних полянах с нами сено косил. Шипко ты красиво нагибалась, когда сено ворошила. А к вечеру ходила к речке, штоб окунуться перед сном. Ну и увязался я следом по кустам, уж больно волновалось в груди до тебя. Стою в кустах, как партизан, а ты огляделась по сторонам и скинула с себя всю одёжу. Идёшь в воду, бессовестная, и даже чуйкой не чуешь, как во мне всё шавелится. Глядючи-то на таку красоту. Солнце по воде, и ты там в её голышом. Поди-ка мужику, удержися тут. Утёр потну харю и гляжу, чё дале будет. А чё дале?.. Дале для мужика ишшо интересней. Ополоснулась, вышла из воды, а у меня сердце выпрыгивает из подмышки. А в голову так тукает, словно вдругорядь контузило. Ни на чё не глядел, на грудя твои любовался. Так бы и ухватил всю в охапку. И апосля всю душу вытрухнула, пока добился до тебя. А уже как сжалилась мне, что дитё набаловали, так я и свататься к вам бегом, - дед Степан крякнул ещё разок и неспешно встал со стульчика. - Полежи пока, я по-малому сбегаю на улицу. Ты гляди тут, не помри без меня.
Справив дела, дед Степан зашёл в дом и первым делом пощупал Дарью. Убедившись, что живая, он прошаркал до стола. Есть он не хотел, не было у него никакого желания сидеть с тарелками рядом с женой. Он пил крепко заваренный чай без сахара. Присев к жене с кружкой, дед вздохнул и спросил:
- Голодна небось лежишь? Ни коклетки теперь не надо, ни конхветки. Шипко ты у меня конхветки любила, особливо в шукаладе. Хочь бы открыла глазоньки и попросила, - дед Степан вытер увлажнившиеся глаза. - Уляглася, и ни горя тебе, ни заботы. А тут хочь гроб ставь рядушком и сам ложись. Я тогда ещё перепугался, когда ты Генку-бугая родила. Это же надо было такому паразиту нарости, што чуть маманю свою в могилёвску яму не отправил. Как бы я тут с имя жил один? С ребятишками-то. Кому я с такой гвардией нужон? - дед Степан отхлебнул из кружки чуть остывший чай. - Погодь маленько, я хучь сухарик какой помакаю, - он прошаркал к столу за сухарями и продолжил оттуда, стараясь говорить погромче, чтобы старуха услышала: - Долго ты апосля хворала, и меня до себя не пускала. А потом ничё, поправилась. Не гуляшшый я у тебя был, но сейчас покаюсь, что сбегал два раза до Дуськи, когда ты здоровьем маялась. Тебя же жалеючи и сбегал. Пока плоха была, то я ни-ни, - дед Степан прошаркал до кровати, неся с собой блюдце с сухарями. - Посижу тут рядом с тобой, помакаю. Одному-то шибко тошно за столом. А ты прости меня, кобелину такого. За Дуську-то. Не сдержался. Щас поем чуток и тогда погляжу, чё там у тебя. Поди-ка обмочилась.
Дед Степан бросил сухарики в кружку, размочил хорошенько, поправляя их ложечкой, и неспешно стал есть, поглядывая в окно. День клонился к закату, собирая сумерки в заросший сиренью палисадник. В окно заглядывали кусты разноцветной мальвы, посаженные когда-то Дарьей Фёдоровной, и они словно прислушивались к неторопливой беседе деда. Дверь скрипнула, и в дом вошла соседка Нинка, пожизненная подружка Дарьи ещё с девок.
- Ну и что, горемышная, не окелемалась? - дед Степан покачал головой. - А ты что же? Голоднёхонек сидишь? Давай принесу тебе щтец горячих, с обеда остались.
- Не, я вот сухариков, и хорошо мне, - мотнул дед головой. - Дарья Фёдоровна не ест, и я без ей не хочу.
- Куды же теперь деваться-то? Она, болезная, лежить и ничего не требуеть. А ты живой покуда.
- Ага. Тут живой, а внутрях издох уже поперёд её, - дед Степан поднял на соседку глаза. - Как жить-то теперь? А, Нинка? Ты садись на стул, не стой столбом.
- Стяпан, а чё дети-то поуехали? Коло мамки теперь посидеть надо. Мы же все руки повывернули пока их наростили.
- За отпусками оне поехали. Ленка обещалась, и Генка тоже. У Виктора всё сурьёзно с работой, там надо сурьёзно решать.
- А-а... Ну, тады ладно, приедуть. Может, тебе помощь какая нужна? Ты скажи, я подмогну.
- Какая, Нинка, помощь? С ей я сам справлюсь, она вон лежит и ничё не требовает.
- Ну, тады ладно, пойду. А то вон уже сумеречно на дворе, ночь накатывает. Ты если чё, так приходи ночью-то, ежели чё с ней.
Дед Степан проводил Нинку глазами до двери и унёс кружку на стол.
Включив свет, он убрал с жены одеяло и проверил: постель была сухая. Ленка привезла из города каких-то особенных пелёнок, как она сказала - одноразовых, и велела менять их под матерью. Дед развернул пелёнку и протёр жену привезёнными Ленкой же салфетками. Дарья даже не шелохнулась. Убрав старую пелёнку, он завернул жену в новую и заботливо укрыл одеялом. Вода в грелке остыла. Дед сменил её на горячую и положил старухе под ноги. Отдохнув немного, он налил в миску воды и ваткой протёр бабке лицо.
- Вот и помылись, - прошептал он. - Ты завсегда у меня мылась перед сном, чистенькая в постельку шла. Вот и будем с тобой сегодня ночевать.
Большой свет он не стал оставлять, включил ночник и вернулся к бабке. Погладив её волосы, он дрожащей рукой провёл по щеке и глазам.
- Лежишь? И даже весточку не подашь, что живая, только по теплу твоёму и чую тебя. Жива ишшо, сердешная. А помнишь, как мы деток своих однова за другим в город отпускали? Извелась ты тогда за их, скоко слёз на щеках высохло. Ладно, старшие, они по институтам определились, в люди вышли. А энтот, паразит баломошнай, Генка, тока бы по заборам лазить да штаны рвать. Хорошо Витька устроил к себе, а то бы точно в бандюги попал. Вот бы нам с тобой горюшко было. А так чё... Работает, кузнец - мать его хвать. Мускула так играют, что даже батькины обогнал. Я же тоже - ого-го был. А щас-то чё... Повисла вся шкура от дряхлости, где тока можно. Зато раньше игрались с тобой будь здоров!.. Молодыми-то. Ажно до самых петухов. Прокукарекает, и на работу надо, а ты ишшо толком не спал, - дед Степан заглянул Дарье Фёдоровне в лицо и взял её повисшую руку. - А ты баба справная у меня была, ответная до ласки. Бывало, умаемся, отворочусь от тебя спать. А ты ко мне тут же подкатиссья, сама чуть не вся на спину закиниссься, обымешь и спишь. И лежу я тогда, придавленный грудями. И ворохнуться-то боязно, а ну-кось разбужу. Сопишь мне там в шеяку, на том и я засыпал, - дед Степан вновь смахнул набежавшие слёзы. - Выть, Дарья Фёдоровна, охота. Как старому кобелю на луну. Что же ты наделала-то? Уж лучше я бы тут загибался заместо тебя. Мужику-то ведь тошнёхонько одному оставаться, бабе поди-кось легче. Ребятишки вдруг завтре возвернутся. А внуки все по лагерям отдыхают, каникулы у их. А я бы с тобой один до смертушки просидел, шипко суетно с энтими дитями.
В окно накатывала крупная луна. Дед Степан не закрывал её шторками: пускай заглядывает, кому она мешает. Где-то вдалеке слышался голос захлебнувшейся в лае визгливой собачонки, которая, видимо, на кого-то грозно нападала. В другом окне натужно скреблась в стекло ветка сирени, накликая на деда Степана пущую тоску. Наверное, ветер гуляет в кустах, не слыхивал раньше он ту ветку.
- Надо утром обрезать, чтобы не тёрлась так тоскливо. А ты прощай меня, Дарья Фёдоровна, што я душу так выворачиваю. Жили мы с тобой ладно, шипко не ругались. Чё нам теперь обиды держать. Жили и жили... Прикипели жизней и дитями друг к дружке и вроде как, так и надо. А пришла беда, то и душенька зашлась. И вона как получается, что не железяка внутри ржавая, а живое всё трепёшшится. Вон про чё размечтался. Вроде и быльём всё поросло, а из нутрёв живо полезло наружу, когда припёрло-то. Щас подушку маленьку возьму, погоди, - дед Степан поднялся и пошаркал тапками до дивана за маленькой подушкой. - Уморился я за сегодня, и ноги не носют. Подушку вот тут покладу к тебе на край и прикорну на стульчике рядом. Не помирай только, Дарьюшка. Очнёсся, так толкни меня. Вдруг я крепко засну.
Рано утром дед Степан перевернул старуху в новые пелёнки, сходил и отпилил ветку сирени, после сел возле кровати и стал ждать детей. Приехали они к обеду: дед услышал Генкин голос у калитки и перекрестился, слава те... Дел у него было много на этот день.
После обеда, надев сапоги и старую кепку, дед Степан снял с Дарьи Фёдоровны мерки и собрался до плотника Тараса. Ленка уговаривала отца, что сейчас можно готовое купить и не бегать за плотником. На что дед Степан твёрдо ответил:
- Энти покупные шипко узкие. Рази можно в их слободно лежать? Матерь ваша завсегда любила слободно спать, вот и сделаю ей хорошо, чтобы обиды там не держала.
Генка тут же зашумел, что батя совсем сдурел, что маманя живая лежит, а он уже с мерками носится. Дед Степан прикрикнул на сына и даже шибанул в сердцах тросточкой об пол:
- Цыц мене!.. Придумал ишшо, батю ума учить. Рази доказать вам, глупым, что на энто дело загодя надо готовиться.
Подойдя к Тарасовому дому, дед Степан зачем-то перекрестился и зашёл во двор. Тарас сидел возле мастерской и собирал оконную раму.
- Здоров был, Тарас. Кому окошки правишь?
- Здоров был. Да вон у соседа рама совсем расхлюпалась, просил сделать. Я слыхал, что горе у тебя, Степан.
- Горе, врагу не пожелаешь. С энтим горем я и пришёл к тебе. Сделай домовину Дарьюшке, да штоб в ней легко лежалось, просторно маленько.
- Неужто отошла?
- Жива покуда. Ну ты сам знаешь, тако вот дело, - дед Степан смахнул влагу с глаз и в чувствах махнул рукой. - Сам знаешь, в наши годы коль свалился, то хрен уже на ноги вернёшься. Оживёт - хорошо, не оживёт - пущай будет готово, беготни апосля меньше. Возьми мерки.
- Да... Худо дело, ничё не скажешь. Куды деваться, все мы уже одной ногой могилу топчем, - Тарас почесал макушку. - Сделаю к вечору, и доски есть. Денег мне твоих не надо, пушшай для Дарьи даром идёт. Хорошая баба была у тебя, Степан.
На восьмой день своего лежания Дарья Фёдоровна пошевелила рукой и открыла глаза, словно хотела поглядеть напоследок на мужа и детей. Скользнув по потолку мутными глазами, старуха перевела взгляд на них, стоявших рядом с кроватью. Улыбнувшись всем, она снова провалилась в сон. Ближе к вечеру бабка померла.
После похорон и поминок, когда дед Степан и дети остались одни, сын Витька вдруг предложил отцу:
- Бать, поехали к нам. Что ты тут один делать будешь? С тоски же помрёшь. А там всё-таки город, жизнь кипит. Будешь на балконе сидеть и вниз поглядывать.
- Не придумляй, до сорока дней я не сдвинусь с места. А там погляжу.
- Так я тебя и зову ближе к осени. Зиму переживёшь у нас, а дальше посмотрим.
- Поезжай, батя. У Виктора квартира большая, места хватит, - поддержал Генка идею брата. - Да и мы все там недалече.
- Захочешь, так у всех по очереди живи, - покивала в знак согласия Ленка.
- А как же матерь тут одна? Поди-ка тоскливо ей будет.
- Чё, мать... Матери уже всё равно. Улеглась, - Генка с тревогой посмотрел в окно на качающиеся мальвы.
- Не говори так, Генка. Матерь теперича наскрозь нас видит, и за каждого из вас улыбку мне шлёт. Вот ведь повернуло. Я завсегда думал первый сковырнуться, а она наперёд меня поспешила.
До сорока дней дед Степан жил в доме. Пару раз в неделю он ходил на могилку к своей Дарьюшке: там она смешно улыбалась ему с чёрно-белой фотографии. Насидевшись досыта на лавочке, дед словно прощался с ней, собираясь в город на зиму. И однажды, загрузив в багажник нужное деду барахлишко, Виктор увёз его к себе.
Хорошо было у Витьки: тепло, вода - лей не хочу, лифт, и разные другие удобства. Поначалу дед Степан привыкал ко всему, устраивался, и даже бегал в обед во двор подышать свежим воздухом. И чем дольше дед жил у сына, тем больше на него накатывала тоска. Словно он предал свою Дарью Фёдоровну и сбежал, как последний дезертир. Тоска по старухе съедала его, как ест ржавчина брошенную на землю железяку.
- Чё же это? Али силов у меня уже нема? - шептал дед Степан себе ночью. - Лежу тут, как барин, а старуху даже некому проведать. Витька не пустит домой, скажет - сдурел совсем батя. Не, не пустит, - дед Степан вздохнул. - Эх! Ихде наша не пропадала!.. Европу в войну на брюхе прополз, а до дома родного двести вёрст всего. Одолею.
Рано утром, когда все разбежались на работу, дед Степан закрыл квартиру, отдал ключи соседям и уехал домой. За город он выбрался на такси, предварительно расспросив про это у местных мужиков во дворе. И довод привёл сильно ответственный, что Витька на работе, а ему до терапевту в полуклинику надо. Махнув на дедов пиджак с орденами и медалями, водитель такси спросил:
- Дед, куда воевать поехал?
- На кудыкину гору. Ордена не трожь, оне кровью и потом заслужены. Домой я еду, к бабке своей.
- Прости, дед, не хотел обидеть.
Таксист высадил деда Степана на выезде из города и долго смотрел ему вслед. Опираясь на тросточку, дед удалялся всё дальше и дальше по трассе. Увидев припаркованные у кафе машины дальнобоев, таксист зашёл внутрь и крикнул:
- Мужики, чьи машины на выезде стоят?
- Наши. А чё? - спросил один из сидевших за столиками.
- Выйдем на минуту.
Дальнобой нехотя встал, за ним поднялись ещё трое, и они вышли на улицу.
- Видишь, дед уходит? - кивнул таксист. - Подбери, а... Вдруг автобус нескоро пойдёт. Дед до дому собрался. Старый сильно дед, при орденах.
- Добро. Мы уже перекусили, щас догоню.
Мимо мелькали далёкие и близкие берёзовые колки, повороты до маленьких и больших деревень. По краям дороги тянулась бесконечная полоса деревьев и кустарников. Осень скидывала с них последние листья, обнажая разбросанные по веткам вороньи гнёзда. Поговорив немного вначале, добрую часть пути они ехали молча. Ближе к дому, парень-дальнобойщик позвонил по телефону. Быстро обсудив что-то, он объявил деду:
- Дед, я поехал прямо, а тебе до твоей деревни направо надо. Щас я тебя пересажу к другому, он доставит до места.
Многотонная фура въехала в деревню и остановилась возле заколоченного досками дома.
- Тут, дед? Вроде так ты мне подсказал, - парень спрыгнул на землю и помог деду слезть с высокой подножки.
- Тут, тут. Слава те, добрался. Тебе денежку заплатить? У меня есть.
- Не, дед. Заплачено. Вот этим, - парень похлопал деда Степана по орденам. - Живи, батя. А мне дальше ехать.
Дрожащими руками дед Степан открыл замок и вошёл в дом. Оглядев комнату, он с замершим сердцем прошептал:
- Всё так и стоит. От чего уехал - к тому и приехал. Вот и Дарьюшкина постелька, на которой она на минуточку попрощалась со всеми.
Покопавшись в кладовке, дед нашёл гвоздодёр и освободил окна от досок. Ветер упорно усиливался, по небу бежали тяжёлые облака, и дед Степан с горечью подумал, что в ночь может пойти дождь со снегом.
- Жди меня, Дарьюшка. Жди, я скоро, - смахнув набежавшую слезу, дед решительно пошёл к Тарасу.
Тарас сидел дома и обедал. Увидев вошедшего деда Степана, он с удивлением воскликнул:
- Вот язви тя... Ты же на зимовку в город укатил. Чё? Не прижилось там?
- Нет. Помирать я приехал. Сготовь и мне домовину.
- Ты чё, Степан? Совсем сдурел? Это хто же так заранее помирает? Заранее и чирей на мягким месте не вскочит.
- Делай, Тарас. Нету у меня времени на разговоры. Денег надо? Так я дам, сколь спросишь. Делай, а я сбегаю до сельпо за матерьялом, поможешь потом оббить. Чижолый я стал, не справлюсь один.
Сготовил ему Тарас домовину. В самый раз получилась: и на плечи не давит, и ноги не жмёт. Степан сам лично лёг и померил. Домой деду Степану домовину привёз на телеге сосед Тараса - конюх Санька. Они с Тарасом занесли всё в дом, а за работу попросили литруху водки, посмеиваясь попутно над причудами деда. Дед рассчитался и проводил мужиков до калитки. В доме он обмыл себя из тазика водой и надел висевший в шкафу чуть поношенный костюм. Посмотрев на себя в зеркало, дед Степан причесал остатки волос и утвердительно сказал:
- Сойдёт. Дарьюшка радая будет.
Ночью дед Степан помер.
Вспомнив о дедовой вчерашней суете, проспавшийся после пьянки Тарас решил сходить к нему для интереса, а заодно и выпросить на опохмел. Открывая дверь в дом деда, Тарас со всей дури рявкнул:
- Степан, ты живой тут? - и осёкся, увидев лежавшего в гробу деда. - Во те раз...
Забыв, зачем пришёл, Тарас пулей вылетел из дома. Приехавшая позже фельдшерица
подтвердила смерть деда Степана. Соседские бабки, обследуя дом, нашли на комоде записку - «Анатымирывать не даю своё согласие. Ихто притронется доставать с гробу то прибью самолично». Потоптавшись возле деда, участковый так и не решился трогать его: девяносто один год, пусть лежит. В руках у деда Степана была зажата записка - «Иду к тебе, Дарьюшка. Встревай там мужа свого».