Над солнцем залитым обрывом у реки,
Изогнутой, как медная подкова,
Стоит старик. И дни его легки.
Ему все можно, он ведь — Мастер Слова.
А, почему, действительно, нельзя? Пока дозволено - вперёд, по горлу песне. И пусть горит огнём пустым стезя, змеёю пыльной... Но так интересней.
И только есть один прекраснейший момент, когда умом ты понимаешь тщетность своих терзаний, выдуманных бед и проклинаешь чёртову секретность...
Он посмотрел на висящие в воздухе штрихи и полоски, дрожащие маревом в утреннем воздухе. Так бывает в полях, где цветёт горох, или рвутся к свету стебли маиса - роса предрассветного времени испаряется под жаркими поцелуями встающего солнца, и нещадно колеблется воздух, искажая перспективу, и мешая понять расстояние.
В этом движении синеватых зародышей смысла, будущих слов для десятков рассказов ему мерещилась странная скрытая угроза. Как если бы рыба, подобравшись к наживке, не заглотала крючок, а вылезла из реки, и направилась к обалдевшему рыболову с ясно угадывающимся намерением набить ему морду.
«Изменить форму лица путём внесения травматического разнообразия» — подсказка, раздражающая не первый год подряд фактом своего наличия, всплыла, как недобитая субмарина невероятного противника. За это утро - первая. И потому не бесящая, и даже не вызывающая — пока ещё — желания медленно лишить ее создателей способностей и возможностей к воспроизведению. Хотя, им и так не светит. ..
С обрыва. Пинком под зад, и в ржавой кирасе летящего вниз советника улыбается солнце. Нет, «в ржавой» — это лишнее. Но очень хочется. Чтобы ржавчина, или засохшая на старом металле кровь, или остов космического крейсера, погибшего сотни лет назад, и покрывшийся за время скитаний в потоках галактических течений невообразимым количеством отложений и вакуумных ракушек...
Нельзя. Точнее, «не рекомендуется». Кем? Для кого? Почему?
Первое предупреждение прошло, но будут ещё и ещё. И каждое одергивание внутреннего цензора станет разрывом в теле текста, через который сплошным нескончаемым потоком будут напирать образы и картины совсем других миров, чем те, что поставлены в очередь...
Мастер отложил стек, и невидимое полотно, натянутое над обрывом, ослабло и заполоскалось на ветру. Штрихи ползли, складываясь в совсем иные, нежели замысленно, значения.
«Однако. Может быть, стоит почаще распускать контур, — уловив намётанным глазом целую строфу из запрещённого к прочтению «Объяснения в любви к царствующему дому безвестного горшечника». — Уйти от канона — бесценно. Вернуться к нему, заложив внутрь второй слой истины — приятно. Но бесполезно».
Вздохнув, он отвернулся от реки, и медленно загребая насыпанный на площадке песок ногами, побрёл к круглому столику у тенистой катальпы. Бодрящий экстракт чайного кустарника как раз остыл до той температуры, когда пить ещё приятно, а обжечься уже не светит в любом случае. Аромат напитка, горьковатого и сладкого, напомнил о юности и тех надеждах, что переполняли будущего мастера слов.
— Творить без оглядки и ограничений, открывать для других те миры, что распахнули двери снов тебе, создавать красоту, сокрытую в сплетениях штрихов письма... Как я наивен. Был? — с оттенком неуверенности спросил он, но никто не ответил. Некому было. На десяток лиг кругом — ни одной живой души, кроме животных и слуг, но и те не нарушат его уединения. — Есть. Остаюсь наивным маленьким котёнком, которому не терпится попробовать весь мир иголками когтей и иглами зубов. Но не дают.
Многоступенчатый экзамен на должность, сравнимый по сложности разве что с испытаниями старших чиновников девятого разряда, годы в горах, среди пещер отшельников и ашрамов йогов, сошедших с ума от безделия. Процедура пестования внутреннего цензора в засекреченных подвалах императорской Академии Мысли. Встраивание контуров голографической проекции, блоков памяти, дополнительных со-думателей и образных генераторов — в лабораториях Запретного города, где все носят маски зверей, и ни одно лицо не является настоящим, даже не думай…
Чем больше он проходил по этому пути, тем сильнее хотел творить, но и тем больше не мог. Тонкие пластинки живых симбионтов, вложенные в череп, сдавливали душу. Приходящие задания на создание полотнищ лишали желания. А сны, бередящие сердце, не отступали, теша тщетной надеждой…
«Я знаю, что вокруг нас сонмище миров и вселенных. Я знаю, как живут в них, пусть непохожие на нас внешне, но такие схожие внутренне… люди. Но вынужден молчать, рисуя только то, что дозволено, — коготь ковырнул поверхность столика, вычищая из глубокой резьбы, изображающей сцену борьбы Дракона Лю и Первого Императора, кусочек ароматической смолы, пропущенной слугой при уборке. — А хочется-то странного».
Перед глазами елозили картины, на которых безволосые гладкокожие разумные пилотировали стальные небесные корабли, сражались странным оружием, плюющемся кусками металла, или просто жили, спеша по своим делам в причудливо прямоугольных городах из стекла и камня… В чем-то очень похожие, в чем-то — отличающиеся до отвращения, это были люди. Несмотря ни на что.
Вытирая лапой усы, Мастер Слова дёрнул хвостом в такт своим мыслям, досадуя, что неспособен заглянуть глубже в эти миры. И испытывая желание разразиться рыком, приличествующим более в сезон весны, чем в повседневном быте, от злости и ярости, вызванных невозможностью поделиться этими образами хоть с кем-то еще.
Большой, похожий на тигра раскраской, разумный зверь сидел на берегу реки, смотря в развевающееся голографическое полотно с синеющими иероглифами, и подергивал усами в раздражении. Его лапы крутили небольшой металлический жезл, изукрашенный зарубками и вставками, а в больших желтых глазах застыла тоска.
Небо над головой медленно выцветало, приобретая полуденный оттенок старой меди, и жаркое старое солнце медленно вползало в зенит. Вдали, у белой линии гор, высились красные игольчатые башни Запретного города, а за облаками скрывались парящие небесные корабли, отправившиеся на выгул и кормежку…
Жизнь текла размеренно, привычно и спокойно, подчиняясь тысячелетнему канону Империи, не допускавшему отклонений и новых веяний. И так продолжалось очень долго… Пока не погасло солнце.
2016.05.16