5
О главном
Надо, надо думать только о хорошем. И – главном.
Моя мама, Надежда Петровна, всю жизнь проработала медсестрой в районной больнице.
Семилетка. Училище. Больница. Вот и вся мамина жизнь. Ещё в этой жизни было два несуразных мужика-неудачника и я.
Мама родилась в деревне, где и прожила всю жизнь. В той самой, куда я ехала этой ночью. Деревня имела странное, высокое и безнадёжное разом название – Кресты. Скорее всего, её назвали так из-за старого сельского кладбища, на котором хоронили усопших со всех окрестных деревень. В Крестах никто не говорил «кладбище». Все говорили – «погост». Странно, но мобильный в Крестах брал только на погосте.
Вот и не получается думать о хорошем. Хотя о главном – как раз получается. «Главное» и «хорошее» – это разные слова в русском языке.
На погосте треть захороненных – солдаты Великой Отечественной, треть – старухи, треть – молодые ещё мужики и даже парни.
Солдатских могил здесь нет. Есть плита. Там – солдатики. На плите – список сотен в пять имен. Даты все почти одинаковые: «1919-1941», «1920-1941», «1921-1941». Редко: «1920-1942»… Почти всех местных бросили сразу, в июне-июле 41-ого, в Белоруссию…. А потом, чудом уцелевших, - под Москву. Здесь не уцелел уже почти никто. В самих Крестах из пятидесяти ушедших на фронт вернулись двое. Один из них – мой дед. Он вернулся без ступни, прямо из госпиталя, сбежав оттуда 31 августа 1945-ого. Он торопился вернуться, словно предчувствовал свою судьбу. Бабушке завидовали. Ровно 31-ого мая 1946 родилась моя мама.
Мама родилась, но её отец (мой дед) – умер. Не дождавшись рождения дочки. Он даже не знал, что она родится. Ему плохо сделали ампутацию. Началось нагноение, потом – запущенная гангрена и заражение крови. Дед зачал дочь в ночь с августа на сентябрь. Бабуля знала это точно, потому что только одну ночку они друг друга и любили: на следующий день дед занемог.
Он успел.
В ночь с сентября на октябрь, он, намучившись, отошёл. На погосте есть могила с очень редкой здесь датой: «Петр Петрович Русаков (1920-1945)».
Потом бабушка рассказала маме всю эту историю. Тогда маме было десять лет. В десять лет она твёрдо решила стать медсестрой. Надела единственную белую блузку, пионерский галстук, пошла на могилу отца, отдала пионерский салют и сказала: «Папа, я клянусь стать медсестрой. Честное пионерское!» И стала.
Бабушка дожила до 98-ого. Так больше замуж и не вышла. Хранила верность своему Петечке.
Вообще историю моей страны надо изучать не по учебникам, а по погостам. Посмотри даты, и всё станет ясно. До слёз ясно.
Сначала была первая война. Этих могил почти не сохранилось. Потом – гражданская – то же самое. А потом был конец 20-ых. Могил сотен раскулаченных нет. Они почти все братские и неизвестно где. Потом была вторая война.
В 70-ые стали косяком уходить матери погибших на фронте солдат. «Анфиса Сергеевна Приживалова (1895-1971)». «Валентина Евлампиевна Нычкина (1897-1974)»…
В 90-ые стали уходить их дочери и вдовы погибших: «Степанида Федоровна Нычкина (1910-1998)». «Мария Пахомовна Приживалова (1921-1997)»… А вот и наша: «Евдокия Ивановна Русакова (1921-1998)».
Когда я приезжаю в Кресты и хожу на могилу бабушки, я каждый раз вздрагиваю. Потому что мне мерещится, что это моя могила. Только даты не те. Перепутал кто-то там, наверху.
На погосте есть несколько десятков могил совсем молодых парней. Есть и несколько девчонок. Родившихся в 60-ых и погибших в 80-ых. Это даже не афганцы, нет. Вернее, афганцы тоже есть. Но б;льшая часть – это те, кто разбился на мотоциклах. В 80-ые пошла мода на мотоциклы. Их покупали вскладчину, собирали сами из запчастей. А потом гоняли, как сумасшедшие, и по пьяни бились насмерть. Десятками. Так разбился мой старший брат («Петр Сергеевич Русаков (1969-1986)»). Мчался ночью по просёлку, наехал на трубу – перелом основания черепа. Живот распорот. Все внутренности лопнули. И кровь вытекла почти вся. Утром его нашли. Мне было одиннадцать лет, когда он разбился.
В 90-ых пошёл настоящий мор среди тридцати-сорокалетних мужиков. Помирали мужики и раньше. Но в 90-ых стали массово травиться забадяженной водкой. Суррогатом, говоря иначе. Кресты помнят 97-ой. Хоронили очередную старушку, поминали. А потом похоронили сразу восьмерых мужиков. А ещё десятерых моя мама отвоевала у смерти в больнице. Двое из них через полгода всё равно напились суррогата, отравились и умерли. Вот такое русское упрямство. Переть на кладбище, независимо от обстоятельств.
Моя мама проработала в больнице 45 лет. И упорно продолжает работать. Отговорить её невозможно. Три раза в неделю ходит дежурить на целые сутки. Оклад – две тысячи пятьсот рублей в месяц. Да ещё пенсия полторы. Да ещё два раза в год – на Новый Год и на «Победу» - премия по тысяче. Называлась сначала «Володькин магарыч». Потом стала «Мишкиным гостинцем». В смысле – президентская надбавка. Вот так вот. Как бы на такой малине не избаловаться. С непривычки-то.
Первый муж моей мамы, Сергей, был шофёром. То есть он мужем её не был. Он приехал в Кресты в 1968-ом откуда-то то ли с Тулы, то ли с Рязани. Просто занесло мужика. Задуло каким-то ветром. Погулял-погулял мужик и уехал. Так родился мой покойный брат Пётр. «Родился покойный…» Господи, прости… А об отце Петра больше никто никогда не слышал.
Второй мамин муж, мой отец, теперь уже действительно – муж, был трактористом из соседней деревни. Он по пьяни попал под трактор.
То есть дело было так. Шёл 1974-ый год. Он напился и сел в трактор. Завёл и поехал. Потом заснул и вывалился из трактора. Вывалился – и лежит, спит себе. Трактор долго ездил задумчивыми кругами и овалами вокруг моего отца, Ивана. Ездил-ездил, а потом и наехал на него. Но переехал-то всего только левую руку, кисть. Пьяным, как известно, везёт. Кисть помяло, но обошлось даже без ампутации. Зашили – и зажила кисть, как у собаки лапа. Так, скособочилась слегка. Вот моя мать этого Ваню в больнице и отхаживала, пока у него рука заживала. Были они одногодками. Оба – с 46-ого года. Познакомились – сблизились (прямо в больнице). Поженились. И родилась я. Тоже 31-ого мая (вот такое совпадение) 1975-ого.
А потом, в 1992-ом папа Ваня упился суррогатной водкой и умер («Иван Иванович Лаптев (1946-1992)»). Фамилию я взяла мамину. Отца помню, но почему-то плохо. Был он человек незлой, несуразный, пил запоями. Но без шума. Помню: лежит в сенях и спит. Тихо лежит, даже не храпит. И, вроде, не дышит. Как бы частично умер. Или помню: стоит на коленях во дворе, левой рукой держится за стену, а правой держит шланг и пытается пить из него. А вода льётся из шланга ему на грудь, а потом – в штаны. А он никак шлангом в рот попасть не может. Или: сидит он на крыльце и гладит собаку. Тырю. Слегка качается – и улыбается.
И ещё: моё самое первое детское воспоминание. Солнечный морозный день клонится к концу. И от этого солнце особенно пронзительно-яркое. Может, мне год или два. Я, вся укутанная, стою во дворе. Передо мной на ветке сидит снегирь. Он отрывисто свистит и, склонив головку набок, очень внимательно смотрит на меня. Красная, кажущаяся на солнце охряной, грудка как будто замшевая. На завалинке сидит мой подвыпивший отец и свистит вместе со снегирём. У него получается очень похоже. Потом отец хлопает в ладоши, и снегирь улетает куда-то в сторону солнца. Да, это самое-самое первое воспоминание. Раньше я себя совсем не помню. И отца я, как сейчас, вижу таким, свистящим, как снегирь.
Вот такой у меня был отец: то ли спит, то ли помер, неудачно пьёт воду, гладит собаку или свистит снегирём и улыбается.
Вот и всё…
Дорога была почти пустой. Автомобили встречались редко. Почти половина встречных машин светила только одной фарой. Глубинка. Один раз меня остановил гаишник. Пардон, гибэдэдэшник. Гибэдэдэшник был грустен и страшно пах луком и перегаром. Он взял документы, посмотрел на меня. Спросил: «Едем?». Я сказала: «Едем». «Ну и езжай». Даже не взглянул в документы. Зачем останавливал? От одиночества, наверное.
По радио пели песню «Феличита». Забыла, как их зовут, этих итальянцев. Он старается, воет, как малорослый кобелёк. Шпиц. А она спокойная такая. Крупная. Типа овчарки.
Я поймала себя на том, что за последний час курю уже четвертую сигарету. Было около пяти утра. Местность была мне знакома: к матери я из Курилок съездила уже раз десять. Километров через пятьдесят должен быть поворот на районный город Соснянск. С ним у меня было много связано. Здесь я провела несколько месяцев, почти год. Давно это было.
Мне захотелось есть – сразу и очень сильно. Значит – надо завернуть в Соснянск. Всё-таки – довольно большой город. Помню, там даже два кинотеатра было. Тогда, лет десять назад. Может быть, там есть какое-нибудь круглосуточное заведение. Если не кафе, то хотя бы магазин круглосуточный. Хотелось не есть, хотелось – жрать. Долго и молча. Я не ела уже почти сутки.
6
Чтоб не травмировать Бога
Я въехала в город и поколесила по немногочисленным улицам. Даже в пять утра, в октябрьской грязной темноте, было видно, что Соснянск с тех пор, с середины 90-ых, изменился. Как и многие такие же российские города.
С одной стороны, всё-таки, несмотря ни на что, было видно, что здесь очень давно и очень надолго, может быть, навсегда поселилась неизбывная провинциальная тоска. Не та, от которой воют и бросаются на стену, а потом – с балкона, а та, которая рано или поздно становится синонимом слова «жизнь».
С другой стороны, стало больше как бы жизнеутверждающего. Как бы. Прежде всего – неона. Здесь были и банк, и центр с игровыми автоматами, и Макдональдс. Всё это – светилось в пять утра на улице Ленина. То есть предполагалось, что можно непринужденно снять деньги в банке и тут же их быстро потратить за автоматами. Потратив всё, сходить от нахлынувших чувств в бесплатный сортир Макдональдса и возобновить цикл.
На улицах Кирова и Советской светилось несколько витрин. В одной стояли три лысых манекена трупного цвета. Трое невозмутимых искусственных мачо. Хозяин магазина, судя по всему, обладал специфическим чувством юмора. Первый манекен был совершенно без всего, но в носках, второй – в одних семейных трусах, третий – только в шляпе. Наверное, здесь подразумевалась какая-нибудь глубокая аллегория. Всё верно. Фишка должна быть туманная. Дешифрованный прикол мертв.
На улице Советской, среди двух- и трёхэтажных домов, втиснулась избушка. Я её помнила. Её всё хотели снести, но так и не снесли. Бревенчатая старенькая избушка, с наличниками, даже с коньком. Тогда, я помню, она пустовала. В ней было что-то среднее между неофициальной распивочной на случай дождя и общественной уборной на случай распития.
Теперь избушка была вся в светящихся бело-жёлто-красно-зелёных фонариках. Над входом светилось выведенное почему-то в старославянском стиле: «С КС-ШОПЪ».
В общем, народ в Соснянске развлекался как мог.
Мне повезло. В конце Кирова, ближе к шоссе и около заправки, светилось: «БИСТРО КРУГЛОСУТОЧНО». Невдалеке от бистро стояла пара фур. Я тормознула между фурами, взяла сумочку, пискнула замком и направилась в бистро. Метрах в ста, в двухэтажном доме кто-то громко разговаривал. Несколько очень нетрезвых голосов. Иногда кричали. Там явно гуляли. Догуливали.
В заведении было пусто. Только два очень похожих мужика, видно, те самые дальнобойщики из фур, молча ели пельмени за одним столом. То есть мужики были совершенно разные: один большой и толстый, к тому же блондин, а другой маленький и худой брюнет. Но похожи они были поразительно. Каким-то внутренним содержанием. Метафизически. Они синхронно посмотрели на меня и, как мне показалось, с синхронным же разочарованием вернулись к остаткам пельменей.
На витрине особых разносолов не наблюдалось. Пельмени, сосиски с капустой, котлеты с пюре, оливье цвета аллегорических манекенов, бутерброды с колбасой, сыром и красной рыбой. Пирожные. В общем – нормально. Естественно, за стойкой никого. Пока я думала, что взять, дальнобойщики опять же синхронно встали и ушли.
«Возьму-ка я тоже пельмени. А ещё возьму бутерброд. Два. Чай у них, интересно, есть? Должен быть. И пирожное возьму. Вот это… Нет, вот это…»
За стеной зарычали фуры.
«Кефиру надо взять, если свежий…»
Фуры явно отъезжали. Рык удалялся. Слышно было, как говорили и орали в соседнем доме. Стучали чем-то. Какая-то тётка сначала завизжала, потом демонически захохотала. Что-то звякнуло и разбилось. Опять захохотала тётка. Типа птицы в джунглях.
- Эй, есть кто-нибудь? – спросила я.
Никто не отзывался.
- Эй!
Появилась сонная женщина примерно моего возраста. То, что она моего возраста и сонная, я видела краем глаза по её походке. Телосложения тоже моего. Я даже машинально прикинула, что она килограмма на три тяжелее. В лицо я ей даже не посмотрела. Женщина встала у стойки и накрепко уперлась в неё животом.
- Дайте мне, пожалуйста, одни пельмени. Два бутерброда с рыбой. Так? Теперь – пирожное. Это и это. Так? Кефир. Только если свежий. А чай я у вас после возьму.
Женщина стояла молча.
- Нет, вы знаете что… вы лучше мне кефир не надо давать. Дайте соку яблочного.
Женщина стояла молча.
- И дайте ещё тогда уж с колбасой бутерброд.
Я продолжала смотреть на витрину и сглатывать слюну. Люблю я это предвкушение…
- Дусюк! – вдруг шёпотом сказала женщина. – Жрать – дело поросячье…
Я посмотрела на неё:
- Ленок! Ты?!. Леночек!
Это была Ленка. Стояла и улыбалась шире стойки. Только Ленка на всём свете умела так улыбаться.
- Дусюк! Колобочек ты мой родной!
- Ленка! Плюшечка моя изюмчатая… Скажи «изюм»!
- Мармелад, - расплылась Ленка в своей коронной улыбке.
В общем – это была Ленка Баш.
Толстухи бывают двух видов – грустные и весёлые. Можно выразиться иначе: трагические и комические. Это такие амплуа по жизни. Толстухи в стиле «изюм» и в стиле «мармелад». Трагикомических толстух не бывает. Трагические толстухи иногда, конечно, смеются. Комические толстухи, разумеется, тоже плачут. Но дело это не меняет. Я всю жизнь была трагической толстухой. Типа сильно растолстевшего Пьеро. Или опухшего Дон-Кихота. Ленка – толстухой комической. Вроде отъевшегося Арлекина и натурального Санчо Пансы. В течение почти целого года здесь, в Соснянске, мы не расставались.
Поймите, дело не в идиотской сладкой парочке «оптимист-пессимист». Дело глубже. Оно – в «реализме-романтизме», наверное. Я не знаю, как это ещё выразить. Ленка всегда была реалисткой. Она знала, что она – толстушка. Да. Я – толстушка. И? Мой тухес чуть-чуть шире вашего. И у меня нет талии. Почти нет. И? Ну и что? Да и ничего. Подвиньте ваш тухес. Дайте пройти. Жизнь продолжается.
Я же всегда была романтиком. Я всегда тактично игнорировала тот факт, что я есть то, что я есть. Я думала, что есть нечто большее. Не в смысле толщины. Я думала, что мой пухлый тухес – это бред, сновидение и временный мираж. Что он – дурная грёза. А вот «реализм» заключается в том, что рано или поздно ко мне приедет принц на белом коне с голубыми коками или на синем с красными, что всё равно, и, словно бы не заметив моего пухлого тухеса и полного отсутствия талии, увезёт меня в Сказочную Страну. И я ждала принца. И от предчувствия и волнения кушала. И мой миражный тухес пух не по дням, а по часам. А принц всё не появлялся.
И вот в те моменты, когда мне особенно остро казалось, что он вот-вот должен появиться, но он всё не появлялся, появлялась увесистая и конкретная Ленка со своей фирменной улыбкой в стиле «мармелад», и спасала меня от трагического наваждения. Она появлялась и тогда, когда вместо принца появлялось очередное уёжище, искусно загримировавшееся под эталон женского счастья.
Без неё я бы, наверное, уже триста раз повесилась или отравилась. Ленка говорила всегда так: «Опять трагедия? Ладно, давай, чтоб Бога не травмировать – пожрём…» Ленка, Ленок, Леночка… Где же ты всё это время была? И где была я? Господи… чтоб тебя не травмировать… прости.
7
Целлюлит-97
В Соснянск я попала в 97-ом. Меня направил сюда Паровозов.
В Соснянске открылся рынок. Директором рынка был друг Паровозова, бывший «коллега» по зоне. Звали его Анатолий Васильевич Дышлюк.
Особенностью Анатолия Васильевича было прежде всего его лицо: всё измятое, в каких-то рытвинах, буграх и буераках. Типа осеннего подмерзшего проселка или скомканной простыни. Может быть, он когда-то болел оспой. Может быть, в юности у него были проблемы с угрями. Может быть, дело было в боксе, которым он занимался в молодости. Может – во всём сразу. Не знаю. Не спрашивала. В криминальном мире за ним числилась одна кличка необидная, другая – обидная. Необидная – Дышло, обидная – Целлюлит. На «Целлюлита» он обижался смертельно и вполне мог убить. Но дело не в этом.
К 97-ому я уже неплохо освоила бухгалтерские дела. Знала, что такое торговля. Паровоз направил меня к Целлюлиту. Типа – замом. Так ему при мне по телефону и говорил:
- Толь, это тебе не сикильдявка смазливая, понимаешь? Этих ногастых сосок с ресницами – их у нас, сам знаешь, как в гальюне окурков. Тут другое. Девчонка с хваткой. Сообразительная, перспективная. При этом – честная.
Здесь он по-отечески многозначительно, сурово и нежно в одном прищуренном флаконе взгляда, посмотрел на меня, потом продолжил:
- Так что – бери, Толя. Работать будет. Конечно, не секретаршей. Доверь девахе серьёзное направление, разверни дочку вширь, вдаль и вглубь…
И я развернулась. И работала. Дышлюк сильно щедрым не был, но жмотизмом тоже не страдал. В общем, я кое-что прикупила из вещей, приобрела однокомнатную квартиру и даже съездила отдохнуть в Турцию и в Египет, а это для Соснянска-97 было, что ни говорите, круто. Мы вместе с Ленкой съездили. Но – это отдельная история.
Ленка у Целлюлита была чем-то вроде главного пивного дилера. Ездила по точкам, налаживала сбыт и всё такое. Тут самым сложным было уследить за тем, когда что сожгут и когда какого хозяина посадят или пристрелят. Здесь нужно было чутьё на пожар, как у крысы, и на смерть, как у вампира. А я заведовала складом. В общем, мы занимались на пару примерно одним и тем же. Только я больше поставщиками, а она – заказчиками. С нашими грузчиками на складе в основном разбиралась я.
Это были шесть лбов. Трое с полукриминальным прошлым. Двое – зашитых алкашей. Один – бывший колхозник. Самый, кстати, среди них нормальный парень. Целлюлит сказал мне:
- Дуня! Ты – ихняя главная мамка. Наподобие Пугачевой. Секёшь? Секёшь, спрашиваю?..
- Да, Анатолий Васильевич.
- Ну и вот. Действуешь по методу: занесение – занесение со строгим – матумба. Секёшь? Два предупреждения – и адью навек. Скажем: напился, прогулял – будь здоров. Или: нахамил, подрался – будь здоров. Или: спёр, напился – будь здоров. Секёшь?
- Да, Анатолий Васильевич, секу.
- Если что, сразу ко мне. Ну, если забеспредельничают…. Я им лично бобо с бякой буду делать. Я им ухи к пяткам шпагатом пришью. А потом в этой позе каждый сам себе персональный минет будет делать трое суток. Извини, Дуня…
- Ничего, Анатолий Васильевич, я привыкла. Они ж там… выражаются.
- Я им повыражаюсь! Я им скальпы с задниц поснимаю. Я им всем эпиляцию газонокосилкой буду делать. Медленно. Чуть что – сигнализируй.
Сигнализировать не приходилось. До автоминетов и ягодичных скальпов дело так и не дошло. Ребята понимали что к чему, за место держались. Со мной обращались хорошо.
Жизнь шла, вроде бы, нормально. Хотя «жизни», в настоящем понимании этого странного слова, в общем-то и не было. Личной… или как это называется?.. Склад, разъезды по району, опять склад. Рынки, грузчики, накладные… По двенадцать-четырнадцать часов в сутки. В редкие выходные – двадцать часов мертвого сна. Единственным проблеском этой самой «жизни» были посиделки с Ленкой, которая тоже крутилась как белочка больная.
Где-то раз в две недели мы находили-таки вечер и встречались. Как правило, у меня. Мы брали хорошего пива, хороших продуктов и сидели чуть ли не до утра. Пили, ели и говорили, говорили, говорили.
В отличие от меня, Ленка меняла мужиков с периодичностью здоровой менструации. Ну, может быть, несколько реже.
- Понимаешь, Дусь, – говорила Ленка, густо намазывая вареную сгущенку на лаваш. – Мы с тобой в этом смысле что-то вроде грибников. Только, Дусь, грибники бывают разные. Ты, скажем, ходишь по лесу и ищешь белый гриб. И чтоб он был большой и совсем-совсем не червивый. Чтоб шляпка от Хьюга Босс, а ножка, в смысле, штаны – от Бриони. И интеллект – как у Ленина. И чувство юмора, до того, как он сифилитиком стал, конечно. Как у Райкина с Никулиным. И вообще… Ходишь, ходишь… Вокруг всякие сыроежки пьющие, опята с комплексами… А тебе они на фиг все не нужны. Правильно я говорю? Ты даже подберёзовики не берёшь. Потому что он, видишь ты, с лысиной. А я вижу сыроежку – цап её! – и сожру. Увижу опёнок – хвать его! – и на сковородку. Ну, пьёт, ну, с комплексами. С лысиной, глупый, даже туповат слегка… Ну и что? Мне ж с ним детей не растить. Поиграли в лошадок – и пошёл ты на фиг. Или: мы с тобой типа рыбаков. Мой нынешний этот…даунёнок…
- Филя-то?
- Филя. Он – рыбак. Понимаешь? Он, видишь ты, рыбу любит ловить. Сидит и ловит. Если маленькая попадается – он её гордо обратно в пучину вод выкидывает. Ему нужна Большая Рыба. Понимаешь? Как Хемингуэю. «Старик и море» читала? Ну и вот. Самая-Большая-Рыба–В–Реке ему нужна. И вот он сидит и, как коала в нирване, её месяцами ловит. Репу на поплавок навёл и сидит. Думаешь, хоть раз он её поймал? Не-а. Ни разу! И не поймает никогда. Вот и ты тоже так, извини за сравнение. То есть, я не хочу сказать, что не поймаешь, я, Дусюк…
- Да нет, Ленок… Не в лысине дело… Бывают и с лысиной ничего. Но ведь они ж на меня…
- Хочешь сказать – не смотрят? А что, на меня смотрят? Да они ни на кого не смотрят. У них у всех перманентное похмелье на фоне кризиса среднего простатита. А мы с тобой вообще, можно сказать, красавицы. Сто двадцать-сто двадцать-сто двадцать. Мечта грузина. А эти… Чтоб он на тебя, Дуся, посмотрел, ты должна его властно взять за грудки – одной рукой. Вот так, – Ленка крепко взяла в воздухе воображаемые грудки. - А другой – взять его за его глупую морду, тоже властно, и повернуть в свою сторону. Вот так. Понимаешь? А ведь он ещё будет сопротивляться, башкой вертеть, глаза закрывать. А ты ему глаза-то открывай пальцами, открывай… И лыбу делай… Такую… приветливо-угрожающую. А уж потом, когда он устанет дёргаться, веди его в лошадок играть.
- Да неинтересно мне, Ленок, в лошадок твоих… Не в лошадках ведь дело-то.
- Это ты зря, - назидательно говорила Ленка, кусая от лаваша. – И в лошадках тоже дело. Лошадки, во-первых, полезны для здоровья. А во-вторых…
Она не торопясь, по-хозяйски дожевала остаток лаваша.
- А во-вторых, это держит в тонусе. Себя уважаешь. Вот что главное. Захотела – добилась. Знаешь, после третьих-четвертых лошадок он уже начинает сам к тебе тянуться. Как октябренок – к знаниям. Глупости заодно всякие говорить. Типа ревновать и так далее. Привыкает. Говорит: «булочка моя». Или: «сисепопочка моя». Чёрт-те что городит. А это – уже неинтересно. По большому-то счёту. Нет, конечно, если вдруг хороший человек потянется, - можно и самой привыкнуть. Я – за. Но чтоб такой попался – надо же пробовать. Работать надо. Методом проб и ошибок. Под лежачий камень… Сама знаешь. Семь раз поебись, один – поженись… В смысле – выйди замуж.
Я вздохнула.
- Не бойся ты, Дусёныш. Всё у тебя будет хорошо, - улыбнулась Ленка, намазывая клубничный джем на плюшку. – Придёт к тебе твой принц. Красивый, как я хрен его знает что. И роковой, как попа носорога. Никуда он не денется. Подожди немного. А если не придёт, я тебе его сама найду. Возьму за ухо или ещё за что-нибудь, что крупнее, – и приведу. Сейчас мы с тобой немного денег поднакопим, оперимся. Съездим – отдохнем. А потом… Всё, Дусюк, будет у нас с тобой славно. Н; тебе плюшечку. Ешь, Дусюк. Ешь и ни о чём не парься. Я с тобой.
Мы немного оперились. Съездили в Турцию. Ясное дело, в Анталию. Хорошо отдохнули. Господи, море!.. Я его один раз только в детстве видела. Когда мама меня на последние средства отправила в Крым, в Евпаторию. В пионерлагерь, помню, «Родничок».
В Анталии Ленка сразу нарыла себе турка. Вернее, двух. Один был платный, другой – бесплатный… Как бы… Нет. Вернее, так: первый просто и честно брал деньги за оказанные услуги. С этим Ленка дня три покувыркалась, а потом распрощалась.
- Он пахнет как-то… - морщилась Ленка. – Ацетон - не ацетон. Дёготь - не дёготь. В общем – говно запах. Хотя и дезодорантится, бабуин чёртов. Да ну его! Волосатый весь, как ризеншнауцер. И дорого берёт – сотню баксов за сутки. А реального толку – как от трамвая адреналину.
Второй турок денег не брал: он стал резко играть в любовь. Сразу. Высказывать чувства. Ворожить глазами. Держать паузы. Брать за ручку. А заодно – расспрашивать про бизнес, про то, где Ленка живёт и так далее. Ленка забросила поганку, что живёт в Москве и что держит турфирму. На четвёртый день он сделал Ленке предложение. Сделав предложение и получив ответ: «я не против, но посмотрим», – он ещё через день завёл турецкую народную песню о главном, а именно, что он хочет немедленно, то есть через месяц, сыграть свадьбу. Потому что любовь у него такая, что терпеть нельзя. Типа поноса. Но сейчас ему нужно расплатиться с дальней родней за приобретённый ранее у неё, дальней родни, «Мерседес» («Мерседес» присутствовал, слегка подержанный, но сносный), потому что без мира со всеми родственниками его папа – «Ат;» – добро на свадьбу не даст. Это такая традиция у них. Долги надо отдать. А папа «Ата» (живущий ныне в Германии), если он, Осман (жениха звали Осман, сокращенно – «Ося»), найдёт себе достойную невесту, стряхнёт ему, как с куста, сто тысяч долларов для развития первичной ячейки. В смысле – семьи. Сто тысяч плюс – дом в Кемере. Машину – помимо подержанного «Мерседеса». И тьму протекций насчёт работы.
То есть у них, у турков, всё так: ты, Осман, выясняешь и улаживаешь все свои долговые обязательства, а уже после этого имеешь право на «свадебную инициацию», которая будет щедро оплачена. К инициации ты должен прийти финансово чистым и непорочным, как трепетная целка из сериала «Бедная Настя». Вот такая традиция.
А уж то, что Ата даст сотню – это точно. Главное – за мерс раздербаниться с родичами. Три тысячи – и Ата, весь в родительских сентиментах, соплях и кредитках, будет у ног Лены и Оси.
Говорили они на странном русском. «Ося» знал слов пятьдесят, но ими умудрялся выражать самые сокровенные изгибы и головокружительные виражи матримониальных проектов. Ленка отвечала ему густым российским фольклором, нисколько не заботясь о том, насколько ему, Осе, это понятно. Например, Осман говорил:
- Ты – две за после недель деньги три штуки сдават, я – мой папа сразу сказаль. Недель – свадьба есть, сто штука есть.
Это, как вы поняли, значило: через две недели ты дашь деньги, я сообщу об этом отцу, а ещё через неделю мы сыграем свадьбу.
На что Ленка (в моём присутствии, я помню) ответила:
- Ты, Оська, своё бу-бу про «утром деньги, вечером стулья» будешь на Лубянке размазывать. Я ж тебя, как рентген, до самых энцифалограмм, вижу. И мне этот твой «Ату-тату» с его виртуальной соткой до слёз подозрителен. И ты с твоей хомячьей мордой – тоже. Врёшь ты всё, Оська. За мои такие же виртуальные три штукаря ты ещё раз пять… Дусь, мы через пять дней уезжаем?..
- Через пять.
- Ещё раз пять со мной в парном заезде поучаствуешь. Отработаешь ты свой ко мне коварный обман, Оська, ой, отработаешь… А потом я уеду – и свисти, Ося, в свою турецкую дулю.
Ося с отработанным долгими тренировками обожанием смотрел на Ленку. «Ося» всё отработал (провожал он её усталым), а Ленка уехала, бодрая и жизнеутверждающая, как всегда, пообещав, что три тысячи переведёт через сутки. Ну, пообещала – и уехала.
В Турции она мне всё время «дарила» каких-то турков. Но ничего, кроме рвотного спазма, они у меня не вызывали.
Через полгода – примерно тот же сценарий сложился в Египте. Об этом как-нибудь потом.
Потом (это другое «потом», уже после Египта, это было в декабре) мы вернулись назад, в Россию.
Я, помню, приехала домой, приняла душ. Звонок. Звонила Ленка.
- Алё.
- Алё, Дусюк. Всё. Целлюлита грохнули.
И здесь началась другая эпоха.
8
Карма, блин…
Мы сидели с Ленкой в «Бистро круглосуточно» и говорили, говорили. Ленка принесла всего самого лучшего. Сама пила пиво. Я – нет: за рулем. Но ела хорошо, потому что за рулем есть можно.
После дальнобойщиков сюда больше никто не заходил. В соседнем доме продолжали догуливать. Начало светать.
Ленкина история «1997 - 2007» была, в общем-то, проста и до того типична, что и рассказывать её как-то совестно.
После гибели Целлюлита (его, согласно Целлюлитовой карме, устранили при переделе пивного рынка) она устроилась в местный ресторан. Официанткой. Потом ресторан сгорел. Она стала продавщицей в ларьке. Ларёк снесли. Ленка устроилась в «Бистро круглосуточно». Вот тут теперь и подъедается.
В течение последних лет мы встречались с ней несколько раз: она приезжала ко мне то в Кресты, то в Курилки. Последняя наша встреча состоялась три года назад в Курилках. Тогда ещё у Ленки была «эпоха Ларька», а заодно и эпоха романа с армянином Коро, хозяином нескольких ларьков в Соснянске. Тогда, три года назад в Курилках, мы, помню, сидели так же, как сейчас. Всю ночь. Потом светало. И даже соседи бузили так же. Накануне субботы, вернее, уже в субботу. Тогда она рассказывала про Коро. Говорила: хороший мужик, приличный. Может, даже замуж за него пойду.
Через год (это она рассказала уже сейчас, в Соснянске) Коро неожиданно пропал (вроде бы на него дело завели). Смылся. Забрал денежки – и смылся. Ларьки снесли. И ещё Коро наградил Ленку нехорошей болезнью. В общем-то, Ленке с её графиком жизни к болезням было не привыкать: раз пять она лечилась и вылечивалась. И в этот раз опять вылечилась. Но с последствиями. Врачи на этот раз поставили диагноз: бесплодие. Лечиться от бесплодия можно. Но это долго и дорого. Словом, догулялась. Сама она, расплывшись в непробиваемо оптимистичной улыбке, говорила так: «Вот они к чему, беспробудные-то поебушечки, ведут».
Внешне Ленка не изменилась почти никак. Всё та же Ленка. Совсем не красавица, а приглядишься – и обязательно улыбнешься. Пышка, в свои тридцать пять выглядящая на двадцать пять. Волосы тёмные, густые. Голос звонкий и неуловимо хулиганский. Глаза карие, смеются, шоколадки, и как будто чуть-чуть даже косят от желания что-нибудь такое сделать не совсем благопристойное. Вообще у Ленки всегда такое выражение лица, словно она очень хочет рассказать анекдот, словно её прямо всю распирает от желания его рассказать, даже ноздри раздуваются, но она никак не решается. Потому что анекдот слишком уж неприличный для этого общества. Но – очень смешной.
И про все свои несчастья, болезни и разочарования Ленка рассказывала именно с таким выражением. Как будто всё это нескончаемый анекдот. А самое веселое, соль будет в конце.
Я поведала Ленке про свои дела.
- Плюнь, - сказала решительно Ленка. – Плюнь и даже не растирай. Много чести. Отдохнешь – и всё образуется. Вот увидишь. У тебя на лбу написано, что тебе в жизни повезёт. Прямо вон вензель на лбу. Красивый такой, с завитушками: «Ве-зу-ха».
- Да уж, везёт мне, как…
- Вот увидишь, Дусёныш. Тебе – точно повезёт!.. А знаешь что?.. У меня сейчас смена заканчивается. Через полчаса. Суббота с воскресеньем – выходные. Поехали к тебе в Кресты, а?
- Поехали, Леночек! Конечно, поехали!
- Я, правда, почти сутки не спала…
- По дороге выспишься, а потом – у мамы.
- Правильно. Сейчас мы всяких вкусностей наберём – и поедем.
В соседнем доме вдруг опять сильно загалдели. Словно в поддержку Ленкиного порыва. Опять демонической лошадью заржала тётя. Мужской пьяный голос выкрикнул: «Ухожу в поля!». Что-то стукнуло, звякнуло. Потом затихло. Было слышно, как зажужжала машина. Наверное, кто-то из отгуливающих решил уехать. Через пару секунд зазвенело разбитое стекло. Заливисто и отчётливо. Лошадь опять заржала. Машина рванула газом и уехала.
- Вот, - сказала Ленка. – К счастью.
- К счастью, - повторила я.
- Люди веселятся. И мы с тобой повеселимся. Знаешь, честно говоря, мне эта столовка уже в;т где, - она рубанула себе ребром по скуле. – Да и тебе, наверное, все эти магазины, склады… Тьфу! Пиво это, ящики, грузчики…
- Не говори, Ленок. Ещё кругом эти Паровозы, Целлюлиты… Зла-то я от них, вроде, и не видела… Спасибо им. Но – не моё это. Надоело.
- Надоело! Живёшь – как нудный сон смотришь. Как, бывает, дрянь какая-то снится, и знаешь, что спишь и проснуться надо, а всё смотришь, смотришь, смотришь… Нет, харэ! Мы с тобой что-нибудь совместное придумаем.
- Совместное предприятие «Елена и Евдокия».
- Ага! «Е – Е». Или: «Дуся и Лена». Сокращенно – «Дуля». Нет, лучше: «Дусюк и Ленок».
- Совместное предприятие «Две толстухи». Им «Три толстяка» можно, а нам?!. Нет, мы что-нибудь своё, оригинальное, интересное придумаем… Изящное такое… Чтоб для души.
- Конечно, придумаем, - уверенно сказала Ленка. – Лично я – баба умная. Это я тебе точно говорю. Ты, Дусюк, – вообще, блин, Эйнштейн. Мы – свободные, молодые, здоровые, симпатичные, можно сказать, лэйди. В полном расцвете сил и таланта. Что нам мешает разворошить весь этот свинарник, а? Ничего не мешает.
- Абсолютно ничего не мешает!
- Вот и разворошим! Сейчас я нямнямки соберу – и поедем. Всё там обмозгуем на свежем воздухе, распланируем. И начнём новую жизнь. Правильно я говорю?
- Правильно, Ленок! Как же я тебя люблю!..
- А я тебя – знаешь как!.. Почти как зефир и клубнику вместе взятые…
- Зараза ты всё-таки… Дуры мы. Несколько лет какой-то ерундой порознь занимались… И зачем?
- Я не зараза. Я – язва. А мы – не дуры. Так жизнь сложилась. Карма, блин, такая. Теперь жизнь по-другому сложится. Вот увидишь. Не сразу, конечно. Но – сложится.
Мы обнялись и так, обнявшись, молча и тихо просидели несколько минут.
- Ладно, давай собираться, - сказала Ленка, отпихнув меня в ключицу и тут же её погладив. – Ты сиди и пей чай, а я – сейчас.
Я сидела, пила чай и смотрела в окно. Уже почти совсем рассвело. По шоссе туда-сюда шныряли машины. Редкие. Издавали еле слышные отсюда, из «Бистро», вопросительные стоны. Гуляющие стихли. Я посмотрела на часы: полвосьмого.
В «Бистро» вошла молоденькая стройная девушка с обиженными пухлыми губами. Сменщица, наверное, Ленкина. Не глядя на меня, она зевнула, зашла за прилавок и скрылась за дверью.
Тут же появилась Ленка. Она улыбалась и несла два больших бело-синих пакета с красной надписью «Моя семья».
- Поехали.
Я взяла у Ленки один пакет, который оказалась очень тяжёлым. Ленка запаслась по полной. Мы вышли из заведения и направились к машине, которая стояла метрах в тридцати. Я оглянулась на дом, в котором гуляли этой ночью. Он был точно такой же, как мой. В «моём» окне (второй подъезд пятый этаж) горел свет. Ленка внезапно остановилась:
- Ба-а-а-а-ляхин фантик! Вот тебе и Карма!..
Я посмотрела на Ленку, потом на мою «Ниву», на которую смотрела Ленка. Боковое, правое заднее стекло было разбито.
- Вот сссуки! – сказала Ленка.
Я бросила пакет и подбежала к машине. Большой сумки не было.
- Что спёрли? – спросила Ленка.
- Всё, - ответила я. – Там пять тысяч баксов было. Последних.
Ленка завела глаза влево вверх и, мыча, сделала ими круг – через небо – вправо вниз.
- Здравствуй, новая жизнь, - сказала я.
Даже плакать не хотелось. Я достала пачку «Vogue». Она была пустая:
- И сигареты кончились.
Зазвонил мобильник. Ровно через секунду. Как в дурном фильме. Стечение обстоятельств в стиле экшн. Я посмотрела на номер. Это был номер Аладдина. Закапал дождь. Всё правильно. Ещё не хватало, чтоб начались месячные, землетрясение и война с Китаем.
- Привет, Аладдин…
- Привет, Евдокия. У меня плохие новости, извини, конечно. Ты где?
- Далеко, в Соснянске.
- Это хорошо, Евдокия. У тебя алиби.
Аладдин молчал и как будто бы обиженно сопел в трубку.
- Что случилось?
- В общем… Короче, Храп устроил корриду.
- Что?!
- На Тимурыча наехал со своими киндерсюрпризами… Пристрелил он Тимурыча.
- Как?!
- Не знаю, насмерть или нет. Их было трое, в смысле – Тимурыч и ещё двое. Охранники, наверное. А может, и не охранники. Ну, они к твоему магазину подъехали. Эти… гангстеры, ****ь, тоже подъехали. Человек шесть-семь. Не знаю точно, сколько. Начали говорить. Разговор не получился. Ну и начался тут… вестерн, *****. Извини, что матерюсь. Нервы, *****.
- Ничего…
- Ну и вот. В общем, Тимурыча и этих двух увезли в больницу. И храповских колобков тоже троих увезли. А Храп, говорят, удрал, ****ь….
- Насмерть? Насмерть убило тех?..
- Вроде, да. А эти трое, Вахины, говорят, в реанимации. Я этого всего, сама понимаешь, не видел… Одни слухи кругом. На ушах город стоит. Теперь нас всех тут так поимеют… Представить страшно. А у тебя там как дела?
- Нормально. Деньги все украли.
- Ш-шайтан! Смотри, если надо, дам. Я вообще-то, ты знаешь, в долг не даю. Но тебе, Евдокия, дам. Ты всё-таки мне друг, Евдокия. Ладно, пока… Посадилов тут ко мне приехал. Привет ему передать?
- Передай.
- Ладно. Передам. Пока. Звони, если что.
- Спасибо, Аладдин. Пока.
Я посмотрела на Ленку.
- Всё, Ленок, путём.
- Ещё что-нибудь?
- Да. Стреляли…
- Так… Потом расскажешь. Сейчас заедем ко мне, возьмём деньги. У меня пара тысяч в заначке есть. Стекло вставим. У меня здесь в сервисе ребята знакомые. Как же ты деньги-то в машине оставила?.. Как дитя, ей богу… Это когда стекло-то били – это ж твоё было… На счастье, блин. Деньги эти, конечно, уже не найдёшь… Но ты не огорчайся. Вещички мои будешь носить: мы с тобой одинаковые. А хуже уже ничего не случится. Самое худшее уже случилось. Главное – живы и здоровы…
- Как выяснилось, не всё.
- Так, чтоб всё, не бывает. Поехали.