9
Прыжок Тарзанихи
В Крестах мы с Ленкой были к полудню.
Когда въезжали в деревню, выглянуло солнце. Поулыбалось нам пару минут через застиранную ситцевую кисею октябрьского неба и скрылось.
Мама, встречая нас, засуетилась, стала топать туда-сюда по половицам избы. «Топтыша», – подумала я. Подумала – и чуть не разревелась. Хотелось улыбаться и беззвучно реветь. Не знаю от чего.
Ленка разомлела. Улыбалась во все зубы и зевала.
В избе пахло мытым полом и каким-то аккуратным и мудрым стариковским одиночеством. Целомудрием вечности, что ли… Наверное, так будет пахнуть в раю. Никакими не райскими цветами, а как в простой русской избе, где живёт мама.
Посидели за столом, поели Ленкиных разносолов. Попили пива. Поболтали. Ленку прорвало на анекдоты. Мама всё больше слушала, улыбаясь, качала головой. О моих бедах я ей, разумеется, ничего не говорила. Сказала: отпуск. Пару недель дали отдохнуть и отоспаться.
Потом мы с Ленкой легли спать. В обнимку на печке. Проснулись в темноте. Вышли, погуляли по деревне. Кое-кого встретили из местных, обменялись новостями: в основном – кто помер, кто ещё жив. Новости в стиле «Рашн ньюс». Вернулись, опять поели. Опять легли спать.
На следующий день – всё тоже самое. Я чувствовала, что постепенно прихожу в себя. Мобильный я отключила ещё по приезде и даже не пыталась включать.
За столом и во время прогулок Ленка всё время болтала про то, как всё будет хорошо. И мне становилось всё лучше и лучше от её болтовни, от мелкого октябрьского дождика, от маминого топтания.
В воскресенье вечером Ленка уехала. Я подвезла её до электрички. «Через пару недель увидимся», – сказала она.
- Увидимся, - повторила я.
Я вернулась в дом и заснула.
Так прошло десять дней. Трижды я ходила на кладбище. Посидела у родных могил, очистительно поплакала. Поплачешь на могиле – и вымывается из тебя скверна.
Октябрь тоже плакал. Он выдался тёплым и дождливым. Дождик шёл мелкий, шуршал, как будто кто-то от скуки или в задумчивости пересыпает небесную крупу. Пахло мокрым палым листом, сладко, с карамельным привкусом. Или как чернильной промокашкой в детстве. Регулярно выступало солнце. Часа на два. И опять начинало моросить. И моросило, моросило…
В лесу было много грибов. Вроде бы давно октябрь – а грибов, как в сентябре. И дух в лесу стоял словно бы грибной. Странно. Всё странно стало на этом свете.
На одиннадцатый день моего пребывания в Крестах я в очередной раз сходила в лес. Затем – на кладбище. Вернее – на погост. Постояла у могилы бабушки. Теперь мне уже не плакалось – думалось. Раньше что-то тёмное мешало думать о хорошем. Слёзы вымыли темноту – и стало светлее. Не торопясь побрела домой. У кладбищенской ограды нащупала в кармане плаща мобильник, автоматически, не задумываясь, включила. МТС плохо, но брал. Включила – и даже вздрогнула. Высветилось: получено тридцать три сообщения. Все тридцать три – от Аладдина. Получалось, что он писал по три раза в день.
Сообщения были примерно одинаковые:
«Евдокия, привет. Срочно перезвони! Аладдин».
Или:
«Есть важная информация. Где ты есть? Перезвони срочно. А.»
Или просто:
«Перезвони!»
Было и такое, без знаков препинания:
«Перезвонишь ты ****ь или нет!»
Я перечитала все сообщения. Поймала себя на том, что хочу угадать: хорошее сообщит Аладдин или плохое. Внутренне я уже решила: если узн;ю или даже почувствую плохое, не буду звонить. Последнее, тридцать третье сообщение было следующее:
«Евдокия! Звони срочно. Мой московский номер 319 27 19. Моб. тот же. А».
Странно. Может, Аладдин у своих братьев? Я подумала, прошлась вперед, пока на связи не высветилось ещё несколько квадратиков. Почему-то здесь, на погосте, лучше всего связь была у старой засохшей треснувшей ивы, вросшей в старую ограду. Раньше, в моём детстве, здесь висела тарзанка. Ива тогда ещё была сильной и зелёной. Самым крутым трюком было раскачаться и, когда тарзанка над забором, – сигануть через забор. Прыгнешь раньше – можно долбануться об забор. Промедлишь – упадёшь раскорякой в крапиву. Надо поймать точку над забором. Тогда улетишь далеко. Мы так и прыгали: кто дальше. Это называлось: тарзанить. Я прыгала дальше всех девчонок и многих мальчишек. Меня даже одно время так и называли: Тарзаниха.
Я набрала код Москвы и московский номер. После первого же гудка трубку взяла женщина, совсем молодая. Это была не Люба, жена Аладдина, нет.
- Компания «Трансмед». Добрый день.
«Трансмед какой-то…»
- Здравствуйте. Будьте добры Аладдина…
- Аладдин Ахмадович в командировке. Представьтесь, пожалуйста.
- Я… Евдокия… Ивановна…. Русакова.
- Погромче, пожалуйста, вас плохо слышно.
- Ру – са – ко – ва.
- А! Евдокия Ивановна! Очень приятно! Вы в Москве? – голос девушки мгновенно сделался неправдоподобно счастливым. Как у Коровьего, говорящего с Босым.
- Н-н-нет…
- Срочно приезжайте. Аладдин Ахмадович разыскивает вас уже больше недели. Сегодня – среда. Желательно, чтобы завтра вы зашли в офис. За четверг и пятницу мы оформим документы, а в понедельник отдадим на подпись начальству.
- Какие документы? – спросила я тихо. Наверное, саму себя. Но девушка меня не слышала. Она продолжала радостно тараторить в эфире, в котором так же радостно трещали какие-то далёкие, по-новогоднему бодрые петарды помех:
- Может быть, даже удастся подписать в пятницу. Это было бы прекрасно, но всё зависит от самочувствия Тимура Тимуровича. Хотя, в общем-то это не принципиально. Можно и в понедельник. Но лучше бы в понедельник уже приступить к работе. А за полнедели можно оглядеться. Расселиться. Квартира у вас неплохая. Двушка. Пречистенка. До офиса пять минут пешком. Служебная «Шкода». Пока не «Мерседес». Так что приезжайте. С нетерпением ждём. Как только будете в Москве, звоните по этому телефону. Меня зовут Алла. Во сколько вы завтра будете в Москве?
- В середине дня, - ответила я. – Может быть, в три-четыре…
- Прекрасно! Ждём! До встречи, Евдокия Ивановна! Всего доброго!
- До свидания.
Тимур Тимурович, Пречистенка, «Шкода» – всё это было слишком. Я набрала номер Аладдина.
- А! Евдокия! Всё-таки позвонила! – напевно, как наевшийся шербета муэдзин, заорал Аладдин в трубку. – Ну что ты там спряталась?.. Я тебе, можно сказать, как пламенный любовник, смски шлю, а ты молчишь, как, ****ь, Несмеяна-некрофилка. Срочно езжай в Москву. Позвони по телефону, который я тебе дал.
- Уже.
- Хорошо. Потом всё объясню. Тут так… по мобиле не расскажешь. Что-то вроде сказки здесь получилось… Про Золушку читала? Она сначала, как шнырь опущенный, толчок за мачехой мыла, а потом раз – и типа Романа Дерипасковича стала. Я думал, такого в жизни не бывает. А оказывается – бывает. Я вот в командировке. В Лондоне я, Евдокия. Стою вот, в Темзу плюю. Тьфу! Вон тьфука моя полетела… Вах! Сейчас поплюю ещё полчасика и в отель пойду. «Хилтон» называется. Буду лежать на диване и английский учить. Зис из э тэйбл. Ай эм ан азербиджаниш пайаниэр. Ту би, ****ь, ор нот ту би…Знаешь, как этот их местный зануда дядя Омл;т говорил… До сих пор местные авторитеты на этот вопрос дяди Омлета не ответили. Завтра вечером обратно в Москву полечу. Увидимся. Всё, давай, до связи, Евдокия.
Дома я сказала маме:
- Кажется, меня переводят в Москву.
- Вот и хорошо, Дусенька моя, вот и хорошо. Господь тебя храни…
Ночью я лежала и думала. Стоило закрыть глаза – и мне представлялся полёт тарзанки. Сначала – раскачиваешься. Могилы, могилы, забор, поле… Назад… Могилы, могилы, забор, поле… Отрываешь руки – и летишь. Далеко-далеко. Секунда, две, три – как целая вечность. Только бы подольше не приземляться.
Я заснула, так и не приземлившись.
В пять утра я уже была в дороге. До Москвы – часов шесть пути.
10
Приключения Электроника
Впервые в Москву я попала в 1991 году в возрасте шестнадцати лет. Приехала поступать на экономический факультет МГУ. И поступила.
Мне не верили, да и сейчас – особенно – не верят, что я поступила сама. Но это правда.
В школе, в которую я из Крестов каждый день ходила полтора часа пешком, до восьмого класса я училась неважно. Я была хулиганка-Тарзаниха. Я всегда была полненькая. Но дразнить меня боялись. За «жир-трест-комбинат-пром-сосиска-лимонад» я лезла в драку сразу. Молча. Била почему-то в лоб. Кулаком. Без предупреждения и сильно. Пацаны меня уважали. Давали покурить, прокатиться на велосипеде, мопеде, мотоцикле. Мне нравилось ловить рыбу. Особенно – щук на спиннинг. Но спиннинг в деревне был редкостью. Всего один на все Кресты. Я неплохо играла в футбол и в хоккей. Обязательно – нападающим. То есть – нападающей. До сих пор в крестовском сарае стоит моя клюшка, перемотанная чёрной изолентой. На клюшке написано: «Дуся Русакова. Спартак – чемпион!».
В восьмом классе у меня в голове что-то щёлкнуло. Я стала читать и хорошо учиться. Причём меня интересовало буквально всё: от поэзии до химии. Сельскую библиотеку в Крестах я перечитала за год. Всю, до единой книжки. Выяснилось, что у меня почти зеркальная память и серьёзные математические способности. В школе я перестала быть «Тарзанихой» и стала «Электроником».
В первой четверти десятого класса я влюбилась. Это был новичок, сын нового районного агронома. Его звали Саша Наев. Кстати, спиннинг был Наевский.
Саша был худой, высокий, стройный, с большими серыми глазами. У него были мягкие вьющиеся волосы и родинка на левой ключице, ближе к горлу. И я сходила с ума именно по этим волосам и по этой родинке. Целыми ночами я гладила его волосы и целовала родинку. Вернее, гладила и целовала подушку.
В первый день осенних каникул я не вынесла. Подстерегла Сашу, подошла к нему прямо на улице и сказала:
- Саша, я тебя люблю.
Перевела дыхание и спросила:
- А ты меня – любишь?
Он как-то недовольно посмотрел мне в лицо, куда-то мимо глаз (он вообще так всегда делал), потом – на мои ноги и сказал:
- Нет.
Это «нет» прозвучало неожиданно гнусаво и занудно.
Неделю, то есть все каникулы, я почти не ела и не выходила из дому. Почти не спала. «Наверное, ему не понравились мои ноги», - думала я. Ведь он так внимательно на них посмотрел. И ещё было непонятно, как можно смотреть на лицо человека, не глядя ему в глаза. Я лежала на кровати и смотрела на потолок. Там была трещинка, похожая на букву «Н» из слова «нет».
А на восьмой день, в первый день после каникул, выпал снег. Он валил весь день пушистый и весёлый. Я смотрела в окно, и мне казалось, что снежинки летят вверх, а не вниз. Наверное, так оно и было. Но меня эти взлетающие вверх снежинки, поразили. «Я тоже взлечу», - прошептала я. И улыбнулась первый раз за восемь дней.
Я пошла в школу. Дрожала от истощения.
Сашу Наева на первом же уроке вызвали к доске, он что-то отвечал из заданного на каникулы, кажется, читал наизусть Горьковского «Буревестника». Меня поразил его гнусавый и занудный голос. «Над седой равниной моря…» – всё это говорилось в нос. Так у меня «Буревестник» и остался в памяти гнусавым. И сам Саша показался мне тощим, угловатым и то ли жадным, то ли скрытным. Трудно сказать. А снег за окном всё валил и валил. Вверх снежинками. И мне стало окончательно весело и легко.
На перемене я подошла к Саше, который с испугом отшатнулся, и сказала громко, чтобы все слышали:
- Я тебя не люблю, я ошиблась. Слышишь, Саша: я – ошиблась. Извини меня.
Я смотрела ему прямо в глаза, а он их прятал. Они у него бегали: то на уши посмотрит, то на плечи, то вообще в сторону. Это было не смущение. Бывает, что ребята смущаются. Нет. Тут другое. Гнильца какая-то. Красивые вроде бы глаза, а гнилые. С какой-то тайно-порочной поволокой. Он сказал сипато:
- Дура больная…
И боком, боком отошёл в сторону. Я вздохнула с облегчением. Засмеялась. И стала учиться.
Зимой я решила: поеду в Москву, поступать буду в МГУ.
Потом был последний звонок, экзамены, медаль, выпускной.
В конце июня 1991 я стояла на площади трёх вокзалов. Мамины деньги – часть в лифчике, часть – в трусиках. Потому что меня учили: в Москве все деньги, если их не спрятать, точно украдут.
Москва была большая, потная, душная, раздражённая. Всё, казалось, говорило: тебя тут только, шалавы, не хватает. Я думала, Москва другая: высокомерная, надменная. Я думала, она будет меня унижать. А она просто отмахивалась от меня, как от мухи. А это было ещё обиднее. Но я чувствовала: всё будет по-моему. Всё!
Документы в МГУ у меня принимал мужчина с пепельным лицом и чёрной, с проседью, словно в пыли, бородой. Он всё время нервно зевал и после каждого зевка судорожно чесал бороду, приговаривая одно и то же: «О Господи! Да что ж это такое-то!». За время оформления моих документов он зевнул, почесался и повторил своё «О Господи!» раз двадцать. Один раз только разнообразил шёпотом: «Занимаюсь тут херней какой-то», - и опять зевнул. Странно: торопится и зевает одновременно. И вся Москва так же. В метро все зевают и торопятся. Озверевшая усталость. Усталое осатанение. Мне тогда, в первый день, Москва очень не понравилась.
В общежитии меня поселили с девочкой из Узбекистана. Девочку звали Юлдуз. Готовиться к экзаменам она даже и не пыталась. Целый день слушала узбекскую музыку, ела шербет и рассказывала мне анекдоты про казахов. Шербетом она меня угощала. Вкусный шербет. Но всё время застревает в зубах. И пахнет картоном. Не знала она ничего. По-моему, она не знала, что такое уравнение. Про поэта Тютчева не слышала. Про Пушкина слышала, но считала, что он написал «пьесу «Бородино»». Фамилия у неё, правда, была Рашидова. Я думала – совпадение. Оказалось – нет. Какая-то родственница вождя. Поступила, кстати, с первого экзамена. Медаль – плюс пятёрка по сочинению.
Я по сочинению получила четыре. На просмотре долго пыталась выяснить, за что четвёрка. В рецензии было написано: «Тема раскрыта полно. Анализ образа Печорина дан несколько однобоко». Ошибок – орфографических, пунктуационных, стилистических, фактических – в сочинении не было.
- А в чём однобокость анализа? – спросила я экзаменатора.
Тот мутно, как-то полиэтиленово посмотрел на меня, подавил зевок (да что же они все зевают-то?!) и, не отвечая, спросил:
- Вы медалистка?
- Да.
- Иногородняя?
- Из деревни.
Я сказала это «из деревни» с вызовом, гордо.
- Ясно.
Он помолчал как-то неожиданно то ли меланхолично, то ли поэтично, то ли вспоминая что-то далёкое, потом добавил:
- Не советую подавать на апелляцию.
- Почему?
- Поднять оценку – не поднимут. А снизить могут.
- За что?!
Он опять продолжил, не отвечая:
- Может, и не снизят, а времени вы потеряете полдня… Я тоже, кстати, родом из деревни. Да-с. Идите лучше, готовьтесь к математике.
Он помолчал, потом:
- Как деревня называется?
- Кресты.
Он вздохнул.
- А моя – Семечкино. Смешное название, да? Семь лет там не был. Идите, девушка. Вы – хорошая, умная…У вас пятёрочное сочинение. Просто… жизнь такая. Идите, хорошенько готовьтесь к математике. Удачи вам.
Остальные экзамены я сдала на «пять». По истории меня спрашивали минут сорок. Экзаменаторы – их было двое – даже слегка вспотели. Когда я вышла с пятеркой, я случайно услышала за дверью их диалог шёпотом:
- Саныч же сказал четвёрку всем ставить!
- Я тебе что, каскадёр?.. Если Санычу надо, пусть сам их топит… А то крутимся здесь, как Шариков в очистке… «Мы их душили, душили…»
- Ладно, ректор пару мест накинет…
Экзаменаторы шёпотом захихикали.
В общем, меня не додушили, и я поступила. Поступив, стала гулять по Москве. Музеи, выставки. Нет, всё-таки Москва – это Москва! Особенно меня поразил Врубель. Час я простояла напротив «Демона». Потом почему-то плакала: жаль было этого Демона, страшно одинокого. Одинокого – навсегда. Навсегда одинокий – это ведь представить жутко.
Из общежития меня, конечно, выставили. До осени. К тому же и деньги кончились. И я вернулась в Кресты. Меня там встречали, как Пугачеву. «Наш Электроник в Москву поступила!»
Больше из моих одноклассников никто никуда не поступал. Даже не пытался. Пацаны в основном лоботрясничали и пили: ждали осеннего призывала. Девчонки устроились кто куда. В магазин, на ферму, на полумёртвый хлебозавод. Я тоже стала работать, чтобы хоть немного накопить денег. Но время было – сами помните какое. С деньгами творилось что-то неясное. И в стране было – как в сумерках. Как говорят французы, «между собакой и волком». Собака – Горбачёв, волк – Ельцин… Наверное, так.
Всё-таки славным было это лето 91-ого! Зори были невероятные. Грибы пёрли бог знает как. Радуги, зарницы.
Мне в МГУ разрешили вселяться с 21 августа.
19-ого по телевизору показали про ГКЧП. Никто в Крестах, конечно, ничего не понимал. Дед Агей, самый старый в деревне, – ему было 83 – сказал: «Всё. Пропердели. Державу». Плюнул и добавил: «Кончилась Варшавка. Началась шершавка».
Я тоже ничего не понимала. Я вообще ничего этого не помню. Помню только, как Ельцин жадно, как на бабу, лезет на танк. Или это было не в 91-ом? Не помню.
21-ого я села в поезд и поехала в Москву. Я не знала, что еду в новую эпоху, в новую страну. Да и никто ничего не знал. Я думала только о предстоящем счастье. Трудном, но большом.
11
От упыря до Тютчева
После полудня я подъезжала к Москве. Даже немного разволновалась.
В Москве я была в последний раз около года назад. Ездила за лекарством для мамы. И даже за этот год многое здесь изменилось.
Тогда, в начале 90-ых, когда я училась в МГУ, Москва была другой. Я постепенно изучила её лучше, чем сами сонно-торопливые москвичи. Я излазила все улочки, тупики и подворотни, всю эту, если разобраться, трогательно-безалаберную, словно дремлющую и копящую силы «кривоколенную вселенную». Музеи, букинистические забегаловки с вожделенными мандельштамами и ахматовыми, пельменные, дворы – всё это стало за пару лет моим. Вошло навсегда, как радиация, что ли. Когда я уезжала из Москвы обратно в свои Кресты, я чувствовала, что когда-нибудь вернусь в этот город. Нет – не в «этот город», а в Мой Город. Я смутно ощущала, что Город отпускает меня словно бы временно, может быть, оберегая от чего-то. Может быть, чтобы я многое испытала, намучилась и отревела своё там, в вечно пьяно-грязном октябре русской глубинки. Москва слезам не верит, но она принимает тех, кто уже отплакал своё. Тех, кто не обломался на нытье. Кто не обозлился на Город. Город берёт в жертву твои слёзы и твоё отчаяние, и если ты выживаешь – отдаёт тебе в жертву себя.
Пробки начались уже километрах в семидесяти от кольца. Косяком пошли гигантские фантики рекламных щитов. Шпалеры холодного, расчётливого идиотизма. Здесь это были просто гиперфантики, совершенно мертвые инсталляции. Раскрашенные трупы, или, если помягче, манекены брендов. Я почему-то вспомнила тех трёх из Соснянска – в носках, трусах и шляпе. В провинциальном бизнесе всегда есть налёт человечности. Нелепой, но он есть. Трогательная теплота человеческой глупости. «Бюро ритуальных услуг “Ангел”». Было у нас такое, в Коротеево. Его одно время держал Храп. Кажется, он этого “Ангела” и придумал. Провинциальный бизнес всегда сентиментален. Люди почти всерьёз стараются. Кто как может. Похоже на третьесортный душераздирающий романтический шансон в ресторанчике на вокзале города Жиздры. Здесь, в Москве всё это кончилось лет десять назад. Даже юмор, так сказать, романтическая ирония, ушла из этой сферы. Когда-то я ела в московской забегаловке «Зайди попробуй». Пока её не сожгли. Потом питалась в заведении «У нас вы можете». Его тоже сожгли. Наконец, навострилась перекусывать в забегаловке «Еда». Её закрыли через пару месяцев. А потом в этом месте открыли пиццерию. Просто – «Пиццерию». Нормальный ход поршня.
Получилось так, что к Москве я подъезжала по Дмитровке. Долго стояла у Волена, потом застряла в Деденёво. У Грибков всех согнали на обочину и стали ждать какого-то адского папу с мигалкой. Ждали минут двадцать. Некоторые водители вышли из машин, курили, матерились, ворчали. Я тоже вышла. Рядом стоял, опершись локтями на крышу своего «Запорожца» с подмосковным номером, огромный мужик с красно-фиолетовым, как у упыря, лицом. Казалось, что он больше «Запорожца» раза в два. Мужик плюнул, прорычал хриплым басом:
- Кремлюк какой-то профурсу свою парить едет… К Тягачеву, мл…Думанята сраные, - и взявшись за багажник на крыше, остервенело покачал машину. Как будто хотел её перевернуть. Потом пнул ногой шину. Потом достал из окна двухлитровую бутылку воды «Колокольчик» и, со сладостным подхрипыванием на каждом глотке, выпил её целиком. Я заворожено смотрела на это шоу. Самое интересное, что по мере опустошения бутылки мужик всё больше скашивал глаза к переносице, с интересом следя за убыванием уровня воды. Упырь допил бутылку, вернул глаза на место, оглушительно с треском рыгнул и, улыбнувшись, сказал, причём – персонально мне:
- Экскюзе муа, мадам… - куртуазно шаркнув грязной кроссовкой сорок восьмого размера. – Жё сюи времан наврэ…
Удивительная страна.
На шоссе наконец-то ворвался эскорт «кремлюка». Машин в двадцать. Каждую из машин упырь с совершенно серьёзным лицом педантично расстрелял из пальца:
- Дж! Дж! Дж!..
В конце по-ковбойски дунул на палец и сказал:
- Так в путь же, мой преданный Россинант… - и, как фокусник, загрузил свою тушу в тут же просевший «Запорожец».
Сколько же у меня в памяти таких вот личностей! Чудик на Чудике. И не иссякает же ими Россия. Может быть, ради них её Бог и создал.
У Москвы я ещё около часа простояла в пробках. Потом ещё час ползла по Москве. В центре вообще творилось что-то ненормальное. Охотный ряд, Моховая, Волхонка – всё это безнадёжно стояло. У Храма Христа Спасителя я решила позвонить. Офис ведь где-то рядом с Пречистенкой.
- Компания «Трансмед». Здравствуйте.
- Добрый день, Алла. Это Евдокия Русакова.
- А! Евдокия Ивановна! Добрый день! Где вы находитесь?
- Я стою в пробке на Волхонке.
- Далеко от Кропоткинской?
- Нет. Я почти уже у Храма. Мне выезжать на Пречистенку?
Алла мелодично помычала в трубку, что-то соображая. Я угадала мелодию рекламы «Данон».
- Знаете что, Евдокия Иванна… Пожалуй, по Пречистенке вам придётся ехать ещё целый час. Не меньше. Вам будет очень некомфортно проехать одну станцию в метро? Извините, конечно…
- Нет, мне это будет очень комфортно… Но – куда я тут припаркуюсь?..
- Поставьте машину где угодно. Даже – где нельзя.
- Но…
- Не волнуйтесь. Сейчас мы встретимся, вы отдадите мне ключи, и наши люди всё сделают. Номер ваш мы знаем. Гибэдэдушку предупредим. Не переживайте. Так… Спускайтесь в метро. Езжайте до станции «Парк культуры», выходите в сторону улицы Тимура… Знаете такую?
- Тимура?..
Алла, слегка снизив громкость, заговорщически замурлыкала:
- Тимура Фрунзе, если по полному… Тимур Тимурыч очень хотел, чтобы у него был офис на улице Тимура.
- А…
- Я вас буду ждать у выхода.
- Как я вас смогу узнать?
- Я вас узнаю сама, Евдокия Ивановна.
- Я смотрю, вы всё про меня знаете…
- Почти. На всякий случай сейчас я отправлю вам смс с моим мобильным. Если вдруг потеряетесь.
Вдруг я вспомнила, что уже больше двух недель не оплачивала мобильный.
- Алла… извините… Я боюсь, что у меня кончаются деньги… Я, наверное, минут на десять задержусь. Оплачу где-нибудь у метро…
- Нет-нет. Всё в порядке, Евдокия Ивановна. Мы положили вам пятьсот долларов, не волнуйтесь. Звоните сколько угодно.
- Пятьсот?!. Я… верну.
- Нет, это служебные. Через пять минут я буду вас ждать. О’кей?
- Хорошо. Спасибо, Алла.
У меня никогда ещё не было пятисот долларов на мобильном. Две тысячи рублей максимум. Я припарковалась напротив Храма, с другой стороны, около Института русского языка. Бибикнула обещанная Аллой смска.
В метро было душно, но, как мне показалось, весело. Меня поразило обилие очень красивых, стройных и богато одетых женщин. Стало немного грустно. Если они в метро такие, то какие же они в своих машинах, те, кто и в метро-то никогда не ездил?..
На «Парке культуры» ко мне сразу же подошла Алла. Я её себе примерно так и представляла: худенькая, невысокая, с почти неестественно красивым лицом. Рыжая. Глаза – зелёные, умные. То отвлечённо глядят в пространство, то внимательно всматриваются в твои зрачки. Похожа чем-то неуловимо на мою Ленку, которая вдруг резко похудела и стала серьёзной. Рядом с ней стоял печальный лоб в чёрном кожаном пальто. Такой… Пьеро-вышибала.
- Ну вот и славно, Евдокия Иванна! Это наш шофер Сергей.
- Очень приятно, - сказала я.
Сергей скорбно кивнул головой:
- Аналогично.
- Ключики дайте, - улыбнулась одними глазами Алла. – Сергей перегонит вашу «Ниву» в гараж. Хорошо?
Я достала ключи, протянула Сергею:
- Я поставила её… знаете… там… рядом с…
- Я в курсе, - почти трагично произнес Сергей, взял ключи, посмотрел на них, как на скоропостижно скончавшуюся любимую морскую свинку, и молча, не прощаясь зашёл в метро.
- Ну, пошли? – сказала Алла.
- Пошли.
- Устали? Не выспались?
- Нет, я десять дней отсыпалась.
- В Крестах?
- Д-д-да.
- Как здоровье Надежды Петровны?
- Спасибо, хорошо… Господи, откуда ж вы всё обо мне знаете?!.
- Не обижайтесь, Евдокия Ивановна.
- Да я не обижаюсь. Просто…
- Понимаете, обо всех, кого Тимур Тимурович берёт на работу, он должен иметь исчерпывающую информацию. В рамках разумного, конечно. И без ущемления прав и всего такого. Элементарное служебное досье.
- Вплоть до размера бюстгальтера?
Алла улыбнулась. Теперь не глазами, а только лицом:
- Нет, это лишнее… Личное и лишнее. Хотя иногда…
- Я не понимаю. Насколько мне известно, Тимур Тимурович был ранен. Так?
- Так. Он идёт на поправку. Можно сказать, уже поправился.
- Очень хорошо. Но я-то ему зачем?.. Компенсация, что ли, за магазин?
- Обо всём об этом он вам расскажет сам. Чуть позже, когда выпишется из больницы. Скоро вы убедитесь, что Тимур Тимурович… словом – что он хороший человек. Поверьте, вам предлагается очень неплохая работа. Тимур Тимурович знает о ваших деловых качествах. Пару недель на адаптацию – и вы в работе. Никакого пива, никаких Паровозов и Целлюлитов… - Алла властно заглянула в мои глаза. – Ничего такого. Ваша должность… пока… будет называться, скажем, так: менеджер по пиару в сфере маркетинга и торговли.
- Хм…
- То есть, грубо говоря, ваша работа – общаться с людьми. Английский вы знаете прилично.
- Когда-то знала. Но в Курилках, сами понимаете…
- Английский подтянете. Наймём преподавателя. Хотя – больше вам понадобится русский.
- А Аладдин…
- Тимур Тимурович рассудил так, что вы с Аладдином Ахмадовичем неплохо ладите. Так?
- Так.
- Вот он и будет у вас в непосредственном подчинении. Кстати, нужен ещё один человек – бухгалтер. Назовем его гордо финансовым директором. У вас нет подходящего человека на примете?
Я задумалась, потом спросила:
- А что вы… мы, собственно говоря, продаём?
- Многое. В данный момент – антидепрессанты.
- О Господи!
- Идут замечательно. Но это – детали.
- Подумайте о бухгалтере.
- Есть у меня одна кандидатура… Но она не москвичка.
- Вы имеете в виду Елену Васильевну Баш?
- Вы и это знаете, – упавшим голосом проговорила я.
- Конечно. Предварительно её кандидатура уже обсуждалась. Все – за. Ведь это ваша лучшая подруга. Так? Звоните ей, пусть приезжает. Снимем ей квартиру рядом с вашей. Никаких проблем. Работайте на здоровье. Вот мы и пришли.
Это был обычный подъезд обычного дома. Скромная вывеска: «Трансмед». Алла набрала код – 155. Дверь открылась. Европодъезд. Охрана. У охранника – лицо удава с чувством юмора.
- Мы занимаем три этажа. Ваш кабинет на втором. Номер 16. Цифра подходит?
- Вполне.
В офисе почему-то нам никто не встретился. «Все на тим-билдинге», - пояснила Алла на моё немое удивление. У меня начало создаваться впечатление, что Алла читает мои мысли. Уютный кабинет. Телефон, компьютер, стол, кресло, шкаф, диван, кофеварка, сакраментальный фикус. На стене почему-то – портрет Тютчева. Странно.
- Любимый поэт Тимура Тимуровича, - сообщила Алла. Опять же я успела только подумать: «Странно». – Вы не против Фёдора Ивановича?
Я подумала во второй раз: «Странно». Тютчев был и моим любимым поэтом. «Она сидела на полу…» Сто лет уже не перечитывала…
- «Она сидела на полу и груду писем разбирала…» - тихо проговорила Алла. Я почти с испугом посмотрела на неё.
- Что, попала?.. – спросила Алла, вцепившись мне в лицо своими зелёными глазищами. Зрачки у неё настолько сузились, что почти совсем пропали.
- Попала.
- Давай на «ты», – сказала она внезапно. – У нас в офисе все на ты. Это стиль Тимура.
- Давай.
- Вот и хорошо. Доставай паспорт, книжку трудовую, если есть… Все эти страховые инэнэны…Что там ещё?.. Фотографии завтра сделаешь. Посиди тут пять минут, кофе попей. Я сейчас. Вернусь, и пойдем тебя расселять. Кстати, кредитка у тебя с собой?
- С собой.
- Зайди в банк. Он здесь недалеко, я тебе покажу. Тебе там Тимур кое-что начислил… Сними денег на первое время. Ладно?
- Ладно.
- Ну и хорошо. Я сейчас.
Алла ушла. Я села в кресло, посмотрела на Тютчева. Тютчев тоже сидел в кресле. Он смотрел на меня не отрываясь сквозь очки…
Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело…
Какое-то тихое, трепещущее, как октябрьский лист, счастье подступило к сердцу. То ли предчувствие, то ли благодарность… Нечто среднее между ожиданием счастья и благодарностью. Надо было найти слово. С минуту я вспоминала. Наконец, вспомнила: «Благодать». Я поняла, что всё теперь будет иначе. Что всё, что было до этого дня, было только прелюдией. Как в фильме «Начало». Я, перегнувшись через стол, заглянула в дверь. Там – никого. Я быстро перекрестилась. Перекрестилась, глядя на Тютчева. Прошептала: «Спасибо, Господи». Глубоко вздохнула, встала и включила кофеварку.
12
Они сидели на полу
В этот же день, часа в четыре, мы с Аллой сидели на полу, на индийском ковре, в моей квартире на Пречистенке и пили «Мартини». Бьянко, с апельсиновым соком, как полагается. Закусывали свежим манго, которое Алла три дня назад привезла из Камбоджи. Я сразу же влюбилась и в Аллу, и в манго, и в «Мартини», и в свою новую уютную двухкомнатную квартиру на третьем этаже, с окнами на огромный старый тополь, и даже – заочно – в далекую страну Камбоджу. В которой я никогда не была и о которой так вкусно, зачмокивая ломтиками манго, рассказывала Алла.
С Аллой мы сдружились сразу и, судя по всему, навсегда. Такое бывает. Выпив по первой, мы тут же позвонили Ленке. Сначала с Ленкой поговорила я, потом с ней поговорила Алла. Сразу – на «ты» и так, как будто она знает её с горшка. Я думала: «Вот нас было двое, а теперь нас трое… И как на подбор: я – шатенка, глаза карие, Ленка – сероглазая блондинка, а Алла – рыжая и зеленоглазая».
Ленка сказала, что приедет в понедельник, когда растуркается с бистро. А Алла сказала, что квартира к понедельнику будет готова. «Жгу мосты, Дусёныш! – кричала она мне в трубку. – Здравствуй, новая жизнь!» Надо же, как иногда всё волшебно меняется в жизни. Раз – и сложилось. Десять лет не складывается, а за одни сутки – раз! – и сложилось. Действительно, как в сказке.
И ещё одна странная вещь: у меня, как я уже сказала, сложилось (чёрт с ней, с тавтологией) такое впечатление, что Алла читает мои мысли. Началось всё с того, что она угадала ту самую Тютчевскую строчку в моей голове, насчёт «Она сидела на полу…». А потом совпадений было столько, что я даже перестала удивляться. Например, я подумала: «Прав был Аладдин: всё как в сказке». Алла – как ни в чём ни бывало - тут же: «Кстати, Аладдин прилетает сегодня в десять вечера». Я про себя: «До чего же мягкий ковер». Алла, неторопясь отхлебнув коктейля: «Я этот коврик в Индии нарыла, в Джайпуре. Это Раджастан. Отличное место. Там лавки есть, называются «Пещеры Али-Бабы». Мы с тобой, Дусь, туда съездим. Обязательно съездим. Ой, как там хорошо! Накупим тамошнего антиквариата. Обставим тут всё всякими Шивами и Ганешами. Тебе в Индии, Дусь, понравится. Хорошему человеку Индия не может не понравиться».
- Cлушай, - сказала я наконец. – Ты мои мысли читаешь. Ал, ты что, эктрасенс?
- Я-то? – она улыбнулась одними глазами. Брызнула изумрудной зеленью. – Я не экстрасенс. Я ведьма. Добрая, не бойся.
- То есть…
- Вот то и есть. Я, Дусь, профессиональная ведьма. Профессия у меня такая.
- Слушай, Ал…
- Знаешь, Дусь, я тебе потом всё подробно расскажу. Постепенно, по мере твоего, так сказать, вхождения в материал. Вернее – буду рассказывать. Тут долгая история. А сейчас пока пойми одно: ты попала… в не совсем простое место, понимаешь? И заниматься ты будешь не совсем простым делом. То есть ничего особенного ты делать не будешь. С людьми разговаривать, «Мартини» пить. Но это всё – особстатья. Понимаешь?
- Не понимаю.
- Тимур – не простой человек, он… Ну, потом поймёшь. А я работаю на Тимура. «Трансмед», магазины, лес, успокоинчики – всё это так, накипь. Оболочка.
- Что такое «успокоинчики»?
- Ну, антидепрессанты. Их так Тимур называет.
- А…
- По сути дела, мы занимаемся… Как тебе сказать, чтоб ты поняла? Покупкой и продажей человеческих связей. В более широком смысле – информации. Сечёшь?
- Не совсем. То есть – совсем не. Детективы про это пишут, а как это всё в жизни бывает – я не очень знаю…
Я действительно не знала и не понимала. И тем не менее предположила:
- Пиаром, что ли, коммуникациями?.. Маркетингом, или как его?..
- Вроде того. Но только не этой ахинеей, которую изучают в наших вузах, а потом в офисах размазывают. Они там любят надеть пиджаки за две с половиной тысячи евро и стрелки на брейнстормах рисовать с умным видом. «Брейнсторм» – это «мозговой штурм», когда сто лоботрясов в европиджаках собираются и делают вид, что они умные. Видишь ли, у нас пиаром занимаются миллионы людей. А толку – чуть. Просто ситуация такая, что миллионы дармоедов получили образование. Якобы. И они уже уборкой сараев, как честные и бедные таджики, заниматься брезгуют. Их надо чем-то занять. Вот они стрелки и рисуют. В Индии, когда ты в машину садишься, один тебе машину открывает, другой – моет, третий – в моторе копается, четвертый – за руль садится, пятый – смотрит, чтоб тот, кто моет, в моторе не копался, шестой – чтоб тот, кто открывает – не мыл, седьмой – чтоб тот, кто следит за тем, чтоб тот, кто моет, не следил за тем, чтоб тот, кто открывает, не мыл, восьмой – наоборот, девятый тебе улыбается, а десятый, чтоб тот, кто в моторе копается, тебе не улыбался, и чтоб тот, кто тебе улыбается, в моторе не копался, ну и так далее. До бесконечности. Народу много, и всех надо занять. И у нас то же самое. Один стрелку налево рисует, другой – направо, третий следит, чтоб левострелочник стрелку направо не рисовал. Скучно всё это. А КПД при этом – 1%.
У меня приятно плыла голова от «Мартини», и Аллин спич ложился в голову мягко и как-то слоями, как туман. Красиво.
- И?.. – спросила я.
- И вот, - Алла отхлебнула, облизнулась алым (аллино-алым) язычком и продолжила. – Есть, Дусь, другой уровень. Объясняю. Проработал какой-нибудь дядя десять лет, скажем, министром. Не будем говорить чего. Чего угодно. Десять лет – это примерно 3650 дней. Предположим, три тысячи из них он работал. А это значит, что каждый день у него было минимум по десять деловых встреч. Я условно говорю. И в отпуске, и на выходных он с кем-нибудь водку пил и в бане парился. Например, с другими министрами, или с коммерсантами, или с жёнами министров, или с любовницами коммерсантов, или ещё с кем-нибудь. Разговоры с ними разговаривал, перегаром они друг на друга дружески дышали. И вот он тридцать тысяч раз встретился с разными людьми официально и ещё десять тысяч раз неофициально. А потом министр этот уходит. И ждёт. Это называется «сидеть в шкафу». Что есть у министра, пока он сидит в шкафу до нового назначения? Опять же – условно: у него есть записная книжечка. В книжечке – телефончики. Что делает министр? Торгует телефончиками. Звонками. Очень-очень дорогими. В принципе можно с такой книжечкой и на пенсию уходить. Счастливая старость. А сколько в мире таких книжечек? А? Много, очень много, Дусь. И суть в том, чтобы клиент «Х» из Гондураса во время «Y» набрал нужный номер, один из четырех тысяч, клиенту «Z» в Гонолулу. И если комбинация «X-Y-Z» срабатывает, то, например, можно начать какую-нибудь очередную мировую войну, если она кому-нибудь выгодна, а можно её закончить, если это опять же кому-нибудь выгодно. Можно какой-нибудь Советский Союз или Евросоюз организовать, а можно и развалить.
- Евросоюз развалить? – улыбнулась я.
- Легко. Там и разваливать-то нечего… Только это сейчас никому не нужно. Не пришло время «Y». И «Х» «Z»-у не звонит, потому что этим пока вплотную не занимается Дуся Русакова. Я – условно. «Х», «Y» и «Z» должны собраться в одной точке «Py». А там прекрасная леди, леди Ру сделает своё дело – и мир немножко изменится. Или даже множко. Но ты, Дусь, представляешь какая должна быть проделана предварительная работа?
Я вздохнула:
- Это уже, Ал, геополитика какая-то. Не люблю я всё это.
- И правильно. О геополитике только недалёкие мужчины рассуждают. Извини, а знаешь почему они так долго в туалетах сидят? Потому что они там думают о геополитике. Штаны приспустят, сядут на стульчак, тужатся и думают, думают о геополитике. Как Евросоюз Америку делает, а Китай делает Евросоюз, как мы делаем Китай, а нас – обратно Америка и так далее, в том же унитазно-задумчивом духе. Ястребы голожопые. Извини за грубость. Геополитиков сейчас – как пиарщиков. А пиарщиков – как индусов вокруг машины. Это всё, как говорят эфэсбешники – «для людей».
- А Тимур – эфэсбешник?..
- Всенепременно. А как же! И я тоже. Как же без этого. Тимурыч – рука Кремля. Правая. А я – нога. Левая.
Алла приподняла юбку до колена:
- Видала?
Нога у Аллы была стройная. Я сказала:
- Я серьёзно.
- И я серьёзно. И ты – эфэсбешница.
- Я – не эфэсбешница... – сказала я. Получилось слегка неуверенно.
- Это тебе так кажется. А на самом деле (ненавижу я это выражение!) я тебя давно уже завербовала.
Алла улыбнулась. Я тоже. Она сказала, улыбаясь опять одними глазами:
- Я не шучу. Ты думаешь, для этого нужно вписать тебя химическим карандашом в амбарную книгу, выбить подпись под пыткой и поставить котбегемотовскую печать «уплочено»? Нет. Всё проще. Я же тебе сказала: «Я – ведьма». Ведьма – она на то и ведьма, чтобы вербовать.
Алла взяла мобильный, пощелкала, сказала:
- Слушай.
Из мобильника раздалось:
«Он завтра… то есть – сегодня в шесть приедет осматривать помещение. Я на встречу не пойду. Я уже всё подписала.
Пауза.
- В шесть?
- Ну.
- Вечера?
- Нет, утра.
- Обана. Спасибо за информацию.
- Федь, ты что?!. Федь, ты… Федь, ты не дури…
- Всё нормально. Я им устрою свидание.
- Федь, не надо…
- С предками, сука. Значит, в шесть?..»
Алла выключила мобильник. Она по-прежнему улыбалась:
- Дусь, ты не думай, это никакой не шантаж. Ты не виновата. Всё нормально. С этим твоим Храпом, конечно, вышел прокол. Вовремя не прослушали. Тимур три пули получил. Навылет, слава богу. Бывает.
Я мгновенно, вспышкой, отрезвела. Я не чувствовала ничего, кроме искреннего удивления. Скорее – изумления с оттенком отчаяния. Я не понимала главного.
- Слушай, - сказала я. – Скажи мне: зачем вам я? Я толстая. Мне уже за тридцать. Я – провинциалка. Я тихо торговала пивом. У меня неустроенная личная жизнь. Я устала. Мне всю жизнь не везёт, - слёзы подкатили, и заломило в горле. – Вон в метро сколько красивых… стройных. А я… Я уже… Я уже пять лет не читала ничего…
Я зарыдала:
- Я Тютчева уже… наизусть не помню. «И груду писем… разбирала…» А дальше – забыла… А тут вы… Иксы какие-то, игрики, Евросоюзы, книжки телефонные… Я не понимаю… Я не смогу всё это…
Мы сидели на ковре. Я рыдала в голос. Алла гладила мою голову и приговаривала:
- Ты всё поймешь и всё сможешь. И всё будет хорошо. Ленка тебе что говорила? У тебя на лбу написано: «Ве-зу-ха». Говорила? Говорила. Вот и я тебе то же самое говорю. Ты – уникум. И мы тебя нашли. А ты нас. Меня. Мы теперь с тобой подруги. И нас – трое. Вместе с твоей Ленкой. Да? Как ты там думала? Блондинка, шатенка и рыжая. Думала так?
- Ду… думала…
- Вот и хорошо. Ты в банк ходила?
- Нет ещё.
- Иди, сходи. Надо деньги тебе взять. Он ещё, - она посмотрела на часы, - полчаса работает. Пойдем, я тебя отведу. Умойся и пошли. Кредитку не забудь.
Мы вышли на улицу, не торопясь прошли в сторону Зубовской. Около банка Алла сказала:
- Иди, сними пару тысяч, а я тебя тут подожду, подышу.
Я зашла в банк, подошла к окошку, за которым сидела девушка, похожая на симпатичную мартышку. Протянула карточку:
- Две тысячи рублей можно снять?
- Конечно, - ответила, улыбнувшись, обезьянка.
- Скажите, пожалуйста, сколько у меня всего на счёте?
Девушка пощелкала по клавишам, внимательно посмотрела на меня:
- Вам сказать сумму… в какой валюте?
- Ну, в рублях…
Девушка ещё раз внимательно посмотрела на меня, потом с интересом оглянулась по сторонам, потом ещё пощелкала, взяла бумажку, что-то написала на ней и протянула мне. Я прочитала: «23.000.000 р.»
- Это – сумма? – спросила я. Вопрос был не слишком умён.
- Нет, это шифровка, - улыбнулась девушка. – От Алекса. Юстасу.
- То есть… это у меня рублей… столько… теперь…
- Да, - мартышка улыбалась во все зубы. Как мне показалось, сочувственно.
- Странно, - сказала я.
- Это бывает.
- Я вижу.
- Нечасто…к сожалению, но бывает. Так сколько вы снимете со счёта? Две тысячи рублей?
- Пожалуй… двадцать. Нет, тридцать… вообще-то… дайте сразу сто.
- Хорошо.
Автомат выдал очередь из зеленовато-голубоватых фантиков с надписью «Ярославль».
- Спасибо.
- Всего хорошего.
Я вышла из банка прямо с пачкой в руке.
- Ну как? – спросила, мерцая зеленью глаз, Алла.
Я молчала.
- Пачку-то спрячь.
Я положила пачку в сумочку.
- Ты у Тимура потребовала сколько? Пол-лимона евро? Вот и получи. Вместе с несклоняемостью и дефисом. Тимур тебе, конечно, сумму немного округлил в твою – заметь – пользу. Ну, как говорится у вас в Крестах, с походцем. На случай если евро вырастет по отношению к рублю. Или ты недовольна?
- Я довольна.
- Вот и иди отдыхай. Спи. Завтра, как проснешься, приходи в офис. Напоминаю: код 155, 16-ая комната. И запомни: эти деньги – никакой не аванс. Ты ничего никому не должна. Ничего и никому. Вот так. Давай. До завтра.
Алла поцеловала меня в щёку, смахнула помаду тыльной стороной ладони и быстро и изящно зацокала в сторону Зубовского бульвара. Я некоторое время смотрела, как она гарцует, красиво раскачивая рыжей шевелюрой в одну сторону и бедрами – в другую. К ней тут же приклеился какой-то толстый мужик в кепке. Алла, не останавливаясь, что-то сказала ему, и он отшатнулся. Поправил кепку, мотнул головой, ухмыльнулся, плюнул и пошёл прочь.
А я пошла на улицу Тимура Фрунзе.
И – как пишут в своих романах матёрые писатели – «Смеркалось».