— Посмотри на этих детей, — произнёс он устало. Руки с набухшими венами лежали на коленях, подрагивая от медленно отпускавшего напряжения. Широкие ладони, обращённые вверх, скрученные пальцы, словно все ещё снимающие невидимый шар — человек словно держал в руках мир, лопнувший нарывом. В морозном воздухе было заметно марево, колышущееся над покрасневшей плотью. — Посмотри на них…
Его спутник, раскуривая самокрутку из жёлтой бумаги и неведомых трав, закашлялся. Ему не хотелось ни на кого смотреть, настолько он устал и вымотался. Стоящая вокруг него жара, сравнимая разве что с дыханием матери всех пустынь, истощала едва ли не быстрее мороза, окутывавшего сидящего рядом. «Мы носим свой ад с собой, — подумал курильщик, и затянулся трещащей скруткой. — Кому Коцит, кому Геенна… А всё, что нас не убивает, не убивает нас. И всё.»
Но подчиняясь просьбе своего спутника, он перевёл взгляд дальше. На небольшой полянке, покрытой яркой изумрудной травой, даже на вид сочной и мягкой, бегали трое мальчишек разного возраста, и две девчочки. Используя разнообразные деревянные сооружения и металлические конструкции неясного предназначения, они играли в салки. Или в прятки. Или вообще выдумали что-то новое, игру, которая существует только здесь и сейчас. И будет забыта, как только закончится время прогулки…
Курильщик прищурился, стараясь разглядеть сквозь марево жара размытые тени строений, находившихся чуть дальше, за площадкой для игр, но по глазам только резанула боль. И он отступил, отведя взгляд.
— Они воспринимают этот мир таким, каков он есть. Для них пойти играть в другой реальности — так же естественно, как для меня думать, — произнёс окружённый морозом, и добавил, покосившись на соседа, — или для тебя курить эту мерзость. Кхе… Повзрослев, они растеряют эту широту сознания. Поскучнеют. Хлебнут жизни…
— Ты хотел сказать, говна и крови? — Курильщик улыбнулся уголками губ, показывая, что шутит и не так серьезен, как могло показаться. — Хлебнут, понятное дело. Станут взрослыми, да. Научатся отвечать за свои поступки, думать головой, подвергать сомнению, верить и предавать...
Морозный сжал кулаки, зашипев от боли в обожженных руках.
— Как бы я хотел вернуться в детство… — тихо прошептал он. — Хоть на день. Хоть на минуту…
— Ты уже там, — курильщик погасил самокрутку, и спрятал окурок в карман. — Вернуться назад нельзя, можно только подсмотреть в щелочку за тем, как оно было. Вспомнить. Пожалеть. Пока детей не позовут домой, мы с ними. В их детстве.
Над травой стелился далекий зов, в котором странно сочетались уют дома, тепло материнской заботы, беспокойство и стремление защитить. Детей звали.
И они убежали туда, к призрачным глыбам домов, при одном взгляде на которые становилось больно. Осталась только площадка с выцветающей травой, ржавые металлические остовы, и пыль, скрипящая на зубах.
Двое вздохнули. Руки того, кого обнимал мороз, уже не пылали внутренним жаром, а несущий бремя пустынного пламени привычно утёр пот со лба, стряхнув капли на траву. Пора было уходить.
Позади них крутилось туманом исполинское колесо, из которого дул свежий ветер, потоки которого перебирали волосы, усмиряли холод и жару, и успокаивали разгоряченные души. Курильщик чувствовал это дыхание спиной, и думал: «Нас тоже зовут домой сейчас. К таким взрослым проблемам, жертвам, преодолениям и ответственности не только за себя, но и за других. Нас тоже зовут домой. Наверное, мы тоже кажемся сейчас детьми кому-то, кто сидит точно также вдалеке, и остро сожалеет о невозможности вернуться в такие спокойные и радостные мгновения. И говорит своему другу, а, может, и сам себе, что это невозможно, и реально только подсмотреть… Всё то, что я говорил сейчас .и буду повторять ешё не раз и не два. Нет, я не стану рассказывать ему об этой мысли».
Морозный вздохнул, обронив на траву снежинки замерзающего дыхания, и тяжело, с хрустом, поднялся.
— Пойдем, друг.
— Нас ждут… — ответил курильщик, ловко сворачивая очередную «козью ногу».
— Нас зовут, — поправил его окутанный холодом, и невесело усмехнулся. — Пойдем уже.
2012.09.29