Прошлой ночью Миронычу снова приснилась война. Темноту небытия разрывали горячие всполохи. Сколько огня вокруг, посредине июля! На острие фронта он, рядовой Наймушин. За спиной деревня в три дома, впереди немецкие танки, которые пропустить нельзя. (Сколько раз ему снился именно этот бой!) Вот из-за линии горизонта в небо вонзается длинный ствол, за ним появляется обрубок башни с крестом на боках. Вся эта бронированная масса точно выталкивается из чрева земли пробуксовывающими от натуги гусеницами, заслоняя собой случайный кусок голубизны. Наконец, центр тяжести достигает критической точки, и эта многотонная махина стремительно падает, содрогнув землю, и всей своей жутью не спеша, наползает на него, рядового Наймушина. Кажется, ещё мгновение и ствол танка пригвоздит девятнадцатилетнего паренька к краю окопа, ещё мгновение и страх задушит его, и тогда вглубь России беспрепятственно поползут бронированные монстры... Но их пропустить нельзя! Мальчишка стискивает зубы, сжимает до боли рукоять гранаты и... делает шаг вперед.
Миронич, кряхтя, поднялся с постели. Положив ладони на поясницу, прогнулся и расправил плечи. Умывшись, гладко выбрил щёки и без сожаления сорвал с календаря лист – 3 мая 1995 года ушло в историю.
Старик критически осмотрел свою маленькую комнату и констатировал: «Тускловато». «Надо всё привести в порядок, – решил он. – Сюда ведь, должно, придут люди». Из ванны он принёс ведро с загашенной с вечера известью и, застелив газетами постель и комод, взял в руки палку с привязанной к ней кистью.
– Пенёк-то наш никак ремонт затеял, – услышал он из коридора бодрый голос соседа. – В чистоте, стало быть, очередную «железку» обмыть хочет.
– А ты-то что переживаешь, – отозвался другой сосед. – Тебе меньше работы: дедок крякнет – ты ведь, наверняка, на себя его комнату оформишь!
– Однозначно, – усмехнулся первый. – Я своего не упущу.
По щекам ветерана нервно забегали желваки, в уголках глаз блеснули слёзы: вроде и слышит подобные оскорбления в последнее время он всё чаще и чаще, а вот привыкнуть никак не может. Как-то незаметно канула в Лету всеобщая радость победы, сошло на нет всенародное уважение к простому человеку, «грудью защитившему страну». Сыновья выросли, по суете своей забыли, видимо, рассказать своим сыновьям о подвиге их дедов, привить любовь к старикам. И вот подросшим тем и расправившим плечи уже стали фронтовики обузою и, с лёгкостью вычеркнув из своих судеб целое поколение немощных стариков, выродились они в «Иванов, родства не помнящих», померкла на обелисках бронза «Никто не забыт, ничто не забыто» и повсеместно навёчно задул Вечные огни всеобщий сквозняк равнодушия.
Когда это началось? Теперь уж и самим фронтовикам не припомнить. Может быть тогда, когда над всеми кассами огромной державы появились таблички: «Инвалиды и участники ВОВ обслуживаются вне очереди». Тогда же, сперва за глаза, а потом и открыто их окрестили Вовами. И обязательно, в любой очереди находился какой-нибудь холёный жлоб, который при молчаливом попустительстве покупателей, а то и при их поддержке позволял себе вытолкнуть из пресловутой очереди немощного старика, а сзади напирали и выкрикивали бойко: «Отпускать только по очереди!» «В одни руки не больше двух!» И чем сильнее проявлял себя по всей стране дефицит, тем более жестокой была война у прилавков. То ли как более слабые, то ли как более мудрые, но ради восстановления мира между поколениями ветераны уступали в борьбе за пайку.
Может быть, сыграло здесь свою негативную роль и то, что к нескольким боевым наградам принялось правительство выдавать каждому фронтовику по юбилейной медали раз в пять лет, точно откупаясь от их нужд, признавая таким образом, что большего-то им дать не может. Возводились тогда по всей стране многотонные монументы павшим воинам, а живые тем временем ютились в коммуналках да тесных «хрущёбах» с совмещённым санузлом и без такой необходимой роскоши, как телефон. Сколько раз, бывало, кольнёт посреди ночи у Мироныча застарелый осколок, хоть волком вой, а телефона не то, что под рукой, в подъезде нет. Благо, приходили в те дни к фронтовикам пионеры: за лекарствами сходят, за хлебом или по дому что сделать пособят. Но время круто переменилось, и обвинили пионеров во всех смертных грехах, да так, что встретится сегодня на улице кто из юных тимуровцев, тотчас стыдливо голову опустит или, того хуже, на другой тротуар перейдёт. Оскорбительно нынче пионером зваться, а тем, кто пришли на смену, жующим в подъезде «Bubble Gum» после выкуренной сигареты, нет дела до того, что у старого фронтовика за стеной снова шевельнулся осколок в груди.
– Да что там! – в который раз махнул рукой Мироныч, и принялся старательно водить кистью по потолку. – Если бы только это...
Кто посмел назвать Россию нищей? Едва рухнул в одночасье Советский Союз, тотчас со всех стран повезли гуманитарную помощь. И из Германии тоже. Входят однажды в комнату Мироныча паренёк с девицей. Та протягивает старику пакет со снедью импортной, а парень бодро так говорит с усмешкой: «Прими, отец, подарок от гитлерюгента и распишись». Не взял «отец», отказался. Уж больно много горя видел он по пути на Берлин, да и друзья его павшие не простили бы ему, прими он с благодарностью кусок колбасы да пачку масла в красивой упаковке. Знавал рядовой Наймушин на фронте голодные дни, а ведь не помер. И сейчас не умрёт. Едва ушли благодетели, выпил Мироныч сто граммов водки: и друзей помянул, и обиду залил. Ах, кабы только ему одному в душу плюнули, он бы стерпел, а то ведь...
Затеяли отпраздновать полвека окончания войны в Европе, а Россию пригласить не хотят, вроде как и ни при чём она, вроде как в стороне стояла. А руководство наше знай туда с визитами шастает, ручки жмёт да улыбается. Нету, видать, у него ни стыда, ни гордости. И, глядя на тех чиновников, потеряли совесть свою и чиновники на местах.
Зашёл как-то Мироныч к товарищу своему, Кузьме, с которым, хоть и воевал на разных фронтах, но раз оба пехотинцы - значит, вроде как однополчане. Правда, Мироныч на своих двоих дошёл до Берлина, а Кузьма вернулся домой, когда наши только-только за Днепр шагнули. Вернулся потому, что дальше-то ему идти было не на чем: обе ноги, до самых колен в госпитале оттяпали. Как сам Кузьма шутит: «Подровняли после взрыва». Он вообще многое в жизни принимал шутя, даже то, над чем шутить горько.
– Вот, посмотри, – говорит он Миронычу, – что мне к празднику социальная защита подарила.
Он достал из-под подушки целлофановый пакет, в котором аккуратно сложены были носки.
– Красивые! – с напускной гордостью воскликнул Кузьма. – Правда, не мой размер. Маловаты будут для моих культей.
Он усмехнулся и добавил:
– А всё-таки здорово, чёрт побери, что через пятьдесят лет о нас не забыли. Верно, Мироныч?
Мироныч кивнул несколько раз задумчиво. Свести этот случай к шутке ему не хватало сил. Да и какие могут быть шутки, если впору защищаться ветерану от социальной защиты.
Он знал, что Кузьма этого делать не станет, а потому на следующий день сам пошёл в комитет заступиться за товарища.
– Ну и что? – пожала плечами моложавая дама. – Подумаешь, ошиблись! С кем не бывает? В конце концов у вас ноги есть - могли бы с ним поменяться подарками. И вся проблема. У вас тоже носки? – Она усмехнулась и пошла в атаку на старика. – Знаете, что, вас всех не упомнишь, вас вон сколько, – дама провела крашеным ногтём по стопке учётных карточек.
– А девятого мая на митинге вы будете утверждать на всю площадь, что годы безжалостны к ветеранам, что добивают их прежние раны, что становится их с каждым годом всё меньше и меньше, и при этом будете вытирать платочком дежурную слезу. Только знайте, что больше нас гибнет от новых ран, полученных в ваших кабинетах.
Мироныч повернулся и пошёл прочь. Их «защиту» старику не пробить.
За размышлениями и воспоминаниями не заметил Мироныч, как выбелил уже половину комнаты. Он передвинул стол, перестелил газеты и присел отдохнуть. Годы действительно берут своё, незаметно проходит жизнь, подступает усталость. Всё чаще снятся друзья, которых оставил он там, у деревни в три дома, где заслонили они своими жизнями путь немецким танкам на восток. Нечасто, но раз в пять лет навещал их Мироныч прежде. Да и нынче хотел было съездить туда, да вот беда: деревенька та теперь за границей, на Украине, и добраться старику сегодня до неё довольно трудно. А тут ещё с пенсией перебои: то вовсе не платят, то вместо денег крупу предлагают или муку, а за такую валюту, понятно, никто не повезёт.
Заходил на днях ветеран в военкомат, просил помощи, а там только руками разводят.
– У пенсионного фонда своя контора, он нам не подчиняется. А что касается Украины, так у них теперь тоже контора своя. Газеты, небось, читаешь, батя, телевизор смотришь. Они сейчас сами по себе, мы – сами. Вроде славяне, друзья, а табачок врозь. Да каждый при этом себе щепотку побольше урвать хочет. Слышал, небось, какая война за Крым идёт, флот который год поделить не могут, а тебе в деревеньку съездить приспичило. Нет, батя, по России вон хоть до Чукотки езжай, а туда, извини, заграница. Да и зачем тебе ехать? Что ты там один делать будешь. А здесь, посмотри вокруг, какие торжества намечаются, мэрия всё до копейки из бюджета выгребла, такой праздник для вас отгрохают. Сам понимаешь, пятьдесят лет, больше такого не будет.
Ничего не ответил майору рядовой Наймушин, пошёл к выходу сквозь длинный коридор военкомата. Из дверей кабинетов то и дело выбегали озабоченные лейтенанты и прапорщики, суетились, спешили, ведь до Дня Победы остаётся чуть меньше недели, а сделать хочется многое, такое торжество отгрохать, чтобы или весь мир удивить, или самим удивиться. Никто в этой конторе не обращал внимания на старика, ковыляющего с помощью трости к выходу и стыдливо прикрывавшего плащом свои медали, фронтовые и юбилейные.
У двери Мироныч чуть замешкался и услышал невольно, как дежурная по военкомату сердито кричала в телефонную трубку:
– Да подожди ты, потерпи чуток, вот пройдёт у нас вся эта победная заварушка, страсти улягутся, и сделаем всё как надо...
Да, «победная заварушка» отвлекла чинуш всех мастей от забот о личном благе, а вот пройдёт она «улягутся страсти» и тогда, как говорится в телерекламе, «всё у них получится».
Мироныч шёл по улицам большого города и отводил глаза от плакатов и лозунгов, облепивших дома от фундаментов до крыш. От красного цвета болели глаза, от нахлынувших обид становилось душно, точно он снова там, у той деревушки, на острие фронта, а вокруг столько огня посредине июля.
В этот раз он не сможет приехать к друзьям. А если бы мог, разве сумел бы объяснить им то, что случилось с людьми, которых они защитили. Может быть, это и хорошо, что не видят они, лежащие в братской могиле плечом к плечу, всего того, что с нами стало. Иначе как бы они смогли жить?
Как оправдаться ему, рядовому Наймушину, перед однополчанами, что не сумел приехать к ним в этот священный день, какую найти причину? Забыл? Заболел? Умер?.. А что, ведь может же он умереть? И очень просто: лет-то уж, слава Богу, семьдесят. А в таком возрасте это случается часто.
А просто ли умереть? Не страшно ли? Человек всегда цепляется за жизнь зубами, даже в самые чёрные дни. А сегодня, когда она уже пройдена, прожита, когда всё в ней испытано – от любви до ненависти, от славы до унижения, – так ли страшно расстаться с ней, так ли боязно? Да и что, в сущности, означает смерть? Это просто переход к большинству. Он прочитал о том однажды в какой-то мудрой книге и не согласиться с этим нельзя: все друзья его фронтовые давно уже там, он один задержался на этом свете. Не пора ли и ему совершить этот неизбежный переход, присоединиться к большинству, тем более что среди того большинства он, возможно, встретит своих друзей?
Мироныч опустил кисть в ведро и вытер повлажневший лоб: небольшая его комнатка была выбелена полностью. Старик улыбнулся: ему не будет стыдно перед людьми, которые придут сюда после, чтобы проститься с ним. Отдохнув, он сгрёб забрызганные газеты и вымыл пол. Потом достал из шифоньера и повесил на спинку стула белую рубашку и костюм, полученный вчера из химчистки, поправил орденские планки на пиджаке и поставил рядом начищенные туфли с вложенными в них носками от соцзащиты. Во всё это после оденут его. Так он предстанет перед друзьями и Богом.
Прежде чем в последний раз выйти за порог своей комнаты, он, по русскому обычаю присел на дорожку. В эти минуты он вспомнил всё, что было хорошего в его долгой, но пролетевшей так быстро жизни. Решение старика было окончательным и ничто уже не могло удержать его на этом свете. Долгое прощание – лишние хлопоты. Мироныч резко поднялся с табурета, опершись на трость, и, не оглядываясь, вышел за порог.
Оживлённое движение на улицах большого города говорило о том, что это час пик. В это время одинокому человеку очень просто затеряться среди людей: все спешат по делам, не обращая внимания на идущих рядом. В общем потоке Мироныч пересёк половину улицы на зелёный цвет и остановился у трамвайного пути. Он отошёл чуть в сторону от ожидавших трамвай людей для того, чтобы ненароком никто не остановил его и не помешал осуществить «переход к большинству».
Старик был спокоен, глядя в конец улицы уходящей вверх, когда из-за горизонта медленно выполз трамвай. Грохоча на стыках, два его вагона сползали вниз, неотвратимо приближаясь к остановке. Здесь на маленьком кусочке земли им невозможно разминуться. Миронычу вдруг вспомнился тот самый танк, так же неотвратимо наползающий на тесный его окоп у деревеньки в три дома. Сегодня за спиной рядового Наймушина огромный город, который не нужно заслонять своей жизнью от этого наползающего железа, ему просто нужно сделать шаг навстречу, для того, чтобы покинуть этот город навсегда.
Свежевыкрашенные бока вагона отражали майское солнце, и трамвай спешил навстречу, точно ледокол, рассекая голубизну, вот он уже совсем близко. Ещё ближе. Ещё. Рядом. Старик стискивает зубы, сжимает до боли трость и... делает шаг вперёд.
...В сводках ГАИ смерть Мироныча была зафиксирована просто, как несчастный случай. «Пожилой человек, переходя трамвайные пути, не рассчитал скорости приближающегося транспорта».
Не рассчитал? Рассчитал. Переход к большинству состоялся.