По рассказам моей мамы, Сафоновой Марии Тихоновны (1903-1994), я написала повесть «Ведьма из Карачева» (помещена на Проза. Ру), и это - отрывки из неё.
Началась и третья зима под немцем. И всё еще они весё-ёлые ходили, пели-распевали. Бывало, приду к ним в хату убирать, а они свистять, как соловьи! И что за манера такая... свистеть? Оглушуть прямо. А как-то начали мне объяснять: скоро, мол, помешшыки в Россию приедуть и управлять всеми стануть. Ну, а я возьми да скажи:
- Еще курочка яичко не снесла, а вы уже яишницу жарите?
Рассмеялися даже:
- Вот, Мария, - Звали меня Мария-политик, - скоро мы Волгу перейдем, выкупаемся в ней, - Еще и покажуть: спинки, мол, полотенчиком утрём, - и дальше, на Баку.
Погляжу-погляжу на них так-то да подумаю: ишь разбрехалися! Подождите-ка, бываить так наши спинки вам потруть, что и до дому не добягите! А вслух и пробурчу:
- Россия мно-ого войн пережила. Еще неизвестно, будете ли купаться в Волге?
- Ну что ты, Мария! – опять засмеются: - Русским капут!
Но, видать, рано смеялися. Через какое-то время ка-ак начали им спинки тереть, как начали!.. Тут-то они и смеяться, и свистеть перестали. Одно утро подхожу к своей хате и тихо что-то, не слышно говору ихнего. Что это с моими немцами, ай, померли? Открываю так-то дверь... Не-ет, живые сидять, но никто не свистить, никто не поёть. Да что ж такое? А тут выходить один... Хорошо-о он к вам относился, всё, бывало, по конфетке какой сунить, такие конфетки у них цыбиками были. Так вот как раз он и выходить:
- Матка, капут нашей армии. Аллес немцев окружили русские, - объясняить, - и капут*.
- Ах, - качаю головой, - жалко-то как.
А сама думаю: пралич вас всех побей, так вам и надо! Да подхватилася и к бабам: радость какая! А Шура, что рядом жила, на что старая была… ноги у нее всё болели, так и она как начала танцевать! Кто петь, кто - на коленки и Богу молиться! Вот и началося тут у немцев: раненых стали привозить, злые стали, как собаки и спорить с ними бросила, а то, думаю, как-нибудь пристрелють, останетеся вы одни.
Ну, а к весне… Помню, выйдешь зарею, приложишь к земле ухо… Гу-удить земля наша от орудийных выстрелов…
Ну, можить, и не гудела. Ведь снаряды где-то там, далеко рвалися, но нам всё думалося: слава Богу, пошли наши в наступление!
А что немцы… Немцы хоть и перестали на губных гармошках играть и свистеть, но обнаглели и стали тянуть из домов всё, что ещё не успели, а людей вон выгонять. Выгнали и нас опять. Где жить? И приладилися, подхватимся да уйдем в ров.
А такой ров… Как раз перед войной всё-ё гоняли нас его рыть... а немец потом и плюнул на него. Ну что ему ров? Он же сейчас соорудить себе мост, где ему надо, да еще так быстро, что папиросу не успеешь выкурить. Но видать не зря мы его рыли, как раз в нём-то теперя и пряталися. Он же вавилонами разными был, куда ни пойдешь, везде можно спрятаться. Выроешь так-то ямку, ляжешь, укроешься травой, сеном, жневником и не видать тебя. А как раз лето жа-аркое выдалося, ров весь цветами зарос, травой, да и картошка вокруг него была посажена, зерно, горох, вика, война, не война, а мужики сеяли. Ну, а когда паника началася, тут уж... ишшы хозяев! Кого в Германию угнали, кто уехал, кто спрятался, и вот, бывало, выскочим из этого рва да по полям, как мыши, и шастаем. Насбираем кой-чего, потом скатимся в него, натрём колосков, напарим на костре, вы и сыты. Ели, ничем не гнушалися.
Ну, а к августу наши совсем близко подошли, и начали немцы город наш жечь, взрывать. Заложуть мину под кирпичный дом да как рвануть! Грохот стоял!.. А деревянные хаты жгли. С неделю, должно, Карачев горел-пылал! Да и во рву покоя не стало. Оцепили его немцы, у кого какая живность оставалася, поотбирали, а народ повыташшыли из шшелей и погнали в Германию. Так что ж мы приладилися? Как выгонють на дорогу... а дорога через коноплю проходила и стёжек разных в ней было протоптано!.. И вот как погонють нас колонной, а мы пройдем сколько-то да ша-асть в коноплю и сидим, как зайцы. Пройдёть колонна, мы и вернемся. Но сами-то бегали, а корову свою во рву держали.
Как уцелела… Да у нас к дому закуточка плохонькая была прилеплена и никуда я её оттудова не выпускала. Сначала немцы не заметили мою корову, а потом, когда Гитлер запретил грабежи, то на коров списки составили и молоко носить приказали, я и носила. Ну, а теперя в ров её с собой увели, вырыли в стене углубление, поставили туда, завесили кой-чем, и вот что? Когда свободно она гуляла, ну-ка, закрой её вот так? А тут хоть бы раз мыкнула! Скотина, а видать чувствовала. И уже наши стали подходить, перестрелка слышна, бой… И наскочил тут змей-немец! И обнаружил нашу корову. Схватил, на машину и-и повез… Я, было, погналася следом, а он ка-ак швырнёть в меня буханкой хлеба! Прямо по голове попал. Как же я плакала по коровке по своей, как убивалася! Ведь миг какой-то не уберегла её! Плакали и вы… Ну как же, всю-то войну она нас кормила, всю-то войну мы с ней вместе страдали, а тут… Так и распрошшалися с коровкой нашей. А к вечеру... Побежала Динка в Карачев за чем-то, да прибегаить назад и плачить:
- Мария, твой дом горить.
- Ну что ж, как всем, так и мне. Зато уйдуть теперя немцы-то.
А вскорости глядим так-то: вроде наши солдатики по краю оврага идуть? Господи, не верим глазам своим!.. А потом и слышим: по-русски говорять! Бросилися к ним, обнимаем, плачем, детей к ним тянем! Да какие ж они все молоденькие, да какие ж замученные! В гимнастёрочках выцветших, в плащ-палатках пыльных, и губочки-то у них попересмякли! Ох, замерло моё сердце: а ведь и Колька мой такой же…
Ну, пересидели мы ночь во рву, а наутро подхватилися, да к дому своему сгоревшему. Только вышли в поле, а вы и запросили есть. Смотрим, фургон солдатский стоить, и кухня при нём рядом. Я - к бойцам: детям, мол, поесть... А тут ка-ак ударить снаряд напротив и лошади с кухней как понесли! Мы-то все на землю попадали, прижалися к ней, а ты и стоишь. Ну, если б снаряд осколочным оказался!.. Потом подхватилися да скорей домой бяжать. Прибежали, а вместо дома печка стоить да грушня обгорелая рядом… и груши на ней печёные качаются.
Но грушами сыт не будешь, надо есть соображать, картошку варить… Да мы нарыли её, когда по полю-то домой бежали. А на чём варить то? Печка хоть и стоить, как скала какая, и даже труба не завалилася, но пол вокруг сгорел и высо-окая стала, до загнетки не дотянуться. Тогда пошел Витька, набрал кой-каких чурок, чтоб помост сгородить, нагромоздил… теперь и варить можно. Но в чем? Да насбирали банок консервных, что от солдат осталися, поотбивал им Витька краешки, отчистил. Вот и посуда. Наварили картошки, наелися, а потом… Куда теперь деваться, где прятаться? Немец-то всё еще стреляить, по дороге бойцы идуть, а он по ним и лупить.
- Пойдем-ка на Орел*! - Динка говорить. – Его раньше осводили, можить, там и пристроимся.
Выбежали из Карачева, а немец и там стреляить, да и ночь уже, куда ж итить-то? Сошли с обочины, остановилися. Смотрим, хата разваленная стоить и ворота от неё рядом ляжать. Улеглися на эти ворота, обосновалися, а тут и подходить военный да как начал кричать:
- Что ж вы, дуры, привели детей сюда? Здесь же армия идет, машины едут, вот по ним-то немцы и стреляют. Идите в поле.
А куда ж в поле-то? Подхватилися, да опять домой, к хате своей сгоревшей. Прибежали, а тут рядом бомбоубежище немецкое еще целым оставалося, накатники в нем были в три бревна и столбы то-олстые стояли... Ну да, от такой благодати и бежать чёрт знаить куда? Совсем, видать, от горя очумели. Да забралися в этот дот, устроилися, уложили детей и хорошо-то как! Взрывы почти не слышны, вы и заснули.
Ну, а на утро побежала я в те домики, что целыми осталися, сказали-то, что там милиция поместилася. Прихожу. И правда, Захаров сидить. Кинулася к нему:
- Можить, знаешь о моих-то?
А он:
- Живы твои. Муж - в пожарных войсках, Коля на фронте и еще живой.
Я как стояла!.. Ушам не верю. И ты поверишь? Когда услышала это, то большей радости в жизни и не было.
Да нет, была, конечно, была. Но что б такая!.. Колька живой, Сенька! А что всё погорело... на-пле-вать! Ещё наживем, если домой вернутся.
*Сталинградская битва в феврале сорок третьего. Теперь - Волгоград.
*Орёл от Карачева - восемьдесят километров.