Холодный ветер раскачивает скрипящую форточку, отворенную в окне низенького, почерневшего дома. В комнате, оклеенной замасленными обоями, за круглым столом, покрытом застиранной скатертью, сидит извозчик Михаил. Он пьёт чай, а его жена, худая баба Настасья, засучив рукава, возится у печки.
— Все мужики в таксомотор подались, а ты всё на кобыле, — говорит она.
Михаил молчит, берет кусочек сахара, отколотый от замусоленной сахарной головы, поворачивает ветку крана пузатого самовара, потом долго болтает ложку в стакане.
— С голодухи скоро помрем, — добавляет жена.
Покончив с нехитрым завтраком, Михаил подходит к Настасье, берет за плечи. Но она не отвечает ему лаской. Он машет рукой и выходит из дому.
Лошадь оживляется, фырчит и косится на него большим черным глазом. Михаил садится и едет в центр города. Он, да Никифор — последние извозчики в городе.
Не хочет Михаил бросать своё дело. Врос он в него глубоко, как старое дерево в землю. Вырвать его и тотчас засохнет он. И кажется ему, что хранит его Бог, и земля носит до тех пор, пока есть в его жизни что-то постоянное, искони идущее.
Дед Михаила тоже был извозчиком, да не простым, а важным — графа возил. Как умер граф, так и запил дед, работал мало, все по кабакам, да по трактирам. И привезла его однажды утром к дому лошадь в санях замерзшего насмерть.
"Путь к социализму в стране рабочих на автомобиле много короче!" — выкрикивает вывеска на доме культуры. Звенит колокольчик и сбруя, стучат колеса по мостовой, скрипит коляска.
— Водитель кобылы, водитель кобылы! — дразнят мальчишки. Михаил грозит им плетью и едет дальше. Вспоминает он, как появился в городе первый автомобиль, как не любили тогда его жители и боялись.
И угораздило Михаила налететь на него в первый же день на полном ходу. Не разбился он, и лошадь жива осталась, но стекла из авто все вылетели. Смеялся народ тогда над водителем, подбадривал извозчика, а теперь дожил Михаил до того, что смеются над ним.
Приехал он на площадь, встал поодаль от черных открытых "Фордов", ждет клиентов.
— Дурошлеп, не кнутом корми животное, а евонным кушаньем! — смеется рыжий таксист, скаля железные зубы.
— Попроси кого поучить тебя, — отбивается Михаил. — На кошке тебе катать, а не на хорошем автомобиле!
— А удостоверение у тя есть? — не унимается железнозубый. — А то в пользу народного хозяйства, гляди, лекспроприируем!
— На! — подходит к нему Михаил и суёт удостоверение возчика.
— Тааак, — слегка опешив говорит железнозубый, но оказавшись безграмотным, передает удостоверение своему товарищу. Тот, прищурившись, читает по слогам:
— Вы-да-но транс-порт-ным управлением горсовета Фокину Михаилу Васильевичу на право управления лошадью при езде по городу...., — переворачивает страницу, читает дальше, — возчик, помни и соблюдай правила езды по городу: уступай дорогу общественным демонстрациям, проходящим войскам, погребальным шествиям, партиям арестованных, автомобилям и трамваям...
— Вот! Автомобилям! — подхватывает железнозубый и все дружно смеются.
— Убивцы! — слышится за спиной хриплый старческий голос. Старик остановился напротив таксомоторов и машет сухим кулачком таксистам.
— Всех лошадей пожрали, ездить людям не на чем! — хрипит он. И действительно, народ идет по дороге, а не по тротуарам — исчезли извозчики, а таксомоторов — раз-два, да и обчелся. Таксисты машут на него рукой и отворачиваются.
Интересная незнакомка в длинном пальто появляется на площади. Издалека завидев её, таксисты расшаркиваются, открывают двери, но она идет мимо них прямиком к коляске Михаила.
— Сама, — коротко отвечает на предложение помощи забраться в коляску, — на Дворянскую!
— Прокатил бы я ету барышню, уж и прокатил бы с поднятым верхом! — скалится один из таксистов, в прошлом голубок со звоном.
— Да, уж, есть любительницы до нас. Завези подале и открой верх. И чего им в мужике? — добавляет другой.
Привозит Михаил барышню на улицу Ленина, бывшую Дворянскую, и просит она остановить аккурат возле старого графского дома. Выходит из коляски, подходит к крыльцу, стоит недвижно у дверей, потом снимает перчатку, проводит тонкими пальчиками по облупленной стене, словно прощаясь. Вернувшись обратно, говорит:
— К обрыву!
Через некоторое время останавливается экипаж на окраине города, там , где дорога упирается в обрыв над рекой. Женщина подходит к самому краю, смотрит на реку. Серый день нехотя поднимается над долиной. Ветер дует сильный, порывистый, но облака плывут в небе неторопливо.
Михаил смотрит на её изящный силуэт в черном пальто. Каштановые волосы выбились из-под платка, развиваются по ветру. Стоит она, подняв воротник, придерживает его одной рукой. И становится ему её жалко. Кто она? Зачем она здесь?
Хочется сделать ей что-то хорошее, но не может он ничего придумать. Она поворачивается и идет к коляске. Михаилу кажется, что она плачет, он вглядывается в её лицо.
— Не смотри! — машет рукой она, отводя влажные глаза. — На вокзал!
Едут в гору, чувствует Михаил, плохо ей на душе. Думает, как развеселить-то?
— Пропил я раз всё в кабаке. Коня у меня угнали, а самого в овраг завезли, да раздели. По нашенской линии иной раз опасно тоже бывает, — начинает было Михаил, но барышня молчит, разговор не держит.
— Пришел к жене босиком, а она меня заслоном по головешке и водой из ведра...
Молчит барышня. Тогда решается Михаил прокатить её с ветерком, да разрешения спросить боится. Стал он ходу прибавлять, она молчит. Ещё поддал — тишина. И понесся он тогда во всю прыть.
Летит коляска по извилистым улицам, и чувствует Михаил, что последняя это его лебединая песня. И, кажется, чует это его старый конь, разгоняясь всё быстрее и быстрее, то и дело подглядывая за ездоком одним черным глазом. Мелькают облетевшие дерева, домики кривые в стороны разлетаются, вывески, как в калейдоскопе пляшут — "Булочная", "Чайная", "Ателье"...
— Куды, сукин сын! — откуда ни возьмись, выскакивает милиционер и шарахается от экипажа с мостовой на тротуар.
— Мильтон! — скалит беззубый рот Михаил и летит уж как будто и не по дороге, а над ней, над городом, над молодостью, над жизнью своею. Вот поднялись они в горку по Самотечной, скатились с Подьяческой, свернули на Звонарскую, проскочили через площадь мимо ошалевших таксистов, прочертив две черных линии по первому белому снежку, а вот он и вокзал — свистят паровозы, гудит народ.
Встал взмыленный конь как вкопанный, вытер пот со лба Михаил и тут только глянул на женщину. Видит, сидит она, раскрасневшаяся, с горящими черными глазами.
— Как звать-то тебя, лихач?
— Михаилом кличут.
— На вот тебе на память, Михаил, — снимает она с руки колечко, протягивает ему и уходит, не оборачиваясь. Сидит Михаил, смотрит ей в след, пока не скрылась за стеклянными дверями вокзала.
Катится он обратно, вдруг видит: у общественной столовой экипаж Никифора стоит. Останавливает Михаил лошадь, привязывает, заходит внутрь. Сидит Никифор в углу за маленьким столом, покрытым клеенкой, и голову повесил.
— Что Никифор приуныл? — спрашивает Михаил, подсаживаясь.
— Отдаю я коня сваво на мясо — отвечает с болью в голосе Никифор и опрокидывает стопку. — Не будет больше овса для нас. Всё, говорят в горсовете, сворачивайтесь.
Больно резануло это Михаила.
— Что делать-то дальше будешь?
— На стройки пятилетки подамся. Больше некуда. В деревне — раскулачивание, ловить там нечего, не сунусь я туда.
Пьют два друга, вспоминают молодость, былые счастливые дни, заливают горе горькой. Официант неуклюже обслуживает, проливает вино на стол."Не к добру..." — думает про себя Михаил. Никифор смотрит на расползающееся перед собой красное пятно с отвращением, как на чью-то кровь, и с досадой бросает официанту:
— Чертям тебе служить, а не гостям!
К ночи стал расходится народ, еле друзья на своих ногах на улицу вышли, попрощались, поплакали пьяными слезами, да покатились в разные стороны.
Опустели улицы, только на Дворянской тускло горят газовые фонари. Чуть вбок свернешь — хоть глаза выколи. Холодает, снег пошел. Поднимает Михаил воротник тулупа, едет на ощупь, спать хочется. Ни единой души вокруг, только ветер в подворотнях подвывает. "Жик, жик..." — скрипит рессора , укачивая ездока.
Слипаются глаза, бежит лошадь сама собой. Вдруг слышит Михаил за спиной, что кто-то тихо кличет его по имени. Поворачивается, а в коляске офицер в царской форме сидит молодой, бледный, с тонкими усиками. Ворот расстегнут, рубаха белая торчит. И вроде лицо знакомое.
— Увези меня, — говорит, — отсюда!
— Что это вы, ваше благородие, припозднились-то? — спрашивает Михаил, вглядываясь в его лицо, но оно расплывается в темноте.
— Аааа..., — с досадой машет рукой офицер.
Едут они дальше и видит Михаил, что рядом с офицером уж сидит купец Сомов, да бормочет:
— И меня увези...
И летят из черных окон пролетающих домов, из подворотен, из кривых переулков, глухих тупиков хриплые, жалкие голоса — стонет уходящая Россия.
— Держи за хвост, а вожжи брось! — слышится ему словно из-под земли утробный голос.
Хочет Михаил остановить лошадь, но не чует в руках поводьев.
И летит коляска сама собой по скользкой дороге. Оборачивается Михаил, а пассажиры его, как манекены, сидят недвижно с восковыми лицами, глаза закрыты. И хочется ему от ужаса провалиться сквозь землю, и не видит он уж боле ничего, кроме хлопьев снега, но и они исчезают в черной мгле...
Ранним утром подъезжает к дому Михаила экипаж. Лежит Михаил на дне коляски, с бледным лицом, да закрытыми глазами, голову запрокинул, бороденка взъерошенная в небо задралась, нос заострился.
— Замерз насмерть... — шепчет Настасья, глядя в окно впалыми от бессонницы глазами и опрометью бросается во двор.
— Миша, Миша! — кричит она и трясёт его за плечи, поднимает руками голову. Как из-под земли вырастают зеваки. Вдруг открывает он глаза, ошалело водит ими по сторонам. С ропотом отпрянула толпа, увидев ожившего мертвеца.
— Ведьму он вчера возил! — выдергивается кто-то из толпы.
Вытаскивают Михаила мужики из коляски, несут домой. По направлению к дому идет милиционер. Заметив его издалека, толпа быстро расходится...
Расходится, разбегается, прячется старина по темным квартиркам, чердакам, сундучкам, да шкатулкам, уходит в землю, как весной вода, уступает дорогу новому, сильному, дымящему, громыхающему, передовому, прогрессивному. Но не умирает былое совсем, оживает вдруг звонким ямщицким бубенчиком в руках ребенка, блеснет на солнце камушком старинной бабушкиной брошки, поет с хрипотцой со старой пластинки, слетает шепотом с уст нашедшего старое пожелтелое письмо далекого предка.
24 апреля — 3 мая 2016