Внезапно вспомнившееся слово из чёрненьких букв с палочками и кружочками глазок-лапок-усиков падает на чистый лист, как хрупкая ночная цикада на нежный полупрозрачный белый лепесток лотоса. Он спружинит и качнётся, шевельнув своим лёгким движением тяжёлый овальный зелёный лист-подставку с вощёной поверхностью. И пойдут во все стороны круги по воде. А потом, даже если очень захочется, ничем не остановить эту концентрическую пружину, растекающуюся по застоявшемуся озеру всё дальше и дальше. А если и попытаешься загасить это движение, опустив в воду растопыренные ладони, то только ещё больше навредишь матовой глади и тёмному свинцовому спокойствию. Всколыхнётся вода, набежит одна волна на другую, и чёрный ил булькнет сероводородом, поднимаясь со дна. И такие неприглядные тайны в виде осклизлых сгнивших листьев и разложившихся веток начнут медленно всплывать на её поверхность, что лучше бы и не трогать эту тугую шкатулку с забытыми пейзажами и натюрмортами прошлого. Но уже тронул, уже открыл...
Вот двадцать лет назад время само по себе было очень интересное и насыщенное неутомимыми событиями, обгоняющими одно другое. Но не все из них вызывают ностальгическое тепло. Какие-то воспринимаются даже с брезгливостью, как непонятные бледные и худосочные грибы-поганки, выросшие среди сада камней, тщательно ухоженного годами праведной жизни. Их нужно безжалостно удалять, и тогда становится чуть легче на душе, а значит – и в саду камней.
Время дикого расцвета постсоветского стихийного рынка ещё у многих осталось в светлой памяти. Правда, иногда уже начинает зарастать легкой коркой старческого лишайника, но не настолько, чтобы напрочь забыть такие трудные времена, когда в случае большой материальной нужды люди выходили с тем, что могли предложить. Ни о каких налоговых полициях и кассовых аппаратах тогда и не думали. Можно было просто поставить пустую картонную коробку-подставку в длинном ряду таких же бедолаг и, вытащив из дома всё, что могло иметь мало-мальскую ценность, влиться в ряды торгашей-спекулянтов. В стране, где ещё недавно всё было дефицитом, почти всё можно было продать и всё пользовалось спросом. У меня перед глазами до сих пор стоят эти километровые очереди стесняющихся своего нового статуса «коробейников», оккупировавших у ворот рынка тротуары желающих что-нибудь продать, и такие же текущие мимо них очереди желающих что-нибудь подешевле купить.
А я уже к этому времени стал «матёрым» торгашом. Почти настоящим «барыгой». Ну а что делать, на работе зарплату не платят полгода, двое детей на шее, жена в декрете. У меня к тому времени уже был свой небольшой прилавок на территории рынка, в углу, который все называли «железячным». В основном там, в этом углу, который оккупировали полубритые бывшие заводские работяги с мозолями, продавалось всё, что могло представлять ценность для любого мужика, умеющего хоть что-то делать руками. Сантехника, электрика, сверлышки, метчики, болтики, топоры, молотки, гвоздодёры и прочая дребедень, обычно хранящаяся бесцельно по гаражам и антресолям, но теперь выплывшая на рынок. Я же был рангом повыше. Я занимался электроинструментом. Дрели, перфораторы, рубанки, болгарки, бензопилы… Это уже был почти серьёзный бизнес, позволявший чувствовать почву под ногами и питать надежды на светлое завтра. Но тут не обо мне речь.
Прямо напротив меня торговала хрусталём Нинка. Я бы, пожалуй, и не запомнил её внешность, если бы за столько времени она так не намозолила мне глаза. Это была женщина примерно сорока пяти – сорока восьми лет. С невыразительным лицом, с невзрачными небольшими глазами непонятного цвета и расплывчатой фигурой. Невысокая, полноватая – в общем, если пытаться создать незапоминающийся женский образ, то лучше не придумаешь. Торговала она, как я уже говорил, ещё дефицитным в ту пору хрусталём. Вазочки, графинчики, стопочки и другая посуда, извлекаемая из горок или других шкафчиков для посуды обычно по большим праздникам. «Красота», которая и составляла содержимое квартирной «витрины», стенки в зале. Была у неё на базе хозтоваров какая-то очень дальняя родственница, которая и снабжала её небольшими партиями этих гусь-хрустальных шедевров. Таскал всё это стекло её муж, Лёха. Брал сумку-рисовку, ездил на автобусе за товаром, утром выносил коробки из камеры хранения, а вечером заносил обратно – в общем, был у жены на подхвате. Самому ему торговать она не доверяла. Ведь всякий раз, заполучив в руки деньги, начинал он выкраивать на пиво. А всякий раз, заполучив в руки «нормальные» деньги, он первым делом запасался бутылкой водки. Вот поэтому почти никогда он и не держал в руках «нормальных» денег. Всей кассой распоряжалась Нинка. И правильно! Мужа нужно беречь! Тем более был он гораздо мельче неё и имел какой-то болезненный вид. Худой и сутулый, словно всё время корчился от боли в тщедушном теле.
Она и сама иногда была не прочь согреть озябшие ноги. Попробуй, посиди весь день под холодным весенним дождиком и острым осенним хиузом (так называют у нас северный ветер). И тогда после недолгих раздумий Лёха засылался в магазин за бутылочкой жидкого тепла, поднимающего температуру тела до сорока градусов. И так они потом сидели рядышком за прилавком, изредка тонко позвякивая рюмашкой о горлышко бутылки и закусывая разломанным на двоих пирожком с капустой. И была в этом даже какая-то семейная идиллия. Расплывчатая, бесформенная Нинка и щуплый, маленький и усатый Лёха.
Но вот однажды рядом с ними появился ещё один торговец. И если продавщица хрусталя была совершенно невзрачной, то на этого торговца сантехникой не обратить внимания было нельзя. Его невзрачность была другого плана. Это был тридцатипятилетний мужик почти двухметрового роста. Но при своём не мелком формате почему-то богатырём он не выглядел. Какой-то он был весь корявый. Какие-то худые были у него руки, какие-то кривые ноги. Какие-то неопределённого цвета волосы, не белые и не тёмно-русые, а серые какие-то и лицо, смутно вызывающее в памяти мрачные картины Босха. С длинным тонким подбородком и нестройным рядом больших кривых зубов за тонкими губами. Что-то не доделал в его образе Творец. Чего-то не додал в фактуре. Не хватало насыщенных красок и смелых линий. Какой-то он был немногословный, белёсый и бледный, как тот самый непонятный гриб на тонкой высокой ножке в саду камней. Своей необщительностью он ещё больше усугублял не очень позитивное отношение к себе. И, понимая это, он вёл себя неприметно и тихо, словно старался быть ниже и тише. Этого странного человека звали Геной.
Пожалуй, единственным человеком без подвоха, который ему обрадовался, была Нинка. Женская душа – потёмки, не так ли? Даже если она светла, как солнце. Особенно темна она для мужиков. Так вот, однажды, когда муж, попив пива, уехал за очередной партией стекляшек, шутя прижалась она к Генке спиной, чтобы как бы немного согреться под сквозящим ветерком, да так потом неделю и не отлипала. Говорила о чём-то, улыбалась и шутила. Она даже преобразилась, неясные её глаза стали выразительнее и какой-то огонёк изредка вспыхивал в её зрачках, когда Гена ответно прикасался к ней. По всему было видно, что и он не против этого дружеского общения, так как женским вниманием он был явно не избалован. И теперь уже все посиделки с согреванием стали трёхзначными. Гена был выгодным компаньоном, вкладывался всегда ровно наполовину, а сам пил очень мало.
И как-то уже само собой так получилось, что, когда у Лёхи подоспел очередной день рождения, главным гостем и был приглашён Гена. Как-то не густо было родственников у семьи виновника торжества. Собственно, кроме него, был приглашён ещё только один человек, такой же торгаш Марк, который считался хорошим другом именинника, потому что он был единственным, кто без слов давал ему на пиво. Марк и сам был не без греха. Любил он иногда оторваться по прозрачному молоку бешеной коровы, а так как был родом из северных племён, а конкретно тафаларом по национальности, то пьянел от водки очень быстро и так же быстро почему-то трезвел. Это была ещё одна особенность, объединявшая их с Лёхой. Взяв по одеколону в подарок и паре бутылок водки для праздничного стола, Гена и Марк прибыли на квартиру к тостуемому! Квартира у Нинки с Лёхой была однокомнатной и очень малогабаритной. В своё время такие квартирки строились для быстрого расселения общежитий вагоноремонтного завода, когда решалась задача минимизировать затраты, так как нужно было расселять в основном холостяков одиночек. Поэтому квартирки были скромнее некуда. Крошечный коридор, крошечный туалет, в котором было не развернуться, и крошечная ванная комната, в которую, кроме самой ванны, ничего и не влезало. Кухонька на две табуретки со столом и плитой, и узкая комната в одно окно. Несколько таких домов и сейчас стоят почти в центре города, удивляя незнакомых с их планировкой своим чрезвычайным минимализмом.
Да собственно, и сама официальная часть дня рождения длилась не очень долго. Все же свои. Чего рассусоливать? Каждый сказал по паре добрых слов в адрес именинника, превознеся до небес его богатырское сложение, силу, гордость, благородство и доброту, каждый преподнёс по скромному подарочку. Музыка из магнитолы пролилась в души оттаявших от ежедневных подсчётов прибыли и убыли торгашей. Всякие «миражи», «дымы сигарет с ментолом» и «яблоки на снегу» наполнили вибрирующее праздничное пространство. После первой выпитой бутылки каждый по очереди потанцевал с супругой хозяина. И больше, собственно, из-за стола вылезать повода не было. Всё, что нужно было отдыхающим, стояло на праздничном столе и под столом. А именно: ящик водки, томатный сок и пара больших кастрюль с салатом и котлетками, ну и прочая нарезка из колбасы и сыра. Звучала тихая музыка, велась неторопливая беседа, звенели хрустальные стаканы из праздничных наборов. Причём у Лёхи и Марка они звенели чаще, намного чаще. Почти не переставая. Звон этот колокольный плыл, таял и стелился над землёй, заставляя задумываться о вечном, и клонил усталую от мыслей голову к горизонтальной плоскости тверди земной. И Марк и Лёха пьянели быстро и тихо. Лёхе и ходить-то никуда не надо, он сидел на диване, откинулся на спину – и уже на супружеском ложе.
Хотя и проспал он не очень долго, ну от силы часа полтора-два. А когда проснулся и сел на диване, то долго не мог понять, где он и что тут происходит? На полу, на гостевом матрасе, свернувшись кренделем посапывал друг Марк, смежив свои узкие глаза. А в непосредственной близости от его бока происходило страстное, жаркое и неостановимое шевеление двух обнажённых тел. Одно тело было большим и белым и очень знакомым имениннику, оно находилось снизу в колено-локтевом положении, оно громко дышало и тихо постанывало от страсти, колышась немалым животом и грудью пятого размера. Второе голое тело было высоким и нескладным и, пристроившись сзади к большим ягодицам первого, ритмично и безостановочно совершало поступательные движения взад и вперёд, подняв лицо к потолку и закрыв глаза. Причём, пробуждение хозяина почти ничего не изменило. Оба только слегка замедлили движение и досадливо посмотрели на виновника торжества. Продолжать в том же самом темпе было уже не очень комфортно. Гена неохотно оторвал растопыренные пальцы от снежно белеющих ягодиц и опустил босые ноги на пол. Правда, не весь он расслабился, кое-что в его нескладном организме так и не пожелало отдыхать и своим диагональным напряжением выдавало его внутреннее состояние. Трусов-то на нем не было.
- Вот и именинник проснулся! – почти радостно и тяжело дыша сообщил Гена, - а мы ведь тебя с Ниной уже два часа сидим тут ждём, говорим о тебе, будешь похмеляться с нами? – и, не дожидаясь ответ,а налил полный высокий стакан, так что водка пролилась на пол. Кусок колбасы на вилочке и прозрачный стакан закачались у самых Лёхиных глаз.
Лёха, видимо, хотел что-то сказать очень дерзкое, что-то очень важное спросить у друга, взяв его за грудки. Но схватиться было не за что из-за отсутствия лацканов смокинга, впрочем, и сам смокинг с сюртуком на нём теперь тоже не наблюдались. И возмутиться таким явно неуважительным отношением к своей родной жене, поставленной в такое не очень эстетическое положение, на раскоряку, стабилизатором вверх, а лицом в подушку. Как так можно? Они же всё-таки на рынке рядом работают. Коллеги же! Но его любимая жена спокойно и не меняя позы, поглядывала на мужа недовольно снизу, из-под своей небритой подмышки. И не было в её взоре ни страха, ни раскаяния, ни мольбы о помощи. Вроде как только лёгкая досада, что дискуссия прервалась на самом интересном месте в самый кульминационный момент, когда стороны уже через несколько секунд были готовы снова прийти к взаимному консенсусу. И её необъёмная пятая точка, как полная луна, белела обеими половинами на всю комнату. И из-за этого, как-то уж совсем непроизвольно, автоматом, почти механически именинник опрокинул протянутый полный стакан себе в рот, чтобы придать душе храбрости, а голове ясности мысли, потому что хотел и жаждал крови и собирался расправить богатырские плечи. Но пока жевал тонкий пластик колбасы, водка благостно растеклась по организму, и хрупкая мысль юркой ящерицей ускользнула между каменных завалов событий. Богатырские плечи сникли, ноги совершенно отказались слушаться, и глаза закрылись, когда он подкошенным колосом рухнул на то самое место, с которого только что встал. На полу шевельнулся Марк. Проснулся, услышав разговор.
- Тебе чего? Воды? – заботливо спросил Гена.
- Нет! Водки, - ответил тот. И полный до краёв стакан снова капнул жидкостью на пол.
А ведь любая ночь может стать как очень длинной, так и слишком короткой. Это зависит от того, с кем ты её коротаешь. Если остаёшься один, то обычно тянется нудно и долго, если в хорошей компании, то может пролететь быстро. Но и тут не всегда угадаешь. Вот вроде и компания в квартире неплохая была, но провели её каждый как-то сам по себе. Наверняка Нинка с Геной не скучали в одиночестве, в отличие от двух других персонажей. Лёха с Марком просыпались практически синхронно, что, собственно, и позволило северянину зафиксировать некоторые события той ночи. У тафалара была интересная особенность. Он всё слышал, даже когда спал пьяным. Это «что-то» было от предков – собирателей, охотников и рыболовов. Всё время контролировать ситуацию вокруг, ведь жизнь в тайге всегда сопряжена с опасностью неожиданной встречи с беспощадным диким зверем. И хоть он никогда не жил в чуме с тонкими стенами из оленьих шкур, вокруг него с самого детства всегда была прочная бетонная коробка, но из цепочки ДНК ген не выковыряешь. А как иначе объяснить такую редкую особенность организма. Спать и всё слышать и запоминать?
Лёха – тот был совсем другого плана. Засыпая, он проваливался в пропасть. И всё, что было перед этим, переставало существовать в памяти. Отрубалось как гильотиной. Проснувшись через следующие пару часов, он снова мутными глазами долго рассматривал непонятную картину и опять ничего не понимал.
На диване рядом с ним снова что-то происходило. Чья-то женская голова, накрытая сверху мужской ладонью, совершала хаотичные движения между чьих-то мужских длинных ног, сначала влево-вправо, потом взад-вперёд, потом то же самое, но уже как-то по диагонали. Ничего не произнеся, именинник, скрипнув пружинами, цепляясь за стены на минутку сходил в туалет, а вернувшись и присев на прогнувшийся диван, увидел, что ничего не изменилось. Гена всё так же лежал с закрытыми глазами, а женская голова всё так же с упоением вскидывала у основания его ног густыми растрёпанными волосами. Она даже и не думала отрываться от того, чем она занималась, даже слыша, как виновник торжества вернулся… Ей было не до этого. Наконец, через некоторое время она блаженно подняла голову и влажными улыбающимися губами констатировала: «Снова солёненький!» «Ага, малосольный», - умиротворённо подтвердил гость дома и потянулся под стол за новой бутылкой.
«Это же моя жена! Это же Нинка!» - приплыла запоздалая мысль в Лёхину голову, продираясь сквозь рваный туман сомнений. Но что с этой мыслью теперь делать, он додумать не успел.
- Давай, Лёха, выпьем за твоё здоровьё! За то, чтобы твоя семья была крепкой и богатой! Ну и за любовь, конечно! Люби свою жену, она у тебя добрая и красивая! С левой руки, не чокаясь и до дна! – бодро произнёс совершенно голый коллега по рынку и почти насильно всунул в руки полный стакан.
Снова сработал рефлекс, и полный стакан непроизвольно пролился внутрь, почти не задержавшись в ротовой полости. Снова буквально на несколько мгновений включилось сознание. Быстро перемотало несколько чередующихся эмоций, начинающихся с любви к своей жене и кончающиеся твёрдым намерением её убить, и тут же погасло, как будто в фонарике внезапно разрядилась батарейка. Через двадцать секунд он уже опять мёртвецки спал, свернувшись калачиком на общем диване, рядом с розовыми от возбуждения и утомлёнными ласками неожиданными любовниками. Впрочем, их глаза были пьяными не только от чувств, но и от водки тоже. Просто, если изредка пить по двадцать граммов водки и хорошо закусывать или даже заедать ломтиком лимона, то тут неизвестно, что опьянит больше: эмоции или алкоголь.
Проснувшийся Марк снова молча выпил протянутый полный налитый стакан и лежал, медленно засыпая и размышляя о «моральном кодексе строителя коммунизма и содомской юдоли разврата, этике поведения замужней женщины и эстетике праздничных застолий», и удивлялся, откуда такие необычные и сложные слова могут приходить человеку в только что хорошо похмелённую голову?
На следующий день уже ранним утром сонные Нинка и Генка сидели на своих местах, как ни в чём небывало. Только как-то особенно и необыкновенно изредка посматривали друг на друга. Иногда сладкие тени смущенных улыбок пробегали по их лицам.
Лёхи долго не было, он появился поздно. Когда уже все нормальные люди успели пообедать. Бледный, трясущийся, помятый. Купил бутылку крепкого пива и подсел на скамейку к такому же измочаленному Марку, с усилием крошечными глотками цедящему такую же крепкую жидкость.
- Нет, друг Марчела! Я вот что думаю. Надо подвязывать бухать, ну хотя бы на месяц, - голосом раненой птицы почти шептал он, - так и до белой горячки недолго допиться. Сегодня, пока вы с Генкой всю ночь дрыхли на полу без задних ног, мне такие ужастики снились, такая порнуха…! И ведь всё как наяву. Прямо вот протяни руку и пощупай. Если бы я хорошо не знал свою Нинку, то мало ли чего мне в голову бы пришло ….
- Точно! – подтвердил Марк, - мне снилось почти то же самое… Может, в водку чего подмешивают?..