Сквозь темноту осеннего раннего утра, откуда-то из небытия, словно освещённое угасающей свечой, появилось её лицо. Весь день она повсюду следовала за мной. Звала, только мне слышным, слегка скрипучим старческим голосом, тревожа мою память. Что-то хотела сказать, о чём-то попросить, видно я единственная, к кому она могла пробиться сквозь мрак забвения. Мало кто помнил её. В родном селе говорили о ней с насмешкой, взрослые люди могут дразнить злее, чем дети, забывая порой, что предмету издевательств больше всего требуется их участие.
Её, крытая соломой, хата, огороженная чудным, состоящим из трёх продольных досок забором, стояла в самом центре села, через дом от магазина. Она совсем не вписывалась в общий ряд добротных домов, окружённых множеством сараев из которых постоянно мычало, хрюкало и блеяло на всю улицу. Небольшой дворик был покрыт ковром ярко зелёной, с маленькими круглыми листьями, травы, которую местные жители называли "шпорыш". Этот двор, с полуразвалившейся хатой, был очень похож на тот, в котором жила моя бабушка, наверно на тот момент их осталось в деревне всего два. В нашем дворе каждое лето звучали детские голоса, приехавшие в отпуск, мои тётки приводили в порядок старый дом, тщательно обмазывали его глиной, белили внутри и снаружи. Её домик был не нужен никому, даже ей самой. Странная и нелюдимая старушка держалась очень отстранённо, разговаривая с односельчанами через заборчик. Казалось, она скрывает какую-то тайну. Её глаза, несмотря на возраст, живо и загадочно светились. Жила она всегда одна.
Был жаркий летний день, мы с бабушкой шли в магазин. Я была так мала, что дорога, занимающая у взрослого минут десять, казалась мне целым путешествием. Очень хотелось пить, уставшая от моего нытья, бабушка повела меня в этот странный, почти пустой зелёный дворик. В моём детском воображении он тут же был причислен к месту жительства лесной волшебницы.
Хозяйку звали баба Настя. Детей она не то чтобы не любила, скорее всего, их боялась, не имея никогда своих, она совсем не понимала, как с ними надо обращаться. Воду она принесла мне в старой большой эмалированной кружке. Я пила и видела дно, с чёрными пятнами, из-за отколовшейся эмали. Кружка была - в литр. И моё лицо полностью погружалось в неё. Я видела как на фоне этих чёрных пятен, в дрожащей чистой воде искрится свет. Отдохнув и поблагодарив, мы отправились домой.
Я часто видела бабу Настю издалека. Чем цепляла она всегда мой взгляд – это платок. Точно такой же был у моей бабушки, большой как шаль, с бахромой. Сначала он был парадным, потом стал повседневным, а у бабы Насти он был один на все случаи жизни, с осени по весну видели её в этом коричневом в серую клетку платке.
В следующий раз в её дворике я побывала лет в двенадцать. Мы, школьники, помогали одиноким старикам сажать картошку. Домик почти развалился и выглядел совсем мрачно. На ней был всё тот же платок, она носила его всю жизнь, каждый раз напоминая мне мою бабушку. При виде её моё сердце тоскливо замирало с болью от того, что никогда не вернуть уже детство, и что нельзя сказать «прости» тем, кто давно ушёл и кого очень любишь.
Через пару лет баба Настя попала в больницу. Вспахивая огород нерадивый тракторист, разворачиваясь, резанул ей плугом по ноге. Но не сочувствие вызвало это событие у односельчан, а насмешки, над тем, как раздевали её в больнице, снимая «сто одёжек». И что чёрным оказался не носок, а на самом деле это была её нога. Никто не интересовался, как она зимует в этом полуразрушенном доме и что ест. Вдруг выяснилось, что у неё есть брат, он приехал и немного пожил в её доме. Как оказалось, истопив печь, он сжёг все её деньги, она почему-то прятала их внутри.
Когда, наконец, домик рухнул, правление колхоза поселило её в вагончик, в подобных жили приезжие рабочие. Стали в селе смеяться, что баба Настя в ларьке живёт. Глупая сельская молодёжь любила её дразнить по ночам, возвращаясь с "танцев". Один «красавец», чтобы выделиться перед девушками, кидал в вагончик камни. Не подумал он своим скудным умишком, как напугалась старушка, когда глубокой ночью раздался грохот металла. Часто я встречала её у магазина, где она ждала «хлебушка», или идущей за водой. Ведра у неё почему-то не было, воду она носила в старом алюминиевом чайнике. И каждый раз я видела её в том же, словно вечном, платке.
Отчего всё сложилось именно так, отчего довела она себя до самого дна. В семнадцать лет пришла к скромной девушке Насте первая любовь. Филипп, темноволосый красавец с голубыми, как небо, глазами навсегда завладел её сердечком. Он был на год старше. Высокий широкоплечий паренёк жил на соседней улице, их дома разделял лишь небольшой луг. Каждый раз они бежали навстречу друг другу, он подхватывал её на руки и кружил, нежно шепча на ухо «Настенька». Филипп пропал без вести на той проклятой войне. Она ждала его всю жизнь с твёрдой верой в сердце, что раз не убит, то найдётся рано или поздно. Пока была моложе, многие сватались, ведь слыла красавицей, но нет, она всё ждала его. Подруги выходили замуж, заводили детей, многие рожали одиночками, после войны мужиков не хватало. Но это всё было не для неё. Так, как он звал её «Настенька», не мог произнести никто на свете. Почти потеряв надежду, к старости, она иногда страдала от своего одиночества, но ни о чём не жалела. Очень часто, особенно весной, посреди ночи, не понимая во сне или наяву, она слышала его голос. Выходила из дома, смотрела на дорогу. Слёзы катились по щекам, губы шептали: «Где же ты?». Только ветер отвечал гулом проводов да шелестом листвы.
Нашли её на третий день. Вокруг рухлядь, грязные тряпки, мусор, а она лежала с улыбкой на лице, наверно всё-таки он ей привиделся. Где её могила не знает сейчас никто, как-то не запомнили.
Весь день меня буквально преследовали её лицо и голос. Зная, что никто её уж не помянет, я пошла в храм, поставить свечку об упокоении души рабы Божией Анастасии. Сквозь навернувшиеся слёзы, в мерцающем огоньке свечи, я видела маленькое смуглое личико, коричневый в клетку платок и дно большой кружки с дрожащими в воде, искорками солнечного света.
На окраине Берлина живёт одинокий старик. По вечерам, глядя в окно на погружающийся в сумерки сад, вспоминает он свою жизнь. Как рос в русском селе, в семье с пятью детьми, как ушёл в восемнадцать лет на фронт, и волей судьбы оказался в Германии. Он вовсе не был предателем, но домой решил не возвращаться. Долгие годы «железный занавес» не давал ему оповестить родных, что жив и здоров. Женитьба, дети, успешный бизнес, постепенно заглушили тревогу и тоску по родине. Так и не решился он объявиться, даже когда это стало возможно. Жена давно ушла от него, лишь дети и внуки изредка навещали. Единственным собеседником была сиделка. Ей рассказывал он о своём детстве, о первой любви, о девушке Насте, которую не мог забыть всю жизнь. Был уверен, что прожила она свои годы счастливо. «Должно быть, семья у неё большая, в деревне всегда много рожали, значит и внуков тоже не мало. Да она, наверное, и забыла, что я на свете был» - бормотал он засыпая. Видел во сне смуглую невысокую девчонку с чёрными косами и быстрыми карими глазами. Они бежали навстречу друг другу, и, приблизившись, он, обнимая, кружил её и шептал во сне так, как никто больше не умел: «Настенька».
На месте её домика теперь пустырь, там растёт всё та же трава, словно приказано ей стелиться ровным зелёным ковром. Соседи пасут там свою корову. Глядя на это место, наступает умиротворение, кажется, что время замерло и, сделав шаг вперёд, ты снова попадёшь в своё детство. Но тот же ветер гулом проводов и шелестом листвы поёт тебе, что это, к сожалению, не возможно.