Явление доктора Шаповаловой
В начале 80-х два инженера с конструкторского бюро Кировского завода, приятели, получают путёвки в заводской пансионат “Белые ночи” на берегу Чёрного моря, в Сочи. Путёвки дефицитные, поэтому они едут без семей и не в сезон, в марте. И записаны они как “рабочие литейного производства”. Они – ведущие инженеры в лаборатории насосов КБ. Герою, от лица которого ведётся повествование, 34 года, его приятелю – 43.
1. Первый приём
Был танцевальный вечер под ВИА: мы и спустились попозже, и народу было намного больше, прибавилось молодёжи, которую мы уже отвыкли и подозревать в пансионате.
С Корнетовым устроились на креслах, как Чайльд-Гарольды: я - в полулежащей, облокотившись о сиденье, позе, полагая в её небрежности шик непринуждённой отчуждённости от окружающих и их интересов. Корнетов разговаривал со мной, почти оборотившись от зала, при этом слегка, и тем более убедительно, жестикулируя. Шли наши очередные "раскрутки", мы были возбуждены атмосферой вечера, даже договорились до "твоя - моя", взаимно подзуживая друг друга и ловя взгляды. Заговорили, что каждый хотел бы видеть в женщине. Для Корнетова: “она вся - женственность, вся - податливость, я чувствую, что с ней можно сделать, что угодно”. Я отстаивал, до горячности и нападок, свою потребность индивидуальности в женщине при том даже, что по всеобщим канонам она может и не выиграть первый приз.
Вокруг же был вечер, солист из ансамбля с зарубежным рок-репертуаром был очень хорош: все вокруг ходили в трёх измерениях, возбуждённые движением и чувственностью. Постепенно нас не могло не посетить чувство изгоев, хотя и добровольных, на этом вечере и мы собирались вставать - "вот начнётся следующий, встанем и уйдём", - когда заметили вошедших нашего доктора и её медсестру. Обе были в красных с шёлковым глянцем кофточках, сестра в брюках, а доктор в юбке. Они мне показались почему-то забавно похожими, - но это, конечно, не так: что-то в глазах. Отличие - в пользу доктора, безапелляционно признанное оживившимся Корнетовым, - "Доктор получше, сестра погрубее". У Корнетова глаза чуточку косили, лицо подёрнулось нетерпеливым ожиданием.
Но пора рассказать о докторе. Корнетов попал к ней на приём раньше: он простыл в дороге. После визита он принёс гору лекарств и небрежным тоном сообщил мне, что дежурный врач оказался нашим лечащим врачом, и что она из Ленинграда, очень симпатичная, недавно, год-два, как закончила институт и совершила смелый поступок: приехала сюда - сделала себе свободный диплом, - у неё гиподинамия (пониженное давление), и она понимала, насколько опасно ей оставаться в Ленинграде и предпочтительнее обосноваться здесь. "Но мы все", - добавил он, - "понимаем - и всё! А здесь тот случай “реализации”, о которой мы всё время твердим". Попутно он поиронизировал насчёт её детского почерка на рецепте, и от этого её смелый поступок стал ещё рельефнее. Заметил, что для неё не может не существовать проблемы выдти замуж.
После Корнетов, которого по видимости всё это время не оставляла мысль о докторе, начал снова: "Это же смелость нужно иметь: блондинка - в пасть грузинам, блондинка же для грузина - как красная тряпка". Мы развеселились, раскручивать эту тему было очень приятно.
На другой день нам был назначен приём к нашему врачу, и я, разумеется, был заинтригован. На листке приёма стояло “Шаповалова Наталья Дмитриевна”. Она действительно оказалась хороша: головка - как тюльпан, с собранными от ушей и наверх русыми волосами, с большими миндалевидными, чуть навыкате, глазами и капризной верхней губой.
"Такие капризные мужчины пошли", - она заговорила медленно, будто неуверенно. Я понял, это о предыдущем, и стал развивать, что я тоже не прочь покапризничать, если это принесёт пользу. Она усмехнулась: "Я вас всех - под одну гребёнку". По совету Корнетова, я сразу начал, что "здоров, если только..." Но она не дала договорить, заявив, что у неё такая “система”, что "ничего не пропускается", и стала задавать вопросы по порядку, на которые я отвечал уклончиво-равнодушно. Сказал о пояснице и о подозрении на почки, ею поддержанном - она записала анализы. Я было попробовал указать на сданные перед заездом в Ленинграде анализы, но услышал: "Вы кто по специальности?" - "И-инженер" (она записала половину этого слова в графу и остановила ручку, продолжая держать над бумагой) - "Так вот", - ручка зависла над строкой, - "разбирайтесь в своих машинах, а здесь мне виднее". Это, впрочем, меня не сконфузило, и я внимательно на неё смотрел, и она “соблаговолила” объяснить, что анализы меняются, если проходит воспалительный процесс. Выписала мне “Мацесту” и орошение дёсен - о Мацесте я начал разговор, о часовой автобусной поездке туда и обратно и, в том же “уклончиво-равнодушном” тоне, о её вероятной пользе.
Корнетов, вернувшийся после меня, начал с того, что докторша, узнав о его пневмонии, хотела отправить его из пансионата; его тон, который я ему тут же прозорливо инкриминировал, не поддержала, была серьёзна и даже заговорила о юридической точке зрения ("вы же понимаете?"). Я невольно вспомнил "Вскрытие покажет" нашего слесаря Дайнеки. К счастью, доктор смилостивилась оставить Корнетова в пансионате.
2. Танцевальный вечер
Однако - танцы... Доктор с медсестрой “просочились” на лестнице сквозь толпу молодых ребят грузинистой наружности, даже, как будто, не совсем отчуждённо с ними держались. Корнетов поспешил заметить, что "она - с сопляками", и это как-то “роняет” её в его глазах. Я заговорил о непосредственности “юного чувства”, о юных Ромео и Джульетте, о том, что ожидание и поиск этой “непосредственности” девушкой симпатично само по себе, и закончил с грубоватой прямолинейностью "Да ты их просто ревнуешь". Корнетов стал “развивать”, что "женщине с развитием нечего делать с такими" и проч. Медсестра, между тем, пошла со своим, доктора пригласил кто-то из степенных повзрослее “стайки молодняка”. Танец кончился: кавалер отвёл доктора, она сделала книксен - присела, отведя ногу назад и склонив голову в поклоне, - кавалер заспешил ответить. Ансамбль, между тем, начал какой-то “попс”, доктор подключилась к тесной, “ходящей” вверх-вниз массе танцующих, - она была с нашей стороны, и мы хорошо видели её фигуру со спины, забранные наверх волосы, оголившие шею, красную кофту, расклёшенную юбку на развитых бёдрах с невысокой талией и стройные ноги на каблуках. И эта фигура выделывала непростые с изгибами па. Мы встали и прошли к выходу.
Поднялись в номер. Уже в лифте я стал раскручивать, что “всё понятно”, что теперь бы легко “пошёл на контакт”. "И был бы не принят", - вставил Корнетов. Мы почти что перебивали, и, вместе с тем, ещё нечего было сказать: я переключал на себя внимание Корнетова - он со свойственной ему этикой в дискуссии замолкал - а я оставался со своим "понимаешь, понимаешь", со скошенными глазами и сложенными горстью пальцами у глубокомысленно натопорщенного рта. Впрочем, Корнетов, кажется, что-то “имел” при себе: его растерянно-оживлённое поначалу лицо стало чуточку озорным. Несчастной “развенчанной” Шаповаловой вменялось в вину "недостаток ума и некоторая "стервозность", которая неприятна в женщине: она сделает тебе замечание, что “вы не так сидите за столом, не подали руки..." Я, захлёбываясь, дополнял его, будучи менее определёнен и чуточку потерпимее: в её неопытности, где-то мне симпатичной, видел замкнутость от воспитания, развития; и что, будучи загадкой, она, из-за своих просчётов, наивности, своей неуместной на этих танцах церемонности, стала понятнее, и потому я бы свободнее с ней заговорил - настаивал на естественности своей робости перед "тайной", защищаясь от молниеносного выпада Корнетова на этот счёт.
Неожиданно нашли в ней тип Иры Поповой, - не помню, кто указал первый, но сравнение увлекло. Эти её поздравления, подарки, - пускай, это и талантливо, но при том ограниченно. Корнетов, совершенно не щадя моей щепетильности, начал поносить моё “протеже”: "Она же встревает во всё, появляется из-за кульмана, - она только пришла, только слово сказала, я понял этот тип: меня от таких тошнит". По Корнетову, оказалось, она “нехороша лицом”; я, стараясь быть объективным и опасаясь за “полноту аналогии”, защищал, - услышал об "угреватом носе..." Впрочем, Корнетов вспомнил о привлекшей его внимание фигуре, - "только вот ей бы другое лицо". Однако, между доктором и Ирой Поповой 13 лет.
Корнетов полагал этот “женский тип” знакомым, заверил, что они “стласться будут”, превращаться в ничто перед мужиком сильным, здоровым, не принимающим в расчёт весь её “церемонный флёр” ("Иди ты!"). Разговор раскручивался на этой увлекательной орбите, с “вероятным мужчиной” на доктора, преимущественно грузином, когда я вспомнил, как Ира Попова учила меня быть постепеннее, “не дёргаться”, ставя в пример... я не сразу вспомнил фамилию - за меня, по моим сбивчивым намёкам её договорил Корнетов - Сталий... Морунов, - Морунов, который входит в кабину лифта “эдаким бодрячком”, с какой-нибудь плоско-грубоватой прибауткой, Морунов - "восемь на семь"! Идеал мужчины Иры Поповой в лице Морунова вызвал в нас ликование, Корнетов же, главным образом, нажимал на точность анализа и своей догадки по части типажа “мужчины-кумира”. Но какая же, в сущности, малость - её непростые па на танцах - полностью демаскировали доктора в наших глазах! Хотя, глядя вверх, надо признать, что танцы были лишь последней каплей, одним из ряда звеньев.
На днях, впрочем, её реабилитировал - и Корнетов признал возможным, хотя после оспорил, - увидев в ней неопытность новообращённого, играющего врача. И она настолько занята этой игрой, настолько много ей отдаётся, играя “осведомлённость”, упуская при этом, что становится педанткой, что жестка, например, с Корнетовым - она слишком озабочена своей “слабостью”, чтобы вообразить, что воспринимаема всерьёз и что ей предъявляется счёт, как “настоящему врачу”. Она не понимает, что предмет её озабоченности - внешняя манера - ничего не стоит и будет принят a priori, даже и вообще не будет принят в расчёт, - но очень лично и ревниво будут восприняты все реальные последствия её функционирования как врача.
3. Интермеццо
К ночи уже, вышли к морю - сначала мы в темноте проскочили спуск, идя вдоль рельс, - вернулись, спуск нашли, подумали было, ни лучше ли вернуться - пансионат могли уже закрыть на ночь - но "Такие вещи надо выполнять", - оформил наши настроения Корнетов, я с жаром поприветствовал, что он "сильнее, чем я думал".
Охватывало Чувство бесконечности: сверху были звёзды, и у наших ног из небытия накатывалась волна. Море дышало. Нас осветил пограничный прожектор, вспугнув.
В этот день ВИА не было, пришёл Массовик-Затейник, стал возиться с аппаратурой (в передаче Корнетова, - я отправился смотреть “фигурное”), - поднимает голову: "Жен-щи-ны! Умру за вас! (аплодисменты) А жена перебьётся... до утра". Проходит некоторое время, и снова:"Женщины! Умру за вас! (аплодисментов уже не было) А жена перебьётся до утра".
С женщинами, похоже, он вообще весьма скор. Видел его в шляпе и плаще: смуглое бронзовое лицо с седыми висками - эдакий Джеймс Бонд.
***
"Закройте дверь. Мы же живые мужчины, всё-таки!" В ответ на голос дверь в женскую раздевалку при бассейне прикрывается. Это мы уже – в помещении Мацестинского курорта, с его знаменитыми сероводородными ваннами.
На Мацесту едем по петляющим дорогам по самому краю над обрывом. Там или лепятся дома, часто по косогору, или тянутся голые стволы деревьев с изломанными безлистными сучьями, увитые вьюном, похожим на волосатые руки. Мне сказал сосед, что эти вьюны губят деревья, присасываясь к ним: зрелище сразу приняло зловещую окраску, хотя деревья-то, вероятно, зазеленеют, только время не пришло.
***
Вокруг много очень симпатичных нам типажей: есть Высоцкий, есть Жан Габен с сипловатым тенором и в куртке из "медвежьей" шерсти, был Игорь Владимиров с его биллиардным достоинством. Нравится Председатель колхоза из Белгорода с женой: он выходит к столу всегда в отутюженном костюме, шевелюра вьющихся чёрных волос с проседью, смуглое лицо в очках; она часто в плаще или пальто, но больше всего нравится в платье в горошек и в пуховой шали - от них веет душевным миром. И другие. Была Люба из Оренбуржья - предмет наших с Корнетовым бесконечных подзуживаний, - уехала.
На одного я любуюсь: у него, при крепкой фигуре, лицо Лоренса Оливье - Ричарда III.
В первые дни вновь прибывшие собрались на разговор с начмедом. Он - из северо-кавказцев. Полное лицо в очках с барашком смоляных волос и со спаренным рулончиком рта; из-под белого халата, обтягивающего плотную фигуру, выглядывают упруго поставленные ноги в джинсах и спортивных туфлях; руки из тех, которые не виснут, лениво-непринуждённая грация орангутанга.
Одна из женщин стала протестовать, что её лечащий врач мужчина: "Мужчине не всё скажешь" - "Значит, плохо будет спрашивать - мне бы вы всё рассказали... И потом, мужчина может сделать то, что никакая женщина не сделает". "С этим трудно не согласиться", - заметил я, проходя мимо, - мы понимающе переглянулись.
После всякий раз, увидев его, поводили глазами, указывая друг другу ("Начмэд!"), и любовались им. Горничная Света (армянка, у неё дочка Джульетта, которую приводила) говорила о нём совершенно в ключе наших наблюдений: "Да, ни одной женщине..."
***
В лифте ехал с тем "супером", "восемь на семь", со спиной-треугольником витых мышц (мы любуемся им на УФО), и двумя девушками: одна поярче смотрела на него, не отводя взгляда, была оживлена до резвости, смеялась всякий раз грудным смехом, моделируя голосом; другая, с шапкой тонких вьющихся волос, держалась скованно.
Через балконы который день уже ведётся токование.
4. Тьфу на твоего Брежнего
Явление доктора Шаповаловой как-то вдруг потускнело и уже мало меня занимает, и всё же нахожу важным закончить нашу новеллу.
Вчера, вернувшись с Мацесты, застал Корнетова лежащим на кровати с шалым выражением на лице. Был прекрасный солнечный день, и я ему бросил "слабак!" и стал с нарочитой неспешностью, нанизывая самые чуточные подробности, разворачивать перед ним картину кортежа по возвращению с Мацестинских ванн Великого человека (знакомый родной профиль во всё затенённое стекло ЗИЛа, обилие кэгэбэшников в гражданском, снисходительно реагирующих на реплики окружающих). Однако, оказалось, что - "тьфу на твоего Брежнева!", которого “затмевает” и “низводит” непостижимое явление Шаповаловой. И он рассказал действительно интересное о своём визите к доктору.
Но придётся опять невпопад вернуться ещё к одним танцам под ВИА, уже после тех мною описанных, где также появлялась Шаповалова, поскольку имеющее быть сообщённым этого касается.
Она пришла в белом халате и села на стулья в оркестровом ограждении. К ней подсаживался и разговаривал местный милиционер, одетый в штатское, похожий лицом на англичанина, белобрысый с безбровыми глазами, остроносый, с кривыми ногами. Много она сидела и одна, спокойно глядя в зал и на нас, сидевших напротив. Корнетов дразнился, чтобы я пригласил её на танец, я ссылался на её белый халат - "Вот и хорошо: не пойдёт - поговоришь". Но я был неуверен в себе (когда ещё, кроме привычной обстановки, я был в себе уверен, - насколько я неразвит!), но продолжал петушиться, охватываемый тут же порывами робости, пронимающими до корней волос.
Шаповалова, между тем, сняла халат естественным сценическим движением, оказалась в неброском элегантном наряде серых тонов из юбки с блузкой, приталенной и с напуском, и, выпукло, осторожно ставя ноги на шпильках, прошла в зал - и мы опять наблюдали эти непростые с извивами па. Танец кончился, и она села в том конце зала. Я признался на непрекращающиеся домогательства Корнетова, что не решусь пригласить - "Смешно: попсарь, красавец, из Ленинграда, да ей лестно будет, какой-то Шаповаловой". Начался танец, после которого она как-то сразу оказалась на прежнем месте в оркестровом ограждении в белом халате. Как это бывает, задним числом я осмелел настолько, что выходил топтаться при каждом ритмичном непарном номере, входя всякий раз в новый круг; начал с обаятельных мальчиков-попс, пару раз входил в относительно облюбованную группу трёх девочек и мальчика попроще, а один раз даже, по озорной подсказке Корнетова, разбавил группу женщин совсем без претензий.
.
Но возвращаемся... Итак, Корнетов был приглашён к врачу. И далее - диалог:
- А вы почему не танцуете? Что, пригласить некого?
- Но ведь и вы не танцуете.
- Я как-то один только раз пришла на танцы, подруга очень попросила - ей было неудобно одной идти. Я была в джинсах... Но потом отдыхающие секретарю нашего партбюро сказали: "У нас такой м и л ы й доктор, и она так чудесно танцует. Но л у ч ш е ... не надо" (И мы присоединяемся - СС). Понимаете, секретарь партбюро - женщина, и она, к сожалению, не пользуется успехом на танцах.
Корнетов перевёл на боль в боку, и она повезла его в лифте к хирургу, настояв непременно сопровождать. В лифте они были одни, - "А знаете, куда лучше, философичнее, гасить желание" - "Желание проще удовлетворять". У лифта они расстались, а после Корнетов поднялся к ней снова в кабинет: перед ним щёлкнул ключик в двери, после чего последовало разрешение войти: Наталия Дмитриевна прихорашивалась, видна была пудра; Корнетов, впрочем, не щадил несчастную: “прыщечки, плохая кожа”.
"Они что, вам прямо так дали на руки? - Вы же могли прочесть!" - "Там что - рак?" Выяснилось, что даёт о себе знать "хронический аппендицит", о котором Корнетов знал. Ему пришлось дать подписку об отказе от госпитализации, и он был приглашён ещё на 2 часа (когда, собственно, и происходил наш разговор).
- Теперь ты понимаешь, чего стоит твой Брежнев перед всеобъемлющим “явлением” доктора Шаповаловой, и мог ли я куда пойти: так и оставался лежать и обдумывать.
После обеда мы собрались в Лоо, я - звонить Людмиле (жене), когда неожиданно открылась дверь с живым явлением Натальи Дмитриевны: Корнетова у дверей ждала машина для отправки к "настоящему хирургу" в Дагомыс (В том разговоре Н.Д. с остроумной непосредственностью спросила: "Вы ведь не захотите лечь под нож Дагомысского (расширив глаза) хирурга?", после чего Корнетов дал свою подписку). Но теперь она уже не рисковала оставлять его на ночь, - и он её "уже раз обманул", не придя к 2 часам. Корнетов выскочил, но через некоторое время вернулся - понадобился паспорт: "Наталья Дмитриевна держит дверь лифта". Я бросил ему, что она его "обыграла" - "Ну как же, мы ведь едем в Дагомыс?".
5. Дагомысский барак
Поделившись с соседкой Наташей “Событием” и позлословив насчёт Шаповаловой, спустился вниз, направляясь в УФО. У вахты стояла Наталья Дмитриевна, которая при моём приближении прервала разговор и смотрела чуть исподлобья, искривив верхнюю губу. Я бросил на ходу: "Жестоко вы поступили". Она начала, - "Нет, не жестоко...", я машинально повторил своё, ведя взгляд в сторону нашей ячейки и выясняя недоразумение с письмом по соседству, в котором мы "подозревали" наше. Это “подозревали” с подхихиканьями я и услышал за собой, удаляясь.
На другой день у меня был приём к нашему врачу. Я попросил телефон больницы, который она не знала, - после узнал на вахте. "Вот вы его увезли, и мне теперь скушно" (в своём мелочном тщеславии я остался доволен именно этим "ш" в слове скучно). Она, вероятно, услышала скрытый упрёк и, осторожно, как на цыпочках, подбирая слова, стала оправдывать свою осторожность. Договорились до двух случаев судебно-следственной экспертизы на её “очень тяжёлом” участке, когда она работала участковым врачом. Даже прозвучало слово "эксгумация", очень деликатное, когда разговор шёл о моём заболевшем приятеле. Представляю, как бы оно прозвучало для самого Корнетова, даже произнесенное из лилейных уст нашей Очаровательницы. "Первое - это у меня бы забрали диплом... ну, это меня не пугает. Но меня ведь и посадить могли". Я сказал, что это бы ей "не повредило", очень бы "развило" её, она бы стала "значительным человеком". Она того же “пожелала” мне.
;;;;Говоря о своём тогдашнем обширном участке, она сделала акцент на количестве мужчин, и у меня как-то само собой вырвалось - "южных, горячих, темпераментных". Речь, впрочем, шла о судебном случае, связанном с опьянением. Она стала развивать, насколько у них строги нравы. Ещё с института культивировались только имена-отчества. "Но это ханжество!" - "Нет, начинается с малого: видят, что врач молодая... Меня вот когда называют Наташа, я не замечаю, просто не слышу, кого это там зовут". А вообще, вне работы я другая: болтливая, легкомысленная" - - "Значит, вы ведёте “двойную жизнь” - (Тень замешательства) - - "Иначе ваш товарищ меня бы не послушал..."
- Значит, у Вас одно питает другое: легкомыслие даёт вам силу быть серьёзной, а серьёзность разряжается на вашем легкомыслии.
- Да, нам нельзя быть самими собой.
- А вот мы можем быть сами собой.
- Да, у вас это по другому, вы где-то... выше (она сделала спираль у лба), но вам можно это себе позволить.
Она говорила, осторожно ставя слова и глядя матовыми миндалинами под густыми скобками бровей. Я тоже смотрел ей в лицо, почти не чувствуя, что это глаза. Иногда вспоминал, отводил взгляд, но тут же возвращал. В начале разговора измерила мне давление, успев записать в книжку, - я после посмотрел. Если бы не это, я бы подумал, что за разговором мы упустили цель моего визита. Да, кажется, так и было.
На следующий день я позванивал в больницу, - как после выяснилось, набирая ошибочный телефон - и он давал короткие гудки. Уже перед ужином, уточнив телефон, узнал, что Корнетова оперировали, и нужно сдавать авиабилет. Мужской голос просил это передать сестре.
У меня были талончики на Мацесту на завтра, и, полагая какой-то больничный транспорт от нас, я решил передать поручение медикам - дежурному врачу, которая бы передала Шаповаловой.
Дежурный врач стояла на этаже, искоса посматривая телевизор. Это была высокая, нескладная девушка, впрочем, привлекательная, с зачёсанными чёрными волосами и глазами напуганной лани. Но хотя она и имела эти глаза и чуточку заикалась, говоря своим низким голосом, но оконфузился я, вывалив перед нею бесформенный ком своих обстоятельств, - а она, серьёзно переспрашивая меня, наконец поняла и вынесла свой вердикт в самой полной форме, не сбиваемая моими "понятно, понятно", что "транспорта специального нет, Шаповаловой до пенедельника не будет", а её не будет завтра, - "И если вы хотите помочь приятелю..."
В Мацесту сегодня уже я не поехал, хотя - теперь неловко в этом признаться - собирался ехать, и только отказ сестры остановить автобус в Дагомысе на обратном пути заставил меня, упиваясь своей мрачной жертвенностью, перейти в прогулочный автобус, где водитель был, естественно, сговорчивее сестры. Конечно, я мог бы уговорить и сестру, и даже, вероятно, её отказ был только присловьем, поскольку причину я не назвал. Мне, как всегда, подсаднело сделать назло, "чтобы пожалела". Но всё вышло кстати.
Выдя на шоссе, мне пришлось долго идти под моросящим дождём и по глинистым дорожкам, через каждые 30 м уточняя путь до больничных бараков. Дёргаясь невпопад от двери к двери, через окно нашёл лежащего на кровати Корнетова: он, мне показалось, дремал, но веки были полуприкрыты, лицо будто в жару. Я коротко постучал в стекло, почти развеселившись нервной весёлостью. Веки чуть приоткрылись, глаза сделали знак "войди в дверь", но губы так и остались полуоткрыты, обнажая зубы.
Наведя новые справки, я, уже в халате, одетым мне, осанисто молчащему, на руки сестрой в приёмном покое, по заселённым коридорам прошёл в палату. Корнетову было очень тяжело, - "тошно мне" - и я сразу осознал всё значение "оперировали", но, хуже всего, никак не мог сдержать прорывающиеся порывы весёлости. Это было нервное, конечно. Я на всю палату развеселился, когда открыл, что недостающий для телеграммы адрес Галины (подруги Корнетова) можно взять с конверта её письма. Но довольно об этом...
И чтоб поставить последний штрих в портрете доктора Шаповаловой: в Сочинском автобусе, взглянув на молоденькую осетинку или нечто в этом роде, узнал в ней "младшую сестру" Натальи Дмитриевны. Правда, у этой был огромный нос во всё лицо, но те же стрелами глаза и взгляд пугливой лани чуть исподлобья, а главное - её лепестковый с загнутой верхней губой рот. Вот ведь как просто: Шаповалова наполовину южанка, как наш с Людмилой любимый оперный тенор Плужников, у которого, кстати, тот же рот.