...Короткая, но дивная пора...
Ф. И. Тютчев
Это была ранняя осень.
Не золотая пока, нет – а просто ранняя, из тех, когда «весь день стоит как бы хрустальный, и лучезарны...»
Да-да-да.
Они ехали с шефом куда-то за город – смотреть очередной объект... уже и не припомнить: ни что за объект... ни чего... ни зачем... ни почём.
Их вёз интеллигентного вида товарищ... Да и не только «вида» – а и сам по себе интеллигентный: приятный, культурный, воспитанный... вежливый, обходительный, очень хорошо образованный – это сразу видно, чувствовалось, что он... Словом, интеллигент. Совсем.
Худенький такой, невысокий, рыжеватый... золотисто-рыжеватый такой... ну или просто рыжий... с бородкой. Только что не чеховской. Правда. Правда, без очков.
Что уж они ехали там смотреть... «науке (уже) неизвестно». Хорошо, хоть за город – на свежий воздух.
Обычно шеф во время своих наездов – а он так и работал – наездами – брал Лизу в оборот на неделю или на две, и так работали они – вернее, она (шефу работа была в удовольствие) – с утра до вечера – без выходных – и почти без перерывов на... ну даже... скажем, хотя бы на кофе. О еде и говорить не стоит: любой обед – не обед, а сплошная мука – когда одно и то же: одно сплошное говорение, и фраза «А теперь давайте дадим и переводчику спокойно поесть» произносится лишь для соблюдения правил испанского речевого этикета. Впрочем, и на том спасибо. За то, что хоть он, этот испанец, вспоминал о том, что и переводчик – тоже человек, и протягивал Лизе – может, демонстративно, а может, из лучших чувств – ну из отеческой нежности, например... или ещё из другой какой, но всё-таки нежности (!) – очищенную им самим (!) креветку (!). Собственноручно. Через весь стол.
И она рада была этой креветке. С благодарностью принимала. Ну и что, что «с рук» – «свои» же люди. Да и голодна была – всегда. Всё, что ни пила и ни ела – моментально сгорало. Мгновенно. Особенно в такие дни.
«Я буду эксплуатировать тебя не на сто! – я буду эксплуатировать тебя на двести процентов!» – любил говаривать шеф, сидя на переднем пассажирском сиденье авто. Чужого авто. Или такси. На то, чтобы иметь здесь своё, и водителя своего – он скупился. Вечно его кто-то подвозил, делал одолжение, оказывал услугу. Если уж Лизин шеф и арендовал что, если уж и снимал, к примеру, жильё – то всегда за копейки. За сущие гроши. А то и вовсе бесплатно жил. По знакомству, по дружбе. По-дружески. Наездами ведь... Наездами.
«Я сделаю из тебя продавца номер один в России», – говаривал он, сидя на переднем сиденье чужого авто, улыбаясь и довольно потирая руки.
И бесполезно было говорить: «Я не хочу быть продавцом. Я – не продавец. Я – переводчик...» Бесполезно, но всё же говорила зачем-то.
«...Значит ты чего-то стОишь», – отвечал.
Правда, не в этой связи. А в другой – когда речь заходила об оплате труда. Её труда. «Если торгуешься – значит, чего-то стоишь».
А Лизе противно было. Противно торговаться. Она знала. Знала, что с т о и т. И знала, ч е г о. Но вот пойди объясни это – ему! – этому конкистадору, пирату, флибустьеру... Убелённому уже сединами (поменявшему свою «летнюю шубку» – на «зимнюю») высокому, статному, с благородной бородкой... (да-да, и этот с бородкой – с эспаньолкой...), но похожему чем-то на Фиделя Кастро. Надо же – какая ирония судьбы...
Да ещё и с французской фамилией. Он всегда делал на этом акцент – что именно с французской – с двумя «л» на конце. Потому что с одним – это уже испанская. А у него с двумя – французская. Да ещё и с немым «е» на конце, уж если совсем по правилам. То есть совсем: Murielle.
«Я буду эксплуатировать тебя на двести процентов».
Нет, внутри у Лизы уже ничего не вскипало.
Всё уже давным-давно выкипело... Или ещё кипело?.. горело?.. тлело?.. выгорало?..
Во время этих его наездов она действительно будто выгорала, истлевала, истончалась изнутри, изнашивалась душевно – об усталости физической, что и говорить! – без сна, без отдыха, без еды практически и почти без питья... Как могла она такое терпеть? За что? Почему позволяла?
Приходила – нет, приползала – по вечерам домой – вваливалась в квартиру – и валилась спать.
А утром – всё сначала – всё то же самое: ранний подъём, душ, скорый завтрак, кофе... Одеться, причесаться, надушиться – обязательно! – накраситься – обязательно! – и... вперёд.
«...И с песней».
И откуда силы брались?..
А главное – для чего? Нет, было, конечно, для чего – а вернее, для кого.
«Eres una muNeca de porcelana... Algunas son de losa... Pero tU – de porcelana», – любил говаривать флибустьер. Ты, мол, фарфоровая куколка... Бывают глиняные... Но ты – фарфоровая.
Это было приятно. Приятно слышать: «...Фарфоровая...» Тогда как другие все – глиняные. Хоть что-то. Приятно.
Потому что платил он ей мало. Но казалось, что много. Когда получаешь всё разом – за всю неделю. Или за две. А у неё ребёнок маленький. И она одна. А шеф – не постоянно здесь – а приезжающий. Ни офиса здесь, ни персонала – ни-че-го. Наездами.
Но куча связей, каких-то знакомых, друзей... Делающих ему одолжения, идущих на уступки... «в счёт будущего». А потому – не торгующихся. А значит, ничего и не...
А она... А она – да. Она торговалась. Ведь у неё же ребёнок! Маленький... И она одна. Его ведь – ребёнка – ещё и оставить с кем-то нужно... На эту неделю-две. Пока она работает.
«Фарфоровой куколкой».
И, в общем-то, было даже интересно: любимый язык... любимая культура – испанская... «и всё такое». И даже его, шефа, интересно было иногда послушать – вот, например, рецепт приготовления паэльи от него узнала... до сих пор где-то в бумагах валяется – нервной, дёргающейся рукой, дёрганым почерком, записан... на каком-то клочке... как сейчас...
А готовила потом – по правилам, по его правилам, – раза два всего... Ну или один.
Неплохо было, когда можно было просто так – «без никого» – в перерывах между очередными деловыми встречами посидеть – и выпить по чашке кофе. И помолчать. Ей – помолчать. Он-то всё время что-нибудь рассказывал. И даже интересно. Действительно. Испанец ведь. Хоть и с французскими корнями, а всё равно настоящий. Настоящий: немного флибустьер, немного конкистадор, немного Фидель Кастро... а немного просто добрый дедушка. Добрый «Дедушка Муриэлль – борода из ваты... Ты подарки нам принёс?..»
У него ведь и внуки уже... куча взрослых дочерей и зятьёв... и красавица-жена – хоть и пожилая уже, но всё равно видно – что тоже «de porcelana» – тоже «фарфоровая». Консепсьон, кажется, звали её. Донья Консепсьон – да, да. Именно так. Имя это нежное переводится на русский словом «зачатье» – «Непорочное», естественно... какое же ещё...
И всё бы ничего.
Но вот когда кто-то был рядом – вернее, не просто «кто-то» а другой мужчина...
Если другой! – мужчина! – именно! – именно мужчина! – да хоть какой...
Если рядом был другой (!) мужчина (!) рядом (!) – то шефа будто кто-то подменял. И как будто нарочно за язык дёргал.
И он начинал нести околесицу.
Про проституток.
Про публичные дома.
Про эти знаменитые «3S»... С довольной ухмылкой... А Лиза и не знала, что это за «3S» такие... И зря спросила!
«Sun! Sea! Sex!» – не замедлил выпалить. Сияя глазами и радуясь как ребёнок.
Плохой ребёнок. В его-то годы!.. Ай-яй-яй... Другому ребёнку!.. Такое говорить!
Другому ребёнку, у которого, а вернее, у которой, у самОй – тоже маленький ребёнок – дома ждёт...
А рядом стоит пожилой водитель – вернее, очередной знакомый, тоже «с языком», тоже на что-то надеющийся, и тоже «в счёт будущего». И тоже не знающий, как ему себя вести в сложившихся обстоятельствах. Идиотских, прямо скажем. То ли смеяться. То ли возмущаться. То ли делать вид, что ничего не заметил. То ли.
То ли.
А бывали и другие «Толи». Ну или, может быть, Коли. Или даже Юры. Или Алексеи. Да без разницы. Те, которые тоже знакомые. И тоже с языком, и со знанием, и надеющиеся, и в счёт.
Не в счёт – только все остальные.
Для таких мелких падальщиков, как эти «Коли-не Коли», которые идут по трупам – пусть даже по оооочень маленьким трупам – трупикам, можно сказать, – но у которых (у «Коль», имеется в виду) дома тоже маленькие – но живые (!) – дети...
Все остальные – не в счёт.
Подумаешь, какая-то там... переводчица. Секретарша. «Секретутка!»
«Секретарь – от слова секрет», – любил говаривать шеф. «А ты – умеешь хранить секреты? Коммерческую тайну – умеешь хранить?»
«Умею, конечно», – отвечала Лиза.
Да кому они нужны теперь?.. Да и тогда нужны не были... – эти его «секреты»... И «тайны».
«Тodas las mujeres son putas» – «Все женщины – *****», – сказал он однажды.
Нет, не шеф, а один из тех «Юр».
Сказал не ей, конечно, – а шефу. Но при ней – в её присутствии.
И она промолчала. Просто не ожидала.
Шок.
Знала, что сволочь – это видно, это сразу чувствуется: по тому, как пренебрежительно смотрит – на всех... по тому, как ведёт себя... и вообще, и конкретно по отношению к ней – будто её здесь нет. А если и есть – так надо сделать так – чтобы и не было. «Будто вовсе не бывало!»
«Тodas las mujeres son putas».
Ничего не ответила. Проглотила.
И только после сообразила – много позже – что можно было бы сказать: «И ваша жена – тоже?»
Ну или например: «И ваша мама?..»
*
«И Ваша? господин Муриэлль – с двумя „л” – и с немым „е” на конце – француз...
И Ваша... мама?
Или даже так: „мамА” – по-испански, но „а-ля франсэ”... Или, может быть, даже „франсэз”? Женского ведь рода...
И Ваша фарфоровая статуэтка Донья Консепсьон – тоже?
А Ваши дочери? Анна, Лусия... и Тереса, кажется... а дальше, извините, я уже не помню... Но ведь у Вас именно дочери! Не сыновья, нет...
Потому что Вы ведь – тоже – тоже ничего ему не ответили.
Вы – промолчали. Вы посмотрели куда-то вверх и вбок.
Вы сделали вид, что ничего не заметили.
Вы – „ничего не заметили”?
Действительно – не заметили?
Он – этот Юра – был так важен для Вас?
Важнее, чем Ваша „фарфоровая куколка”?
Эх, Вы...
Вам-то я уже научилась отвечать – что я – не люблю – не выношу! – ни о проститутках, ни о борделях, которые, видимо, Вам так нравятся... или – в прошедшем времени: „нравились...” Когда-то. Очень давно. Очень-очень...
Правда, Вам что в лоб, что по лбу. Вы всё равно несли свою околесицу.
Подумаешь, Бунюэль какой выискался... «Дневную красавицу» ему подавай!..
Хорошо, что Вы уже умерли.
Правда, я плакала, когда узнала. Мне было Вас жаль.
Говорят, что под конец жизни у Вас никого не осталось: Ваша фарфоровая статуэтка-жена Консепcьон впала не то в беспамятство, не то ещё в какую-то болезненную старческую крайность... она Вас даже не узнавала... даже – Вас.
Дочери – отвернулись.
После Вашей смерти шли ожесточённые бои – за Ваше наследство.
А Вы... А Вы всех... обманули. Перехитрили. Ничего никому не оставили.
Кроме долгов.
„Никогда не клади все яйца в одну и ту же корзину”, – учили Вы меня.
Куда же Вы распихали свои? – что все они побились... Ни одного целого не осталось».
Здесь нелишне было бы заметить, что с яйцами у Лизиного покойного шефа, в частности, и у испанцев вообще, всегда ассоциировалось и ассоциируется не только достояние (материальное) и достоинство (мужское), но также и достоинство как человеческое качество: это и смелость, это и сила, и отвага, и даже наглость, если угодно.
Hay que tener cojones! – Это же надо быть таким смелым, сильным, наглым! (Нужное подчеркнуть).
Или: No tienes cojones! – Кишка, мол, у тебя тонка.
Или же, наоборот: Tienes cojones! – Молодец, мол. Мужик! Уважаю.
«Так куда же Вы рассовали всё своё достоинство-достояние, господин Муриэлль?
По каким таким корзинкам-оклункам?
Правда, Вы одолжили несколько тысяч евро моему другу...
После меня, когда я уже не выдержала, у Вас работал он. Я передала ему Вас, как „переходящее красное знамя”. И он доволен был этой работой. Правда, его Вы почему-то так, как меня, не эксплуатировали – на двести процентов... А процентов на двадцать, наверное. Всего лишь. Почему? Одному Богу известно. (Если Он, конечно, есть. И если Он действительно глядел оттуда, сверху, – на всё это безобразие.)
Возможно, потому, что был он – друг мой „ситный”... или „ситцевый”?.. через какое „сито” (не) просеянный?.. – погрубее и повыносливее, чем я, и Вам не доставляло большого удовольствия издеваться над ним. А возможно, просто потому, что он просто не позволял Вам этого делать.
А возможно, потому, что он был о н (!), а не о н а (!). К примеру...
И вот он Вам их не вернул – те несколько тысяч – Вы же умерли.
Но зато потом его „поимели” (уж простите мне мой „плохой французский” Ваши дочери, унаследовавшие и Ваш бизнес, и Ваши долги.
„...А есть те, которые из глины...”
Друг очень горевал о Вас. (Что, в общем-то, на него непохоже.)
А я – не очень. Потому, что он не горевал о том, как Вы – Вы! – несмотря на Ваш хороший! ну просто отличный! французский (idioma materno – „родной язык”, буквально „язык матери”, „материнский”, а вовсе не „матерный”) и просто великолепное! виртуозное! владение испанским речевым этикетом – „имели” – фигурально выражаясь, конечно, – Боже упаси!.. – меня. Своими приездами. И наездами. И в прямом смысле этого слова тоже.
Горевал он и о том, что те деньги, которые он мог бы Вам не отдавать – пришлось-таки отдать – Вашим дочерям. „А так – можно было бы не и отдавать”. Ведь Вы же – умерли.
Да нет, наверное, Вы были не таким уж плохим человеком. Ведь Вы осчастливили детей одного Вашего делового партнёра. Они жили у Вас дома – вы кормили их, учили... учили правильно себя вести: как за столом, так и в общественных местах... Учили... ну, например, мыться. Мыться – каждый день.
И они хорошими выросли. (Вы! вырастили их.) Выучились. (Вы! выучили.) Женился и... вышла замуж – соответственно. (Вы – женили и выдали.) Удачно. Красавец и красавица.
Я помню, их маленькими – хорошие были дети. И как они смотрели на меня – на девушку из Москвы (!) – на настоящую (!) переводчицу (!) – снизу вверх – открыв рот и ловя каждое моё слово... хоть и не понимая половину из того, что я говорила – испанскую половину... Да и русскую – тоже не вполне...
„...Из глины...” Да в князи.
А мы – „к звёздам”. Но всегда почему-то... „другим путём” – „через тернии”, заросли, мусор... и ту же самую грязь... и тоже, в общем-то, по трупам. По трупикам. Маленьким таким. Мааааленьким...
Хоть и не вполне, хоть и не всегда – человеческим.
Но и усилиями тоже ведь – нечеловеческими.
Женщина – она ведь не человек.
*
Так вот, козлу этому, который так обо «всех женщинах» отозвался, ничего Лиза не ответила.
Впрочем, его можно понять. У него дома – тоже сын. Правда, не маленький. Молодой. Но тоже «с языком». И его надо устроить на работу. А ещё – жена. Немолодая. И её устраивать уже никуда не надо – не возьмут – немолодая ведь. Но её надо кормить. Тем более надо – раз немолодая.
А молодых – не надо... Их надо... В общем, совсем другое надо с ними делать.
Они ехали долго. Часа два. А то и все три. Куда-то за город – далеко-далеко...
Им-то хорошо, особенно Фиделю Кастро – знай себе катись, знай болтай себе. Проводнику-водителю чуть хуже – ему ещё и везти... и вести... – и гостей, и машину. Но он молодцом – настоящий интеллигент. Очень Лизе понравился. Наверное, единственный из всех.
А приехав, долго ходили по каким-то полям... объектам... на которых можно было бы... из которых можно было бы... а можно и не... А может, и не нужно. Да скорее всего и не нужно... Да, скорее всего.
Стояла не совсем ещё золотая – а только начинающая золотеть – золотиться и золотить – ранняя-ранняя осень...
Над пашнями стоял серебристый туман-пар...
Вдалеке виднелся по большей части зелёный пока, но всё равно разноцветный – лиственно-хвойный лес...
Воздух был так чист и так свеж, что у Лизы разболелась голова – да не на шутку разболелась.
Болело всё: лоб, глаза, и всё, что за ними, и всё, что глубже, в самой уже глубине, и всё, что дальше – до самого затылка. И сам затылок – тоже ломило.
Больно было даже смотреть – на всю эту красоту... и «на праздную борозду», и «на отдыхающее поле»...
Думалось об одном: «Скорее бы до дому добраться...» И не то что «попраздновать» – отдохнуть бы... А до этого ещё ого-го как далеко... ой, как нескоро...
Господин Муриэлль не одну только Лизу любил эксплуатировать на двести процентов (а при случае и на все триста), он вообще любил выжимать – из ситуации – всё. До последней капли. Крови. Но не своей – чужой.
Так и тут – он долго ходил, смотрел, говорил, слушал, прикидывал, а потом ещё и от обеда не отказался... Ну раз приглашают!.. В какой-то ужасной деревенской столовой – и что это было за место? – где Лизу чуть не вырвало от серой общепитовской котлеты.
Попыталась было запить компотом... таким же отвратным... Но нет, ничего – запила. Могло быть и хуже.
Двинулись обратно.
Ехать долго.
И... понятное дело, в какой-то момент пути остановили машину.
Такой вот ненавязчивый в наших деревнях «сервис». И такие «удобства».
По обеим сторонам дороги – ничего и никого – только лес... чуть поодаль... Да высокие сухие заросли какой-то травы – золотистой... потому что сухой уже.
Сначала мужчины.
Потому, что они не стесняются.
Потом женщины. Потому, что стесняются.
Казалось бы – ну что в этом такого?..
А всё равно – стесняются.
Как «хорошо, колосья раздвигая...»
Когда раздвигаешь лёгкие (потому что уже сухие и оттого полые внутри) золотые высокие, почти в рост человека, стебли, они легонько «звенят» под руками...
И хрустят под ногами...
А под ногами...
Бааатюшки!.. а под ногами... Какого только мусора нет.
Специально, что ли, они приезжают из деревни? – сваливать его сюда...
С дороги ничего не видно – трава высокая – но вся земля усеяна – буквально усеяна, усыпана – такое впечатление, что «мусор я в ведро выбрасываю... а потом... а потом – ведро выбрасываю» – потому как и вёдра тоже валяются – тут же.
Надо уйти куда-то подальше – ну не на помойке же, в самом-то деле, усаживаться...
Подальше, подальше... от этой грязи.
Боясь оступиться и переломать себе ноги, оскользнувшись на сухой, но всё-таки глине... суглинке, шла...
Как голова болит ужасно...
Невыносимо просто болит...
До звона в ушах – буквально – до зелёных пятен перед глазами...
Скорее бы домой...
Домой хочется – «до поросячьего визгу»...
Который буквально ввинчивается в уши... только не поросячий он... а... о боже...
Кошачий.
Кошачий писк – высокий – отчаянный – непрерывный – непрекращающийся – хором... о боже...
А вот и они – их двое – два маленьких рыжих котёнка – в куче мусора – среди тряпок, бумажек, жестянок, остатков какой-то непотребной тухлятины и прочей мерзости...
Они подняли головы и смотрят на неё – и орут – орут – широко разевая маленькие свои – крошечные совсем – пасти...
Они таращатся на неё своими маленькими – но такими уже огромными! – от страха! – и голубыми ещё – особенно на рыжем заметно – новорожденными – глазами...
Они страшно – устрашающе – худы...
Они никуда не ползут...
Или не умеют... ещё, или – уже...
Они совсем маленькие – но у них есть силы – ещё или пока – и поднимать высоко головы, и страшно орать – вопить, что есть мочи...
Длинные вытянутые вверх шеи – возьми – возьми – возьми...
Наверное, только сегодня выбросили...
И именно здесь.
Возьми – возьми – возьми – возьми...
Истошно – монотонно – непрерывно...
Возьми – возьми – возьми – возьми – возьми – возьми...
Высоко – неизбывно...
Она идёт дальше... неровно...
Возьми – возьми – возьми – возьми – возьми – возьми – возьми – возьми...
Стараясь не оступиться... держась, если только можно за них держаться... за высокие ломкие и звенящие под руками золотые в рост человека стебли...
Ну, может, и не в рост «человека», но в е ё рост – точно – и даже выше – её за ними – под ними – не видать. А так, смотря, конечно, какой человек...
Возьми – возьми – возьми – возьми – возьми – возьми – возьми – возьми – возьми – возьми...
Идёт дальше... ну не при котятах же, в самом деле... Они же – смотрят...
А потом...
А потом она идёт обратно...
Сквозь звенящие золотые стебли, мимо рыжих котят...
Возьми – возьми – возьми – возьми...
Возьми – возьми – возьми..
Возьми – возьми...
Именно здесь...
Возьми...
К синей машине.
Выходит на дорогу.
Садится в машину.
Захлопывает дверь.
«Там два котёнка было...»
«Хм...» – это Муриэлль.
«...» – это проводник.
«Я не взяла».
Молчание.
Ну действительно, куда бы, спрашивается, она их взяла?
С собой – только дамская сумка – сумочка. Ни тряпки никакой – тряпочки... ни даже шарфа нет – ранняя осень! – в который она могла бы их укутать... ни молока... да откуда?! ни даже воды! – ничего.
Ни-че-го.
А они – совсем крохотные – их ведь надо кормить.
До Москвы ещё часа два, а то и все три. И все эти три часа они будут истошно вопить: «Возьми – возьми – возьми – возьми...»
Ну взяла. А дальше? Дальше – что?
Она на работе.
Ей ведь не домой ехать. Ей ведь ещё – работать, работать и работать – переводить. Целый день. И целый вечер уже – до ночи. Выкладываться по полной. На двести процентов. А то и на все триста. А завтра – опять. Ну куда ей? – в самом-то деле! – с этими двумя котятами – когда здесь – два мужика.
И оба с бородками. Один – флибустьер. Только что не Кастро.
Другой – интеллигент. Только что не Чехов.
Только без очков.
Ну и что.
Солнечный день. «Воздух чист и свеж», и надо же было их машине – им – ей! – именно там! – в том месте! – остановиться...
«Возможно, это был твой шанс...» – сказал Лизе отец.
Не «их» – их-то понятно... Но «твой».
Отцу рассказала она. Больше никому.
«Ну ты ведь понимаешь, пап... А что бы я с ними делала? – весь день! Ведь это же – работа! Ведь у меня же – Костик... Пап... Ведь это же не котёнок... Ведь он же... Ведь его же не...»
«...»
Стояла ещё не золотая, но очень ранняя осень, когда «весь день как бы хрустальный...»
И хрустален воздух, и колосья неизвестного сорняка звенят под рукой...
И звенит голова от боли...
А под ногами – мусор, мусор и мусор...
Мусор и грязь.
Куда ни глянь.
И сам ты – и сама ты – мусор, придавленный обстоятельствами, оставленный на обочине жизни – не «пикник», но мусор – брошенный кем-то... мусор.
Но пытаешься делать вид – что человек. И что занят важным делом.
Делом выживания. Своего собственного и твоего (абсолютно, как тогда казалось, никому, кроме тебя самой, не нужного) потомства.
Ладно.
Как говорится, проехали.
Кошки начали сниться Лизе задолго до того случая.
И почему? – непонятно.
Лизе! – той, которая всегда их любила! – с детства! – и особенно! в детстве.
У бабушки, бывало, любила она потискать-помесить эдакую «кисю-мисю» из двух-трёх-четырёх... и более котят. Уж сколько бабушка оставит...
Оставит... А о с т а в л я л а она, как правило, чаще всего, – двоих.
«Чтобы им не было скучно», и «чтобы кошка не маялась молоком».
А куда же тогда девала она остальных?
А вот туда и девала.
Кошки снились Лизе беспощадно. Вдруг, открывая во сне какой-нибудь шкаф или ящик комода, или просто заглядывая в какое-нибудь дупло... и чего она там забыла? – в дупле-то... во сне... Она вдруг с ужасом и омерзением – именно с омерзением! – обнаруживала там целый ворох – целое кодло их! – кошачье! – кишащее, будто змеи... дикое месиво... белых, пегих, рыжих...
И это было ужасно... это было кошмарно... омерзительно просто – не передать.
И от ужаса она просыпалась.
А один раз приснился кот – он был у неё дома – было темно – и, насилу подавив в себе отвращение, ей удалось выгнать его и наглухо закрыть все окна – и двери – запереть! – успеть! – потому, что он всё норовил влезть обратно – вновь, вновь, и вновь – и влез-таки!..
Но в конце концов она его всё равно выдворила. Удалось.
И вот – ночью – во сне своём – Лиза видела, смотрела в окно, как он убегает – дымчато-синий этот кот – в дымчато-синей ночи – по дымчато-синей садовой дорожке... большой, коренастый, широкий... Хищнически-мстительно пригнув голову – мол, ничего-ничего... я с тобой ещё поквитаюсь... Хвост... не трубой – но горизонтально. И видно под ним, под этим его не пушистым, но каким-то жирным хвостом – омерзителльное – с двумя «л» и «е» на конце – не немым, а вполне себе произносимым! – омерзителльноЕ! – серого цвета мужское кошачье «достоинство».
Вот и поквитался.
А может, и прав был он, тот Коля-не Коля Юра-не Юра (а де-юре... или де-факто – уже не имеет значения): в том, что действительно, все женщины, да и не только женщины... А вообще – все люди – по трупам.
Даже если это и не трупы в полном смысле этого слова, а так – трупики.
Даже если они – совсем маленькие.
Да и не человеческие даже.
А так...
Люди мы или нет? – человеки ли? – вылепленные из глины...
Неизвестно, правда, с какой целью...
А у всех впереди она – Вечность.
Примерно, как у той Фриды – с голубой каёмочкой платок.
Вот как хотите, так и понимайте.
Говорят, нельзя забивать гвозди хрустальным молотком.
Но бить-то! бить-то им, молотком этим, можно!
Правда, один раз всего – он ведь хрустальный – разобьётся.
Зато есть шанс (и довольно большой), что попутно, а именно – разбиваясь сам – он разобьёт... ну... к примеру, чью-нибудь голову.
Или хотя бы нос расквасит. Ну например.
И лучше уж тогда не молотком, а кулаком. Сразу, как говорится, да в репу! Не надо их бояться.
«Хрустальный... хрустальный...»
Так и будешь – «весь день...» – «как бы хрустальный...» и «праздный» – «стоять»...
А а то и всю жизнь...
Торгуясь, но ничего при этом не стОя.
*
«А ещё Вы учили – но это уже не меня – а друга: „Кто первым называет цену, тот проигрывает”.
А потом уже он – учил меня.
И много позже я поняла – всё было „по правилам” – по Вашим правилам: цену всегда называли Вы; я – торговалась; значит, согласно Вашим же убеждениям, чего-то стоила...
Вот только почему-то всегда проигрывала.
Как Вы думаете, почему?»
*
И только теперь Лиза поняла...
Нет, неправда, не «только теперь», а давно уже – но вот сейчас особенно отчётливо: что – надо было взять ей их – т е х двоих – без сумки, без шарфа, без молока и даже без воды.
И пусть бы они э т и м двоим – этому «поменявшему шубку», но всё равно недоделанному флибустьеру и этому золотистому интеллигенту вшивому – всю дорогу орали:
«Возьми! Возьми-и-и!! Возьм-и-и-и-и!!»
И пусть бы они – э т и двое! – т е х двоих! – слушали!
Как Лиза – всё это время!! – слушала!! – их!! – бредни!!
И бросить ей надо было ту работу – к чертям собачьим!
Ведь всё равно потом бросила!
И прийти домой – не приползти – а именно прийти.
На своих двоих.
К своему одному.
Или даже так – прибежать! – бегом!
Ведь на руках у неё! – ведь в руках у неё! – те двое! – два маленьких... крошечных совсем!.. рыжих... рыженьких...
Скорее! Скорее-скорее!! Ведь их же надо!.. – ведь их же надо кормить!.. и греть... и любить...
А может быть... и даже скорее всего! – лечить...
И пусть бы у её Котика, у её – вечно ждущего её Котика! – были бы ещё и те два.
*
«...И вот ещё что подумалось:
По яйцам-то? Хрустальным молотком? Да запросто.
Только надо было раньше».
9–13.11.15
______________________
Фото: Екатерина Плотникова
Примечания:
Muriel – Мурьель (или Муриэль) – испанское (ЖЕНСКОЕ) имя и фамилия.
А вот, что говорит по этому поводу «Вика» (испанская):
Muriel – ЖЕНСКОЕ [выделение наше – Н. Р.] имя собственное в Англии, Ирландии и Франции (французский вариант «Murielle»).
1. Muriel – представляет собой англиканизированную форму ирландского имени «Muirgheal», происходящего, в свою очередь, от гэльских слов «muir» («море»), и «geal» («блестящий»).
2. По-латыни Muriel означает «июньский Ангел», по-арабски – «мирра», на иврите – «благоухание Бога», по-гречески означает «смуглая» или «смуглянка», а по-ирландски – «признанная женщина».