***
Доживая свой предпоследний день перед концом света, поселок городского типа с загадочным названием Горный, по своему ровнехонькому, куда глаз ни кинь, основанию распространял странное безлюдье.
Впрочем, странного в этом было не больше, чем в тушке кота с утра до ночи валяющейся под батареей центрального отопления. Поселковый народец, закончив работу (которая от слова раб), по закону природы устремлялся к ужину, телику и дивану. Так что в пять часов вечера все порядочные люди сидели по домам, и прохожие на улицах становились редкими и, даже, как-бы неуместными.
Декабрьские часы дня и ночи разделялись тонкой полоской безвременья, которая в аккурат пролегала по числу семнадцать. Движение жизни замедлялось. Казалось, сумрак имел вес, и зимний крымский день, набираясь им, как губка водой, становился тяжелым и вялым.
На отшибе поселка скромно и с достоинством, словно тонкостанная кыз, высилась, глядя в небо, белокаменная мечеть. Репродуктор голосом муэдзина возвещал азан. За ту недолгую минуту, пока звучала дивная, сложенная не по музыкальным, а по каким-то небесным законам мелодия, Горный успел увязнут во тьме, как муравей в смоле. Постепенно замедляя свои шевеления, он замер.
Одновременно с этим, в центре городка, возле злачного рынка, скованного по всему периметру сталью ворот, засовов и замков, на церковной колокольне занялся и потух всполох колокольцев. Весь мир притих то ли перед покаянием, то ли перед грехопадением.
В пять часов вечера, как обычно, у «заднего прохода» всех злачных мест уже стояли на стреме бомжи. Они стерегли вынос продуктовых отходов. На черное крыльцо кухни то и дело выбегала одна из поварих и швыряла наземь то, что требовалось отправить в мусорный контейнер. Это были вываренные до бильярдного блеска кости, красивейшая спиральная стружка апельсиновой и овощной кожуры, колбасные шворки, рыбьи остовы, куриные клоаки, труха от фрэша. Бомжи набрасывались на отбросы, как псы на блевотину. Они грызлись, выдирая друг у друга добычу, выгавкивали проклятья и туберкулезную тину
Короткий зимний день закончился. Скороспелые сумерки забили серой мякотью все выемки и щели. Поднебесье по-хамелеоновски один за другим меняло тона – сирень, фиолет, ультрамарин, индиго. Очень скоро на черной сковороде неба начали выстреливать белым попкорновым мяском светила. Бесфонарная ночь упала на Горный сырым чернильным телом. Дома во все стороны вытаращили угловатые гляделки. Рестораны, бары, ночные магазины воссияли, как храмы Бенареса. Лингам водокачки вздыбился над поселковой тьмой и, упершись в лунный глазок, обрел в звездном флёре монументальные очертания.
Хмельная лорелея с вороньим скрипом голосила с балкона: «…А ты такой холодный, как айсберг в океане…» – Она протягивала руки со своего постамента вниз, к пробегающему конторскому служащему в шляпе и с папкой подмышкой, который прошмыгнув в темный угол, стал исподтишка разглядывать откровенную фигуру распалившейся горлопанки под прозрачной на свету рубашонке.
Разрывая тишину и уют поселкового захолустья, проскакал по дорожным ямам черный бумер. Глотки его динамиков прогремели «владимирским централом», как сатанинским набатом. Из окон торчали визжащие головы бухих марух. Бумер болтался из стороны в сторону, точно чертов хвост, и злобно сигналил.
До десяти вечера на улицах, освещенных лишь луной, то там, то сям, подобно одиночным взрывам бомб, раздавались: рев моторов, короткие потасовки крутизны, припадочный хохот обдолбленных подлетков, блеяние потасканных шмар. После десяти бесовская мистерия разворачивалась исключительно в центре Горного, в средоточие питейных заведений. Накаченные алкоголем и дурью люди-зомби по мере достижения кондиции превращались в свирепых, прожорливых, вонючих, ползающих и тупо совокупляющихся тварей.
Уже шестую ночь подряд перед Пианистом помимо его воли раскрывалась страшная книга жизни. Была ли то жизнь или множество еженощных смертей, уготованных бесом человечеству, мальчику не дано было понять. Он видел некую омерзительную медузью субстанцию, которая шевелилась и ползла по улицам Горного. Она росла и пухла, выдавливала из себя пузыри с мутными нечистотами и с головой накрывала одуревших приматов. Из мути выползали червячные щупы и с чавканьем присасывались к грудным клеткам. После этого жертвам предстояло только одно – стать размягченной пищей для гнусного чудовища и расщепиться в его требухе на миазмы и гуано.
От жутких видений в мыслях и чувствах мальчонки сначала образовалась страшная фаршмачная мешанина. На шее у него повис реальный утопленнический камень, который душил так по-настоящему, что становилось дурно. Но потом явилась избавительная пустота, благодаря которой Лешка постоянно пребывал в надежном туманном безразличии, как личинка в коконе. Он ощущал себя небесным спутником, нарезающего днем и ночью круги не ада, но вояжа вокруг Горного.
Помимо воли наблюдая оргии, он видел юные и зрелые двуногие особи внутри своих аур. У подавляющего большинства светящиеся оболочки были ливерного оттенка и обтерханы, как бэушные молярные кисти. Часто Пианист замечал в толпах стекловидные скелеты без малейшего намека на ауру. Человеческие мощи пили, ели, танцевали, посещали сортир, отсчитывали деньги, крутили руль автомобиля, но были при этом совершенно мертвы.
Шестые сутки Лешка Лохнин пребывал в безделии между небом и землей родного поселка, где прошла вся его малосознательная жизнь. До сих пор он частенько мечтал о дне абсолютного покоя, чтобы целые сутки валяться в кровати и наслаждаться ничегонеделанием и ничегонедуманием. И вот мечта сбылась. Но уже на второй день праздности Лохнин понял, как это трудно – не иметь возможности даже ударить пальцем о палец или мозгой о мозгу. Вместе с обязанностями он утратил возможность общения. И не было в его распоряжении книг.
Из удовольствий Пианисту осталось одно – шариться по поселку где можно и где нельзя. Он позволял себе кататься в любом понравившемся автомобиле. По своей прихоти он беспрепятсятвенно разгуливал в любых госучреждениях, РЭСе, ЖЭКе, сберкассе. Никто не запрещал семикласснику захаживать в бары, рестораны, магазины, склады, кочегарки, отделение милиции. В зону его доступа входили вентиляционные, канализационные, телефонные люки, а также трансформаторные будки, дымоходы, высоковольтные провода и даже почтовые ящики. Без зазрения совести пацан подслушивал чужие разговоры, наблюдал семейные разборки и постельные сцены. В интернет-центре он усаживался прямо на стол, и хотя мышь не мог даже с места сдвинуть, но зато мог наблюдать на экране за манипуляциями игрока, сидящего за его спиной. Но жизнь такая ему быстро надоела и он захандрил, испытывая настоящие танталовы муки.
С друзьями, как и со всем остальным обществом, отношения не складывались. Все попытки обратить на себя внимание членов лит-банды не принесли плодов. Как Лохнин ни скакал, ни елозил перед ними, никто ни разу даже не заподозрил о его присутствии. Настроение у всех было ниже плинтуса, и Лешка догадывался отчего.
Соня, придя домой, ложилась на кровать и отворачивалась лицом к стене, заслонившись от быта светлым облаком волос. За дверью топтались и вздыхали родители. Они просовывали свои пингвиньи шнобели в детскую, лупали пуговичными гляделками и жалобно попискивали: «Соня, деточка, идем кушать».
Киму Пианист просто не узнавал. Еще неделю назад она соблазнительно смеялась, когда кто-то из пацанов делал ей закидон, дергая за прекрасные косы. Теперь же она лупцевала вертопрахов чохом, стоило им лишь подвернуться ей под руку.
Азура Лешка застал в обнимку с пузатым, как лохань, монитором. Семейство Азурашвили находилось в числе немногочисленных граждан городка, кто обладал персональным компом с пренастоящим безлимитным интернетом. Вместо того чтобы резвиться в инете или рубиться в Контр-Страйк, Гоша с мученическим лицом малолетнего узника Саласпилса парализованным взором листал закладки. Их внутренности были полны черной магии.
Заглянув к Макухину, Лохнин нашел того в оцепенении на полу своей келейной комнатенки. Как Иов на пепелище, он торчал пнем среди кучи разноперых книг, свитков, шаров, пирамид, вееров, свечных огарков. По длине фитилей можно было определить, как долго он сидит. Его богомазый фейс был худ, блед, словно мертв. За порогом слышалось жалкое старушечье шамканье, немощное шебуршание тапками и журавлиное постукивание клюшкой.
В послеобеденное время друзья созванивались, тяжело выползали из своих конур и молча брели в больницу. По дороге заходили за Кимой. В ее доме не водилось телефона, и пока Маг, отбиваясь от собаки, выуживал чемпионку из частного владения, двое остальных сидели под забором на лавочке, по-стариковски подперев ладонями осунувшиеся мордашки.
Переступив порог реанимации, друзья останавливались у дверей. Дальше им продвигаться не разрешалось. Выстроившись в шеренгу, они глядели в гипсовое лицо Пианиста, хлопали мокрыми глазами, шмыгали красными носами и терли лица рукавами. Примерно через пять минут санитарка выдворяла их вон.
Матушка в дезабилье и с флакончиком валерьянки металась в четырех стенах, как пантера в клетке. Потом хватала трубку телефона и крутила диск. Созвонившись с Кларой, уходила к ней на всю ночь. Утром, совершив над собой насилие, подрисовывала лицо, надевала бардовые сапожки и короткое черное пальто, так понравившиеся Лохнину. Потом отправлялась к сыну в больницу, где встретившись с Моисеем Давидовичем, выслушивала его наставления.
– Ольга Ивановна, душенька, куда вы девали ваше хорошенькое личико? Наденьте улыбку… вот так. Мама моего пациента должна быть очаровательной и веселой. Я дико извиняюсь, но это входит в программу лечения.
Присаживаясь в палате у больничной лежанки, она осматривала выбеленное лицо своей кровинушки, из последних сил растягивала резиновую улыбку и гнала слезу. Лохнин не мог переносить ее страдания, потухал и убирался прочь…
…Общение у Лешки получалось только с кошками, которые, завидев его, подбегали приласкаться, да еще с Металлистом. Тем самым медалистом, который за десять лет учебы получил целый пуд презреннейшего металла в виде медалей от преподов, грызущихся за его личное время и за свои личные премиальные.
Свой недолгий век он посвятил беззаветному учению и участию в бесчисленных олимпиадах, конкурсах и состязаниях по всем, какие имелись в школе, предметам, кроме математики. Всегда он выходил победителем, и при этом каждый раз ему на шею вешали круглую железную бляху с дырой для шнурка. За это его и окрестили Металлистом. На доске почета он «висел» особняком в мещанском ворохе цветочков, благодарностей, отзывов, похвал и прочего плюмажа.
Главная награда Металлиста – золотая медаль – маячила перед его светлыми очами, как морковка перед носом осла. Но что-то не срослось, и прошлым летом перед самым выпускным он угодил в петлю так же нечаянно, как муха влипает в паутину…
Они стАкнулись в кондовом свете Млечного Пути в самый пик садомической вакханалии козлищ. Где-то внизу пузырился и смердел распад, их не могущий коснуться. Форсунки двух тонких тел выпалили радостными гейзерами. Два странствующих бедуина, исчадивших на жаровне Сахары, свалилась без сил в песок прямиком на водопроводные трубы. О, чудо исцеляющей влаги общения! О, святость случая, чья закономерность неисповедима!
Под недреманным взором Создателя в просторном садке плавала пара человечьих мальков-невидимок. Медалист с Пианистом обнимались, как родные братья, хлопали друг друга по плечам, не замечая, что их ладони, рассекая несуществующую плоть, месили воздух. Они забыли, что сами есть лишь воздух, морок, пых.
Иногда их взгляды и улыбки, прорываясь из-за кордона эфемерности в каменную действительность, обретали реальные очертания. Друзья говорили, дивясь собственному голосу и оглушая друг друга сладкой реальностью слов.
– Пианист!
– Металлист!
– Как дела?!
– Ништяк!
Невзирая на разницу в возрасте (аж четыре с лишним года!), мальчишки приятельствовали, так как частенько участвовали в общешкольных мероприятиях. Теперь, лишенные всего школьного и чего бы то ни было общего, предоставленные своему гордому одиночеству они были чертовски счастливы встрече. Лешка возбужденно завопил фальцетом:
– Рад видеть тебя, братэлло! По ходу, ты тут припух конкретно! А я зырю, ты или не ты, елы-палы?! Узнаю бобрик на твоей умной черепушке!
Металлист на волне драйва загудел баском:
–Ты гонишь! Это не бобрик, прическа называется площадка, шоб ты знал. Теперь классно – не отрастает. И у тебя прикид все тот же. Как был патлач, так и остался. Красава!.. Почему здесь? Надолго?
–Фиг его знает. Говорят, летаргический сон. Прикинь.
–Та ну? Перетрудился или чё?
–Типа того. Читал… Дофига.
– И стопудово – под одеялом. Тяже-о-о-лый случай!
Металлист взорвался внезапным хохотом. Пианист, заразившись от него, затрясся мелким писклявым смешком. Вскоре они ржали в покатушку, хватаясь за животы.
– Как ты врубился с первого раза?
–Врубиться – нефиг делать. Я и сам этой хренью страдал. Читать мне было в кайф. Читал днем и ночью. Когда родак эту тему пробил, то долбал меня так, что мама не горюй.
– Слышь, айда в нашу лит-банду! – выпалил Пианист и осекся, как от щелчка по носу, – Ах, да-а-а… Извини, братан…
Помолчали…
– Слышь, Металлист, а чё ты слинял?
– Да как-то достало все.
– Чё – все?
– Да всё – уроки, олимпиады, факультативы, вся эта байда. Полный напряг, врубаешься? Эти чалдоны загрузили по самые нехочу. Но больше всего задалбывали их рев и визг. Меня от этого колбасило конкретно. Куда ни глянь – все носятся, грызутся, орут. В магазине орет очередь, в школе – училка, в кафе – магнитофон, дома – родак. Ящик включишь – по всем каналам жесть. Во дворе бабки друг друга не по-детски мутузят. Пойдешь к врачу – мудаки, что под дверью стоят, придушат тебя и скажут «так и було». А тут еще, блин, как назло, математичка впаяла мне итоговую четверку. Математику-то мне всегда было в лом учить. Золотая медаль не проконала. Батон так орал, что децибелы мне весь мозг вынесли. Абзац.
– Не бил?
– Не-а.
– А меня мамуля лупит, когда я накосячу – хохотнул Пианист, – Но мне пофиг. Малехо, правда, обломно, а так – ничё.
–Тебе везуха. Лучше бы меня лупили, чем ругали. Ругательства больнее всякой боли.
Задумались…
– Слышь, Пианист, ты о чем мечтаешь?
– Прикинь, хочу путешествовать и книжки читать.
– Ну, ты гонишь! Красиво жить не запретишь… А когда все книжки прочтешь, всю Землю вдоль и поперек прочешешь, тогда чё делать будешь?
– Тогда сам начну писать – о морях и горах, о джунглях и прериях, о пещерах и городах… Всю живность, какая в них водится опишу самыми прикольными красками, чтобы читатели обалдели. А ты? Шо бы ты хотел?
– Рисовать, забуриться на необитаемый остров посреди океана. Видел такую тему на картинках – пупыр земли с пальмой в самом его центре?
– Прикольно! Только здесь какая-то непонятка. Все тащатся от сотового телефона и компе с интернетом, а мы…
– А мы с тобой, выходит, не все… Тупаки, одним словом…
– Ты обломался из-за той четверки?
– Та мне фиолетово. А вот предок… Вопил, за сердце хватался, когда я сказал, что в художку пойду. Мама плакала. Они-то хотели меня на банкира сдать. Только это совсем беспонтово. Вот я и…
Лохнину тут же нарисовалась картинка. Сидит на цепи лохматый барбос. Лицо у него Металлистово, а все остальное – пёсье. Перед ним навалена цвета детской неожиданности внушительная куча монет, которую он охраняет. Собака, то бишь, Металлист, грустит, скулит и порывается удрать, но цепь не пускает. Семиклассник возмутился.
– Пусть бы сам попробовал всю жизнь чужое бабло считать. От скуки сдохнуть можно. Надо было тебе отморозиться. Малёхо пошланговал бы, аттестат получил и – адью! Эх ты-и-и…
– Хорошо, что у тебя нет такого отца.
– Не знаю, хорошо ли…
При этих словах Лохнин увидел перед собою фотографию девять на шестнадцать в черепаховой рамке, которая, сколько он себя помнил, стояла на фо-но. На ней - отец, такой же взъерошенный и конопатый, как и Лешка. Родитель пропал без вести в то время, когда мальчик находился на первом семестре своего эмбрионального развития. Поездка перед самой свадьбой в Москву за длинным рублем оказалась для талантливого пианиста последней гастролью в его жизни. В результате невеста обрела унизительный статус матери-одиночки, а младенец родился в неполной семье со всеми вытекающими отсюда последствиями. Алексея посетила догадка, что такой вредный отец, как у Металлиста, лучше, чем отсутствие отца вообще.
Чтобы подбодрить друга, он сказал.
– Зато теперь тебе – лафа. Летай себе, как птица в небе.
– Ага… Как фанера над Парижем. Дальше своего двора я не могу никуда слинять. Ведь я теперь – призрак, полтергейст. И... как там еще?
– Домовой.
– Во-во, именно так. От дома – ни на шаг. Да мы-то и встретились с тобой только потому, что ты мимо валил. Хорошо, что у нас собственный дом. Могу шариться, где хочу. А то соседи…
Время подкрадывалось к концу пятого часа. Герои ночного разгула забились в норы. Горный притих, как оттемпературивший гриппозник. И тут со всех сторон нестройно и глухо, под сурдинку запертых курятников заверещали петухи...
Продолжение следует.