Ю. ГЕЛЬМАН
СЕРДЦУ НЕ ПРИКАЖЕШЬ
– Знаете, меня не покидает ощущение, что я вас где-то видел.
– Это не мудрено, я – публичный человек.
– Выпьете со мной?
– Только с одним условием.
– Интересно, с каким?
– Потом я угощу вас.
– Идет.
***
– Лиз, так не может больше продолжаться! Я не в силах видеть, как ты мучаешься!
– Если бы ты был кардиологом… Поверь, я не сомневалась бы ни секунды…
– Но Гектор мой лучший друг, к тому же, его репутация…
– Джон, я просто боюсь. Элементарно боюсь! Ты меня понимаешь?
– Понимаю, Лиз. Понимаю, как никто другой. Мои клиенты тоже боятся. Я тысячу раз слышал это как от женщин, так и от мужчин…
– Но ты делаешь им лицо, а не меняешь сердце!
– Именно поэтому я и хочу, чтобы операцию тебе сделал Гектор. Он – лучший в своей профессии.
– Я знаю.
– Стало быть, ты согласна?
– Разве я так сказала?
– Сейчас самое время, Лиз. Посмотри в окно: середина осени, мягкая погода. Не тот изнурительный летний зной. И не те ужасные январские ветры, когда на улицу не выйти. А сейчас мы будем гулять в парке, подставлять лица бархатному солнцу. Будем снова радоваться жизни, Лиз…
– А если я не проснусь?.. Джон, ты подумал об этом?
– Ты очень мнительна, Лиз. Не нужно было смотреть ту идиотскую передачу. У Гектора просыпаются все! И потом живут все. Долго живут, я говорил с ним. Хочешь, я достану тебе полную статистику? Мне не откажут. Это закрытая информация, но я знаю, что мне не откажут…
– Не нужно, Джон. Я думаю о другом.
– Позволь узнать, о чем?
Лиз на несколько минут задумалась. Джон смотрел на ее одухотворенное лицо, понимая, что тревожить жену лишними вопросами не стоит. Она сама вернется к разговору, когда посчитает это нужным.
Любимая женщина. Всегда желанная. Умная. Он просто не потерпел бы рядом с собой пустую, смазливую куклу. Их столько вокруг! Нет, она очень умная, очень. Начитанная, тонкая, эрудированная. Сама пишет – да еще как! Придумывает острые жизненные ситуации и копается в них, мастерски увлекая в самую глубину миллионы своих читателей.
И этот носик. Удивительно правильной формы, с остреньким кончиком – ничего не убавить, не прибавить. На взгляд профессионала. И подбородок. И лоб. И стрижка «каре», придающая всему ее облику мальчишеский, озорной вид. И глаза. Особенно глаза! Темная их глубина – как два осколка Вселенной.
Любимая женщина. Как там говорили в старину? Бальзаковский возраст… Самый прекрасный возраст. Пусть кто-то попробует оспорить.
И шестнадцать лет вместе. И ни капельки не остывшие чувства, а даже наоборот. Особенно теперь. Надо же, как распорядилась судьба! Именно так. Почему так?
– Наверное, я скажу после… когда всё случится. Хорошо? Ты не будешь настаивать?
– Следует понимать, что ты только что согласилась?
– Да. Но согласилась только умом, а не тем органом, который вы собираетесь мне поменять…
– Красавица моя, ты прекрасна! Я немедленно звоню Гектору!
***
Тихая, скользящая мимо слуха музыка и приглушенный свет. Притягательное сочетание. И небольшой, уютный зал в светло-коричневых тонах: с круглыми столиками, без вычурных элементов интерьера. Наполовину заполненный в дневное время. Здесь хотелось просто посидеть за чашкой кофе, поразмышлять о бренности бытия… И не смотреть бейсбол по висящему под потолком «ящику». И не спорить о политике со случайным соседом по барной стойке. И вообще не спорить. Ни с кем и ни о чем. Будто здесь замедлялось время, будто делало передышку.
Окраина мегаполиса – и ухоженный парк рядом. Роскошный даже в начале весны. Островок неиспорченной природы, выброшенный бетонно-стеклянным городом за черту шума и смога. С величественными дубами и кленами. С большим овальным прудом цвета отраженного неба, по зеркальной поверхности которого неторопливо скользили непуганые утки. И конный экипаж, стилизованный под далекий восемнадцатый век. И современный кучер – худощавый парень в длинном сером плаще, из-под которого выглядывали джинсы, с напускной вальяжностью катал желающих вокруг пруда по утоптанной желтой песчаной дорожке. Пара холеных лошадей с лоснящимися гнедыми спинами каждые четверть часа мелькала в окне бара. По их размеренному шагу можно было отсчитывать время.
Профессор Джон Торндайк приходил сюда все чаще. Особенно в последние несколько месяцев. Когда-то он впервые привел сюда Лиз. Ей было всего двадцать два, но в престижном издательстве «Космос» уже готовился к выходу первый ее роман. Джон еще не знал этого, в метро ему просто понравилась девушка, и он пригласил ее выпить чашку кофе и поболтать.
А ему было уже тридцать. Подающий большие надежды пластический хирург, ученик знаменитого на весь мир профессора Толбота. Через несколько лет он сам станет профессором, после смерти учителя возглавит его клинику. А Лиз в эти же несколько лет напишет еще три романа и ворвется в число самых востребованных в мире авторов…
– Так давайте же познакомимся. Мне кажется, вам нужен собеседник.
– Да, вы правы, – устало ответил Джон. – Мне действительно не с кем поговорить.
– Вы одиноки?
– Нет, я живу в счастливом браке уже шестнадцать лет. Меня зовут Джон Торндайк, я пластический хирург. А моя жена – Лиз Аддерли.
– Та самая Лиз Аддерли?! Это не совпадение? Писательница, которую читает сейчас вся Америка? Весь мир читает!
– Да, она очень знаменита. Знаете, пусть это звучит несколько странно, но я горжусь своей женой. Впрочем, как и она мною.
– По всему видать, вы – счастливая пара.
– Когда-то была… – Джон отвернулся, посмотрел в окно. – Впрочем, всё относительно…
– Выпьем? – через полминуты предложил собеседник. – Меня зовут Карл Бруно.
– А-а, так вот почему ваше лицо показалось мне знакомым! Вы тот самый Карл Бруно, который несколько лет назад имел восемь аншлагов подряд в «Мэдисон»!
– Да, это уже давняя история.
Они заказали коньяка, неторопливо пригубили тонкое стекло бокалов – почти синхронно. И несколько минут сидели молча, прислушиваясь к тому, как искристое тепло растекается во все уголки тела. Сидели, искоса поглядывая друг на друга.
– Ваша музыка завораживает, – произнес, наконец, Джон.
– Вы, в самом деле, так считаете? Без лести?
– В самом деле. Мы с Лиз старались не пропускать ваших концертов.
– Я давно уже не выступаю и практически ничего нового не пишу.
Джон посмотрел на знаменитого композитора с некоторым сочувствием. В глазах Карла Бруно мелькнула затаенная грусть.
– Мне кажется, вы тоже нуждаетесь в собеседнике, – сказал хирург.
– Я никогда не искал его специально, – ответил пианист. – Мало кому может быть интересна, а тем более понятна моя история.
– Тогда еще выпьем, – сказал Джон. – И поплачемся друг другу.
***
– Ну, как ты?
– Еще не знаю, – вяло ответила Лиз.
Она лежала на высокой кровати, выпростав руки поверх одеяла. К левой была подключена капельная система, к вискам приклеены несколько проводков. Тихо стрекотал самописец кардиографа. По монитору неторопливо ползли многочисленные зигзаги и пунктиры.
Джону казалось, что его любимая женщина вдруг стала меньше ростом. Под одеялом она будто была короче, чем должна быть. Эта мысль как-то застряла в голове, смутила профессора, и ему вдруг захотелось приподнять одеяло и заглянуть под него.
– Ты что-нибудь чувствуешь? – с нежностью спросил он, пряча в своих руках и едва пожимая ее прохладную правую ладонь.
– Ничего плохого.
– Помнишь, как ты боялась?
– Помню.
– Гектор сказал, что через неделю отпустит тебя домой.
– Я хочу уже сейчас.
– Сейчас нельзя. Они должны убедиться, что всё работает, как надо.
– Я понимаю.
– Ты еще очень слаба. А мне не терпится задать тебе несколько вопросов.
– Задавай. Я отвечу. Только не уходи, пожалуйста.
– Я буду с тобой столько, сколько мне разрешат. Здесь хорошая столовая, я потом пообедаю в ней.
– А мне совсем не хочется кушать.
– Наверное, так и должно быть. Тебе вводят глюкозу и еще что-то.
– Да, я знаю. Так что ты хотел спросить?
– Прости… Я хотел, чтобы ты рассказала мне, что чувствовала… там…
***
– Четыре месяца назад моей жене вживили искусственное сердце, – сказал Джон.
Карл Бруно вздрогнул и как-то странно посмотрел на профессора. Тот не заметил оживления собеседника.
– Операцию делал Гектор Трюдо, мой давний друг. Всё прошло удачно, как и должно быть. Вы когда-нибудь слышали о кардиохирурге Трюдо?
– Да, конечно.
– Когда-то мы учились вместе, правда, на различных специальностях. Я на кафедре пластики лица, он на кафедре кардиологии.
– Чужие привилегии… – задумчиво произнес Карл Бруно.
– Вы о чем?
– Простите, но изменять внешность человека, тем более лишать его данного природой сердца – привилегия Господа… Тем самым вы вторгаетесь в божественное начало природы…
– А если это лицо доставляло его владельцу исключительные неудобства? Если природа допустила нелепую ошибку? Так бывает, согласитесь. Но каждому ведь хочется быть привлекательным. И я, в силу своих знаний и умений, помогаю людям в этом.
– Вы – в меньшей степени, – согласился музыкант. – Но пересадка сердца…
– Ей всего лишь тридцать восемь! – воскликнул Джон. – Самая середина жизни, как физиологической, так и творческой. А по заключению врачей Лиз оставалось месяцев девять-десять. Врожденный порок митрального клапана стал все больше досаждать ей. Вы считаете, что ее не нужно было спасать?
– Я ничего не считаю в вашем конкретном случае, – ответил Карл. – Я рассуждаю вообще о проблеме.
– Такое впечатление, что она вам близка.
– Представьте себе.
– Каким же образом?
– У меня тоже искусственное сердце.
– Вот так да! Сегодня вечер неожиданностей. Сначала я знакомлюсь со знаменитым композитором, а потом узнаю, что у него, так же, как у моей жены – искусственное сердце. И вас оперировал Гектор?
– Кто же еще?
– Давно?
– Четыре года назад.
– Так у вас уже стаж, голубчик!
– Вот именно.
– Это просто удивительно. Расскажите мне свою историю.
– Нет, профессор, сначала я бы хотел послушать вас.
– Хорошо, я расскажу вам, что меня беспокоит. Но, знаете, надоело сидеть здесь. Не желаете ли прогуляться?
– Охотно.
***
– Я видела темный коридор. Наверное, это был туннель. Я будто парила в воздухе, но не летела куда-то стремглав, а неспешно перемещалась по этому коридору.
– Он был прямоугольным или каким?
– Знаешь, он был как фюзеляж самолета – круглый и длинный, а справа и слева то и дело мелькали пятна света, как будто в иллюминаторах. Но я знала, что заглядывать в них нельзя.
– Почему ты знала?
– Не могу сказать. Знала, и всё.
– А что дальше?
– Я плыла вперед. Там было много звуков. Там был голос моей матери…
– Но ты не могла его узнавать, ведь твоя мать умерла, когда рожала тебя.
– И ты считаешь, что я его никогда не слышала? А девять месяцев до родов? Джон, это точно был голос матери. Я уверена… Я не могла ошибиться…
– И ты увиделась с ней?!
– Нет. Она была недостижима. Как и другие люди.
– Твои знакомые?
– Далеко не все. Лишь некоторые. Я тоже узнавала их по голосам.
– И ты кого-то видела?
– Никого. Мне сказали, что туда нельзя.
– Куда нельзя и кто сказал?
– Не знаю. Наверное, это был ангел. Он сопровождал меня все время. Он был, как сияние. Такое белое, матовое сияние. Без туловища и без лица. От него исходило тепло и доброта. Он сказал… он дал понять, что мне еще рано знать, что там – впереди…
– Конечно, Лиз! Ты ведь не умерла, ты просто находилась в состоянии глубокого сна и должна была обязательно проснуться.
– Наверное.
– А там холодно?
– Мне было хорошо и комфортно. Еще там была музыка.
– Музыка? Какая?
– Не знаю. Такая… космическая… Как у Дидье Маруани сто лет назад. Как у Карла Бруно. Помнишь, мы ходили на его концерты?
– Помню. А что было дальше?
– Ветер. Теплый ветер. Такой легкий бриз. Он понес меня куда-то вдаль. Уже не было коридора со светящимися окнами, было бескрайнее синее небо вокруг, такое синее, просто сказочной синевы. С удивительно яркими звездами. Они были неподвижны в своем величии. Они казались гордыми и неприступными. А впереди, очень далеко мелькали какие-то бледные огоньки. Я понимала, что это души людей. Они стремились в одну сторону нестройным, но сплошным потоком. Мне было не по пути с ними.
– Это и понятно: ты должна была вернуться.
– Да, Джон, я знала, что ты ждешь меня здесь…
***
– Понимаете, однажды она сказала мне, что больше ничего не напишет…
– Почему?
Они остановились у края пруда. Две утки заметили это и, надеясь, что их сейчас будут кормить, устремились к людям, оставляя на темной воде позади себя легкие треугольники расходящихся волн.
– Я тоже спросил, почему. Сначала Лиз не ответила. Мне показалось, что она просто ушла в себя. Я много раз наблюдал за ней, и я хорошо знаю эти моменты. Так, отрешившись от всего, она обдумывает свои будущие книги. В ее голове рождаются новые замыслы, и Лиз для каждого определяет его место. Ей нельзя мешать в такие минуты.
– Творческому человеку вообще нельзя мешать, – согласился Карл Бруно. – Особенно в моменты вдохновения. Их так немного бывает… Уж я-то знаю…
– Да, конечно. Я и не настаивал на немедленном ответе. Лиз сказала мне эти страшные слова гораздо позднее…
– Страшные слова?
– Да. Страшные для меня. Для нас…
Джон замолчал. Было видно, что воспоминания и сама беседа доставляют ему неприятные ощущения. Он повернулся и тронулся с места. Через мгновение Карл Бруно шагнул следом.
– Она вернулась к этому разговору через несколько дней, через неделю, наверное. Потом я понял: она просто ждала, она проверяла свои подозрения.
– Подозрения?
– Да. Однажды за ужином Лиз спросила, помню ли я о том, что она обещала мне рассказать о своих опасениях. Обещала рассказать после операции. Я, конечно же, помнил. И вот она говорит: «Джон, я хочу, чтобы ты прочитал мой новый роман. Он, правда, еще не закончен. Однако мне очень хочется, чтобы ты прочитал хотя бы то, что написано». Знаете, Карл, такого у нас еще никогда не было. Я действительно становился первым читателем Лиз, и это вполне понятно. И я всегда гордился своей особой миссией. Но до сих пор я читал законченные произведения. А тут вдруг это предложение… Мне сразу показалось, что здесь что-то не так…
– Может быть, вы сгущаете краски? – осторожно спросил Карл Бруно.
– Я был бы рад, если бы именно так оказалось, – ответил Джон Торндайк, останавливаясь и поворачиваясь к собеседнику. – Я прочитал роман. Вернее, ту его часть, что была к тому времени написана. Около ста шестидесяти страниц. Это была трогательная история о любви двух людей среднего возраста, людей творческих и ранимых. Это была история людей, которым Господь почему-то не дал счастья стать родителями, и которые не обозлились на жизнь, не сломались, а всю свою нерастраченную любовь обратили друг на друга. Это была история людей, которые тревожились от случайного неровного дыхания друг друга, от едва заметной гримасы, связанной с каким-то недомоганием. Знаете, когда чужая боль становится твоей собственной… Это был роман о нас…
– Я понял это с первых ваших слов.
– Она начала его писать, когда узнала, что ей нужна операция…
– И вы нашли в нем ответы, которые искали?
– Нет, я нашел еще больше вопросов.
– И вы сказали ей об этом?
– Я спросил, почему она так поступила – дала мне читать незавершенную вещь.
– И в ответ прозвучали те страшные слова?
– Да. Она сказала, что перестала любить…
– Вас?
– Вообще любить. И меня в частности…
Джон посмотрел на собеседника: понимает ли. И убедился – понимает.
– Вы улавливаете связь? – спросил он на всякий случай.
– К сожалению, даже очень хорошо улавливаю. Мало того, я сам могу вам кое-что объяснить…
***
– Теперь ты понимаешь, чтО меня так тревожило накануне операции?
– Ты хочешь сказать, что написала пророческую вещь? – ответил Джон, с тревогой и сочувствием глядя на жену. – Ты спрогнозировала то, что с тобой случилось?
– Получается так.
– По сути, ты написала для себя программу, которую установила в своем мозгу. Но мы пошли на вживление искусственного сердца для того, чтобы сохранить тебе жизнь, продлить ее на несколько десятилетий. А вместо этого получили сбой, на который ты сама себя настроила.
– Нет, Джон, ты все-таки не понимаешь, – с грустью сказала Лиз. – Кусок биопластика, начиненный электроникой, действительно продлевает жизнь, но он не способен рождать искренние чувства. Я долго ждала, я прислушивалась к себе, я пыталась понять свою новую природу.
– Почему новую? Ты ведь осталась прежней – прекрасной женщиной, талантливым писателем, моей любимой женой!
– Мне уже никогда не стать прежней, Джон. Сердце, в котором так долго жила любовь, умертвили гениальные руки Гектора Трюдо. Я искала в себе чувства, Джон. Но кроме благодарности за сохраненную жизнь не нашла ничего. Кроме многолетней необходимости быть рядом с тобой. Кроме привычки спрашивать о твоих делах и рассказывать о своих. Кроме обязанности завтракать на одной кухне и спать в одной постели. Но мне этого мало! Я не чувствую главного – любви, которая была между нами раньше. Своей любви не чувствую… Своей…
– Почему? Этого не может быть! Я, напротив, люблю тебя еще сильнее! Я будто влюбился в тебя заново, Лиз! Ты стала для меня еще дороже!..
– Ты прочитал главы моего романа, и теперь ты говоришь, как его герой…
– Да, ты предвидела, что так будет! Или нет, ты просто вбила себе в голову этот литературный ход, этот поворот сюжета, и теперь не можешь от него отступить! Лиз, дорогая моя, опомнись! Возвращайся из виртуальной реальности ко мне, возвращайся в жизнь!
– Дорогой, я не могу себя заставить. Поверь, я искренне хочу этого, но у меня ничего не выходит…
– Это нонсенс, Лиз!
– Нет, Джон, это приговор…
***
– Мне повезло больше, чем вашей Лиз, – задумчиво сказал Карл Бруно. – У меня никогда не было жены, то есть постоянной женщины, с которой бы я связывал свою судьбу. Были разные, временные, дававшие новые ощущения. Но я на длительный срок ни к кому не привязывался, никого не впускал в свое сердце навсегда. Чувство влюбленности, так необходимое творческому человеку, никогда не перерастало во мне в любовь, тем более, в преданность. Но когда это случилось… я имею в виду пересадку сердца… замену сердца…
– Простите, у вас были серьезные проблемы?
– У меня был сумасшедший график жизни, в котором совсем не находилось времени для собственного здоровья. Я просто загнал себя в угол. И когда встал вопрос об операции, я ни секунды не сомневался в ее необходимости. Тем более что за дело брался сам Гектор Трюдо. И вот тут была моя главная ошибка.
– Что вы имеете в виду?
– Видите ли, Джон, я очень хорошо понимаю вашу жену. Она сказала, что больше никогда ничего не напишет. Она уже разобралась в себе, она поняла, что без любви не в состоянии творить. Нет, конечно, она еще может писать романы, как и я могу писать музыку. Но это уже будет не то, что было раньше: не тот накал, не те эмоции. Просто механическое мастерство – без утонченности, без глубины… Музыка и слово – это два способа прикоснуться к вечности, две возможности на равных говорить с Богом. Мне самому тоже понадобилось несколько месяцев, чтобы понять это. Мое новое сердце перестало излучать чувства, перестало улавливать ответные. Оно работало и продолжает работать, как безупречные атомные часы, но оно не вырабатывает любви, оно потеряло связь с космосом, из которого раньше я черпал вдохновение. Вы заметили, что я не выступаю уже четыре года? Что нет моих концертов, из динамиков не звучат мои новые мелодии. Заметили? Я просто перестал их писать. Вместе с удалением родного, живого сердца и вживлением искусственного – во мне умер композитор, во мне умерло творчество. И с вашей женой, как это ни печально, произошло то же самое…
– Но я делаю всё возможное, чтобы вернуть Лиз к прежней жизни!
– Сердцу не прикажешь, дорогой Джон, – вздохнул Карл Бруно.
– Это несправедливо!
– Это справедливо. Творческий человек должен любить сам, а не только быть любимым. Он должен быть в постоянном полете, в невесомости, если хотите. И как только он лишается своего главного движителя, в нем угасает этот совершенно неописуемый, необъяснимый, колдовской огонь созидания, а сам он умирает для общества, для цивилизации. Представьте, сколько в истории человечества есть тому примеров!
– И что же, по-вашему, с этим делать?
– Вы думаете, я это знаю? – с иронией спросил Карл Бруно. – Впрочем… Людям творческой профессии я бы не стал делать подобные операции на сердце. Они продлевают им жизнь, но обрекают души на вечные муки…
– По-вашему, пусть умирают физически? В расцвете лет и таланта?
– А хоть бы и так! Умереть на взлёте – это ведь так красиво! Это надолго оставляет о себе память…
– А почему же вы сами мучаетесь несколько лет? Живете с этим пониманием и не делаете ничего, чтобы изменить свою жизнь.
– В смысле уйти из нее?
Джон неопределенно пожал плечами и отвернулся.
– Наверное, я жил все эти годы для того, чтобы вот сегодня встретиться с вами и поделиться своими мыслями, – сказал Карл Бруно. – Во всяком случае, представьте, я чувствую от этого удовлетворение…
– Очень остроумно. Не кощунствуйте, прошу вас.
– А кстати, о чем была последняя из написанных вашей женой глава? Ну, того незаконченного романа…
Джон задумался, будто вспоминая. Потом побледнел и, медленно повернув голову, уставился на Карла Бруно. Он хотел что-то ответить, но вдруг проснулся его мобильный.
«Джон Торндайк?» – услышал он в трубке.
«Да, это я. Кто говорит?»
«Это лейтенант Холмс, криминальная полиция. Вы где сейчас находитесь?»
Карл Бруно напряженно смотрел на Джона, смутно догадываясь, о чем тот беседует по телефону. Через несколько секунд разговора знаменитый пластический хирург нажал кнопку отбоя и с окаменевшим лицом замер на месте. Потом повернулся к музыканту и чужим голосом произнес:
– Она написала… Она написала, что нашла в столе мужа пистолет…
Николаев 2016.