5 июня 2013 г.
Искали мы вчера Малахитовую чашу. Ту самую, о которой рассказывал великий русский сказитель Бажов. Помните?
"…Раз Данилушко и спрашивает:
– Ты, бабушка, всякий цветок в наших местах знаешь?
– Хвастаться, – говорит, – не буду, а все будто знаю, какие открытые-то.
– А разве, – спрашивает, – еще не открытые бывают?
– Есть, – отвечает, – и такие. Папору вот слыхал? Она будто цветет на Иванов день. Тот цветок колдовской. Клады им открывают. Для человека вредный.
На разрыв-траве цветок – бегучий ого-нек. Поймай его – и все тебе затворы от-крыты. Воровской это цветок.
А то еще каменный цветок есть. В малахитовой горе будто растет. На змеиный праздник полную силу имеет. Несчастный тот человек, который каменный цветок увидит.
– Чем, бабушка, несчастный?
– А это, дитятко, я и сама не знаю. Так мне сказывали…"
А когда подрос Данилка, то стал малахитовых дел Мастером. И сделал он из змей-камня несколько удивительных чаш.
Одна была, как дурман-цветок. И порушил ее Данила-мастер.
Другие были тоже хороши, по заказу сделаны. И увезли их к заказчику в Санкт-Петербург.
И осталась среди непорушенных одна особая. Великая. И красоты несказанной.
***
Говорила бабушка та Бажовская сиротке-то Даниле, сколько цветиков разных бывает. Из тех, о которых ведают, а в глаза мало, кто видел.
Непросты они.
Колдовские. Нечистые, значит…
А особенно – каменный. Видели мы этот цветок-то однажды. В Эрмитаже нашем.
Ваза была там. Малахитовая. В виде цветка. А какого именно, забыли.
И стояла Чаша эта в большом-большом зале…
Как зашли мы к ней, темно что-то стало, углы зала – в полумраке.
Пол небывало, как выложен. Искусно. А узоров не различить.
И Чаша та в центре.
Но только и видно, что так велика она, что близко и подойти не хочется. Махина…
И зал-то этот великий – ей как раз впору.
Маленько, чего не достает в комнате. Но те пустоты сумрак прикрыл, мол, и не смотрите…
А Цветок этот Каменный нам не весь показался, а словно бы силуэтом.
Как предмет, который хочешь рас-смотреть, а за ним солнце. И потому ни-чего не видно толком. Словно не хотела та Чаша народу показываться.
И сумрак еще этот…
В музеях, когда сумрачно, странно все становится.
***
Вот, было однажды – привезли к нам из самого Парижа картину редкую, о кото-рой весь мир говорил и силуэт которой на первых ЭВМ головастые мальчики в конце еще 50-х годов, готовясь к первому полету в космос, на досуге цифирками рисовали. Джоконда она называлась.
Так вот, привезли ее к нам в Москву на несколько дней, в музее на Волхонке вы-ставили.
Любила я этот музей больше всего в мире. Другого такого у нас не было.
Походишь по нему, насмотришься на солнечные Гогеновские плоды в руках смуг-лых заморских женщин, так и московская зима не зимой уж кажется.
А храма Христа-Спасителя тогда уже не было – взорвали его нехристи, по-рушили. И новый еще не был построен.
Да… Порушили храм. А чтобы даже трава на том месте не росла, воронку водой за-лили, брусом на ряды разделили и народ там плавать заставляли.
Даже в декабре.
Помню, вышла я из того музея-то – светло на душе, уходить не хочется. Пе-решла дорожку, к котловану подошла.
Смотрю, тренерша стоит в шубе на мостках, кричит что-то головам, кото-рые из воды черной проглядывают.
А над всем этим туман такой – белесый, густой – змеится, кружит, вьется. К небу тянется, да что-то прижимает его. Вот он и крутится вихрями дергаными. Словно ведьмаки с ведьмами пляшут.
Ни в каком фильме ужасов такого не увидишь.
Даа…
А Джоконду в Москву летом привезли. Ну, все и ломанулись поглазеть на нее.
Да вот, незадача-то. В тот день, как привезли ее, заболела я.
Ни с того ни с сего.
Температура поднялась, головы не поднять! Говорю родным: что же это, я и Джо-конду вживую не увижу?!
Мне говорят – отлежаться надо, успеем.
И не поверите, поднялась я только в тот день, когда Джоконду из Москвы уво-зили. Вот только в то утро-то температура вдруг спала. Так же внезапно, как и нахлынула.
Пойдемте, говорю, в Музей изобразительных искусств имени Пушкина – именно так уважительно мы его и величали, – посмотрим, хоть, как ее увозят.
И побежали.
А жили неподалеку, на Сретенке, 20.
Прибегаем на Волхонку-то, а там милиция наша стоит, грузовик какой-то…
Мы туда-сюда. Теточку какую-то за-цепили, спрашиваем:
– Увозят Джоконду-то?
– Увозят, – говорит.
И горько мне так стало. До отчаянья!
А она внимательно так посмотрела на нас и говорит:
– Очень хотели Джоконду-то увидеть?
– Очень! – Говорю.
– Упаковали ее уже, – говорит нам та женщина добрая, – но я немного помочь вам могу. Пойдемте со мной.
И повела нас вокруг, а слева там улочка махонькая, а с нее вроде бы как служебный вход в Музей-то, дверца незаметная.
Открывает эта теточка дверцу-то, заходим.
Идет она впереди, как хозяйка. И осанка у нее царственная, хоть сама росточку невеликого, но – Хозяйка!
Говорит она какой-то женщине:
– Покажите-ка нам памятку о Джоконде, какую мы людям дарили. Осталась еще, памятка-то?
– Осталась! – говорит та испуганно так как-то, поспешно.
Выбегает из-за своего столика и к нам: пойдемте, дескать, выберите сами, что понравится. Разные они у нас есть.
И вот, стоим, выбираем.
Взяли тоненькую.
С цветным портретом Джоконды.
А она смотрит на нас, подмигивает словно. Улыбается. И руки белые сложила под грудью, будто прячет в ладошках что-то.
Любуюсь я, разглядываю, а теточка та говорит:
– Хотите погулять по музею-то? Сейчас тут у нас никого нет, тихо. Закрыт музей-то. Из-за отъезда Джоконды.
– Хотим, – отвечаем.
А самим в такую удачу даже не верится.
– А в какие залы хотели бы сходить? Чье искусство посмотреть?
И глядит на нас спокойно так. И глаза добрые.
Тут мы растерялись, перед таким вы-бором кто не растеряется?
А младший самый Антошка-то наш вдруг говорит:
– Древний Египет бы посмотреть. И Ассирию…
Взглянула она на него, чуть брови приподняла от удивления. Потому, что совсем кроха он был, по пояс еще взрослому, а чего захотел-то!
– Ну, что ж, – говорит Хозяйка. – Идемте, провожу я вас в эти залы.
Идет впереди. Бесшумно так, легко. Кому-то ручкой знак показала: свои, мол…
– Ну вот, говорит, пришли. Смотрите…
И ушла. Как растаяла.
***
Не скажу, сколько мы там пробыли среди мумий и скарабеев, удивительных хирургических инструментов, которыми древние, исчезнувшие ныне с лица земли египтяне операции делали, даже, как написано было на табличке, трепанацию черепа!
Только нечаянная экскурсию эта и отъезд Джоконды запомнились на всю жизнь.
И удивительная тишина…
И полумрак…
Теплый полумрак музейных залов, из которого то гигантские каменные быки вдруг выступят, то снизу коричневая мумия взглянет…
Походили мы так, посмотрели. Вышли.
Вдоль кромки бассейна над церковью порушенной – трава зеленая, тихо так.
Посидели мы и домой пошли.
Хорошо летом в те времена в Москве-то было!
***
Совсем по-другому в Эрмитаже случилось.
Зал, посреди которого стояла та Чаша Малахитовая, в отличие от московских, был сумеречен, неприветлив. И малахита мы не рассмотрели.
А возвращаться к Чаше уже никогда не хотелось…
Но вот, что интересно: с тех самых пор потянуло меня к малахиту. Все хотелось узорами его насмотреться. Насытиться.
И многое в жизни моей связалось через малахит-то…
Вот, Александра Ивановна Андреева и ее Куба… "Профессора Александра…"
Сказывала я о ней как-то…
Кубинцам она малахитовое месторождение подарила, сибирячка-то наша!.. С медным рудником впридачу, потому как про рудник они знали, а как по-настоящему длбывать ее – науки у них тогда не было…
А до этого – некупленное малахитовое колечко.
…Бежала я как-то домой мимо Лавки Художников, что на четной стороне Нев-ского проспекта была недалеко от Дворцовой. Дай, думаю, загляну!
Потянуло меня что-то.
В Лавке той цены немалые были, не для студентов, потому и бегала мимо. А тут потянуло…
Захожу, ни на что особо не гляжу даже, прямиком к какому-то прилавочку в глубине.
А там за стеклянной витринкой пояс широкий лежит.
Зелеными каменьями украшен, а по камешкам словно лепестки роз рассыпаны.
Небывалых, черненьких будто, но совсем не мрачных. Красивых роз. Черным по зеленому. Играет, глаз не оторвать.
А рядом – цена!
Отвернулась я, вздохнула.
Не по нашим студенческим доходам расходы такие.
И вижу – колечко лежит. Камешек под стать тем, что на поясе – зелененький.
Только не лепесток, а змейка вроде бы в нем. Или ящерка. Застыла, глаза таращит. Того и гляди, спугнешь! Живенькая такая.
Спрашиваю, почем колечко-то?
Да и спрашивать было не обязательно – дорогое оказалось. Непомерно.
Вздохнула я, полюбовалось еще маленько и ушла.
Только с тех пор оно вроде бы со мной. Ни вору украсть, ни мне потерять. Такое вот подарение – малахитовое колечко…
И дальше жизнь моя нормально, вроде, пошла-покатилась. Семья, детки, работа.
Все бегом да смешком, да выспаться бы! Все времени мало мне было, хоть и на сон не тратилась и без дела не сидела.
А детки-то необычные были. Сразу и не поймешь. Белокурые, так у русских иначе редко бывает. Все с льняными головами в детстве-то. А вот, ведь, умненькие такие, да глазастенькие. Ничего не упустят. До всего дознаются – что, да почему?
А глазки-то у дочки были зеленые-зеленые. А у сыночка – черные, как ночь.
У нас в роду кареглазых-то на всю родню до него всего двое было. На весь род…
Но вот, что интересно. Порой, как глянут, так у обоих глаза золотом отливают, в золото идут. Да…
Бабушка говорит как-то: пожелтеют глаза-то у них с возрастом, пожелтеют. Если доживут-то до возраста.
И смотрит на меня янтарными такими глазами. Холодными. Не в меня смотрит. Время проглядывает.
А я и сказать ничего не могу. Захолонула вся, замерла. "Если…"!
А потом затрясло нашу страну, залихорадило, да так, что немногие устояли.
Перед этим, перед кончиной Брежнева-то, когда все еще спокойно было, да ладно и, казалось, что вся жизнь наша ясная до конца подстрахована, видела я странное видение.
Проснулась как-то посреди ночи, как от толчка, к окну почему-то пошла. А в небе крест огненный.
Огромный, во все небо. Стоит, не шелохнется. Я гляжу на этот крест, и понять ничего не могу.
Долго так простояла.
Потом спать пошла. Поздно уже было – часа два ночи.
Да…
Во все небо крест-то тот был. Во все небо. А окна у нас на юг выходили.
И сны пошли странные. Все мне дядечка какой-то снился. Старенький, лет пятидесяти. Росточка невеликого, а лицо доброе.
И всякий раз, как я на какое-то чудо загляжусь, он рядом оказывался и отводил меня. А там я и просыпалась.
Париж я очень любила. И Францию.
Но Париж особенно.
И вот, однажды приснилось: стою я напротив Нотр-Дам-де-Пари – Собора Парижской Богоматери.
Площадь перед собором – в зареве от пожаров каких-то. Вселенских. Космических.
За храмом-то небо ночное, черное… И все взрывами раскалывается, огнем полыхает…
А я в центре этой площади невеликой стою, смотрю вверх, на крышу собора.
И вижу – у каменных-то изваяний, – а там чудища разные на соборе-то, химеры, – лица вдруг дрогнули, и каменные мышцы сдвинулись, словно собрались эти идолы за-говорить.
А я остолбенела, глаз не оторвать от них, жду.
К земле словно примерзла.
Потому, что поверие есть такое: только до той поры и стоит Париж, пока химеры на Соборе Парижской Богоматери молчат.
А если заговорят они, всему – конец.
И Парижу. И миру, возможно…
Тут этот загадочный дядечка появляется. Берет меня вроде как за локоток и уводит…
И всякий раз так вот появлялся он во сне и отводил меня от страшного.
Так вот, неспроста, оказывается, сны-то эти были.
Взорвало нашу страну проклятой горбачевской перестройкой, порушило.
И двинулись русские с насиженных мест вглубь России.
Потому, что окраины Родины нашей Горбачев уже распродал. Завершил Хрущевское грязное дело. Порушил все.
Пришлось и нам оставлять исконную свою землю, древнюю православную Вильну, что над рекой Вилией предками нашими поставлена, и отступать вместе со всеми вглубь России.
Так оказались мы в Санкт-Петербурге. Его тогда еще Ленинградом величали.
Повезло, что мужнины мама с бабушкой, хоть предки их из Вильны, оказавшись когда-то в Петербурге, никогда из него не уезжали. Только однажды – в блокаду – эвакуировали их… Но они вернулись.
На пепелище, но вернулись…
Повезло, значит.
Но так уж устроен человек, что тоскует он по потерянному, да украденному.
Сердцу не прикажешь…
И завела меня эта тоска на вечер местных питерских устроенных людей.
А вечер назывался "Былое и думы…"
Не очень свежо, но емко. Былое. И думы.
***
Ну, да ладно. Отдыхать пора. Доскажу позже. В следующий раз доскажу. Как время будет…
"МАЛАХИТОВАЯ ЖИЗНЬ" ("Дневник петербурженки")