17 февраля 2013 г.
И снова утро. Темно. Первые, редкие еще, машины прорезают тишину почти ночной Фонтанки. Словно дикий зверь в джунглях – прорычал, замер. И снова благословенная тишина.
Тишина вообще величайшая редкость в моей жизни. Потому, наверное, так бесценна. Даже в Репино ее нет. И там что-то все время, без перерыва на ночь и утро, гудит.
Надсадно, неотвязно.
Однажды мы попытались записать майских соловьев – так дивно, так хорошо они звучали!
Стали прослушивать запись, и обнаружилось, что камера зафиксировала помимо соловьиных трелей тоскливый лай чьей-то собаки, чей-то смех, чью-то ленивую перебранку, похожую больше на взаимное поддразнивание, чем ссору…
И гул. Низкий, монотонный, прошивший на-сквозь, испортивший все прочие звуки.
***
Тихо было в разбитом блиндаже у линии Маннергейма.
На заснеженной макушке Айкуайвенчорр, где мы смотрели, как тает у горизонта над мелколесной тундрой мартовское заходящее солнце, было нездешнее тихо.
Тишина была в Саянах. И то не на гольцах, где слышишь, как шуршит холод в нетающих ледниках.
Даже якутской тайге не до тишины – столько в ней жизни!
Тишина жила, пожалуй, в старом дореставрационном Летнем Саду.
Да.
Там была удивительная тишина. И пахло травой, чистым лесом. Может быть, в Летнем никого не расстреливали?
Но все это – другие сюжеты. Сегодня – о Пушкине.
***
…Мне долго казалось, что Петербург по ту сторону Фонтанки, за Аничковым мостом по левому берегу уже и не Петербург вовсе.
И дело не в том, что когда-то, лет триста назад, здесь проходила граница города.
Просто однажды жизнь оборвалась, и Петербург по ту сторону Фонтанки перестал для меня существовать.
Но об этом я не хочу говорить.
Так случилось, и все.
И шли годы, в течение которых левобережье было для меня просто расстоянием, которое надо преодолеть, проскочить мимо, не задерживаясь, не останавливаясь, не смотря по сторонам.
Просто дорога, которой не избежать. Как иначе попадешь, например, в аэропорт? Или в Смольный? В Таврический? Но это – опять иной сюжет…
***
Все началось с Ротонды. Есть такое место на Фонтанке.
Говорят, если подняться по ее ступенькам в лунную полночь с закрытыми глазами до самого верха, а потом прочитать надпись, начертанную кем-то по кругу на самом верху Ротонды, то увидишь маленькую дверцу, которую нельзя открывать.
Полюбовался, и – домой.
Если повезет, ты можешь оказаться в том месте Ротонды, откуда видна тень Седьмой Колонны.
И тогда ты можешь загадать заветное желание.
Но результат никем не гарантирован, поскольку, как говорят, все может случиться как раз противоположно загаданному.
Быть может, потому, что Седьмой Колонны не существует: в Ротонде их шесть.
А тень может и обмануть.
Что же касается Дверцы…
Говорят, однажды очень смелый маль-чик открыл ее и ушел.
Вернулся минут через десять. Седым стариком.
Никто не знает, что он увидел там, за этой дверцей.
Только ползет по Петербургу слух, что именно в этой Ротонде на Фонтанке существует вход в иное измерение…
Так вот, пару дней назад позвонила Марина и сказала:
– Ребята, вы не представляете, как я соскучилась по Фонтанке!
Представить это совсем нетрудно.
…Лет семь назад мы все жили в одном доме на углу Набережной Фонтанки и улицы Зодчего Росси.
А потом выяснилось, что наш дом понравился каким-то заезжим богатеньким м;лодцам, и они решили отобрать его, чтобы устроить в нем доходную гостиницу.
Дом ощетинился. Мы не хотели ни с того ни с сего куда-то разъезжаться.
Но нас начали методично донимать.
Какие-то девицы звонили, заходили, за-давали дурацкий, по нашим понятиям, во-прос:
– Вы не хотели бы разъехаться?
Сначала мы вежливо уточняли, о чем это они и что такое "разъехаться"?
Коммуналок в доме не было и "разъезжаться" было некому.
Но девицы были настойчивы.
Их перестали пускать в дом.
Но они всегда находили способ проникнуть…
Тогда в нас проснулось забытое было чувство советского коллективизма.
Мы собрались всем домом на роскошной лестнице Марининого подъезда.
Марининого.
Потому, что эта маленькая женщина со всегда изумленно распахнутыми в мир глазами стала центром нашего Сопротивления. Наша Эдит Пиаф времен оккупации Парижа.
Пришли все.
Пришли даже немцы, жившие в нашем доме, – Давид и Сьюзен.
Пришел даже китаец, который арендовал у кого-то квартиру и почти не говорил по-русски.
Пришли, в общем, все. И порешили создать нечто вроде "комитета обороны", во главу которого назначили меня, на что я сказала, что я не против, только вот с этой минуты все – под протокол и личную подпись каждого.
Воевать, так всерьез.
И понеслось!
…Дом мы, конечно, не отстояли. Но право выбрать самостоятельно, где кому жить, отвоевали. И – обязательно с улучшением. Потому, что от добра добра не ищут, как известно.
Захватчики вынуждены были согласиться.
Мы разъехались. Но никого не потеряли.
И каждая семья нашла то, что хотела. Хотя горечь от того, что нас заставили это сделать, не прошла…
Чуть легче было потому, что мы продолжали созваниваться и иногда даже встречаться.
…Так вот, позвонила Марина и сообщила, что соскучилась по Фонтанке.
– Ну, так в чем дело? – сказала я. – Приезжай!
– Ну, это-то само собой, – скороговорочкой проворчала Марина. – Но я хочу, чтобы вы сходили со мной в Ротонду.
– Что-о-о? В Ротонду?! У тебя опять новая работа не клеится?
Марина – скульптор. Талантливый скульптор. А талант – это крест.
Тяжкий. Когда она работала над статуэткой Андрея Миронова, мы за нее молились…
– Да, – сказала Марина. – Новый заказ…
– Надеюсь, не Анна Каренина?
Я очень надеялась, что Марине заказали какую-нибудь черепашку или хотя бы Змея-Горыныча.
– Почти, – упавшим голосом призналась Марина, – Почти Каренина…
– Тогда нам в другое место, – сказала я. – На Ротонду только в полнолуние. Как там с луной сегодня?
– Не знаю. Я давно ее не видела.
В голосе Марины – глухая безнадега.
Я тоже давно не видела луны. Но вслух уверенно, насколько можно, говорю:
– И не факт, что поможет.
– Да я знаю, – прошептала Марина. – Но что мне делать?
– Ты приезжай, и мы что-нибудь придумаем.
И вот тогда-то мы вспомнили про Пушкина.
Дело в том, что Марина жила и училась поначалу в Москве. И в особо крутые в ее жизни времена она всегда окуналась в свои московские годы.
Ее облепляли возникшие вроде бы ниоткуда старые друзья, знакомые, московская незабытая любовь.
Бывает так…
Она вспоминала, рассказывала, светлела. И решение находилось как бы само собой.
Что в Петербурге московского?
Конечно же, Пушкин!
Он, ведь, родился там, в Москве.
Пушкин – москвич. Смешнее не бывает. Полная глупость. Аль-бац!
А впрочем…
– Серж, – спрашиваю я осторожно. – А нет ли у нас в Санкт-Петербурге… московского Пушкина?
– Московского? – переспрашивает Серж. – Ну, почему же нет? Есть.
– То есть?!
Он молчит. Смотрит куда-то. Потом осторожно произносит:
– Он на той стороне Фонтанки… Ты просто забыла.
***
Да, я все забыла. Выбросила из памяти. Зачеркнула.
***
Пушкинская! Две троллейбусных остановки на другую сторону реки. Две троллейбусных остановки!
Полчаса пешком. Если бы не февраль, если бы не подморозило, если бы было по-больше времени.
У всех нас.
Времени всегда меньше всего.
Меньше, чем денег. Меньше, чем тишины…
Очень многие этого не знают. И – слава Богу.
Спешу, тороплюсь успеть записать, наконец-то, эту историю – обещала...
И вдруг осеняет: а ведь сегодня воскресенье!
Все. Отдыхаем!...
А о "московском" Пушкине в Санкт-Петербурге – в следующий раз.
"МАЛАХИТОВАЯ ЖИЗНЬ" ("Дневник петербурженки")