Мемуары А.А. Зимина «Храм науки»: картина научной среды и набор ценностных ориентиров автора
Источники личного происхождения (или эго-документы – в данном случае мы не считаем необходимым погружаться в терминологические споры, не имеющие прямого отношения к теме данной статьи) уже давно и прочно обосновались среди прочих источников историографических исследований. Публикуемые воспоминания, дневниковые записи становятся все более и более откровенными, раскрывающими сложный, часто конфликтный, характер взаимоотношений автора и окружающей его научной среды. Своего рода знаковым событием стала публикация мемуаров медиевиста А.Я. Гуревича(Гуревич А.Я. История историка. М., 2004.) . Весьма критично среда специалистов по российскому средневековью описана в мемуарах Н.И. Павленко(Павленко Н.И. Воспоминания историка // Родина. 2009. № 1. С. 16-32; № 3. С. 42-44; № 11. С. 23-25; № 12. С. 98-100 и др.) . Казалось бы, историкам стоит уже привыкнуть. Однако все оказалось не так просто…
Слухи о воспоминаниях А.А. Зимина, содержащих едкие характеристики ряда крупных деятелей советской исторической науки, уже давно циркулировали в научной среде. Сам автор неофициально установил запрет на их обнародование в течение двадцати лет со дня своей смерти(Зимин А.А. Из неопубликованного / публ. В.Г. Зиминой // Александр Александрович Зимин: биобиблиографический указатель. М., 2000. С. 154-155.) . Срок этот истек еще в 2000 г., однако доступ к этим материалам в дальнейшем был существенно ограничен волей наследников ученого. Одно из редких исключений было сделано для историографа А.М. Дубровского, по завершению своих изысканий оценившего автобиографические произведения А.А. Зимина в качестве источника, содержащего чрезвычайно ценную информацию по истории советской исторической науки(Дубровский А.М.. Автобиографические рукописи А.А. Зимина // Восточная Европа в древности и средневековье: Проблемы источниковедение. Ч. 1. С. 5–8) . В 2014 г., уже после смерти В.Г. Зиминой, личный архив ученого оказался передан на хранение в архив Российской академии наук(http://www.rsuh.ru/news/detail.php?ID=100576 дата последнего обращения – 02.04.2016) . Естественно, в дальнейшем их ждет долгий процесс обработки и введения в научный оборот, в течение которого доступ к ним фактически будет закрыт.
Именно в этой обстановке совершенно неожиданно для большей части отчественных историков (стоит, впрочем, отметить, что некоторые слухи о готовящемся издании все же циркулировали среди столичных историков) появился изданный А.Л. Хорошкевич сборник «Судьбы творческого наследия отечественных историков второй половины XX века». Большую его часть заняла публикация автобиографии А.А. Зимина «Храм науки»( Зимин А.А. Храм науки (Размышления о прожитом). Москва, 1976 // Судьбы творчеcкого наследия отечественных историков второй половины XX века / сост. А.Л. Хорошкевич. М., 2015. С. 35-384) , осуществленная А.Л. Хорошкевич на основе полученных от автора черновиков этой рукописи. Тираж книги (изданной на средства составителя) составил всего 300 экземпляров, однако она была столь востребована, что уже через два месяца после ее выхода в интернете появилась электронная версия этого сборника.
На момент написания нашей статьи в научной периодике появилась лишь одна рецензия, в которой обнародование «Храма науки» оценивалось в положительном ключе, как событие, которое «будет способствовать оздоровлению научного исторического сообщества»( Майорова А.С., Мезин С.А. Рец. на: Судьбы творческого наследия отечественных историков второй половины XX века // Отечественные архивы. 2016. № 1. С. 119) . Однако личные разговоры с коллегами, а также наблюдения за их высказываниями в социальных сетях («ВКонтакте», «Фейсбук») демонстрируют иную картину. Мы полагаем возможным с уверенностью сделать следующие выводы. Во-первых, «Храм науки» породил весьма эмоциональные и крайне полярные оценки. Эти воспоминания читателей либо приводят в восторг, либо вызывают отвращение. Попытки дать взвешенную, эмоционально-отстраненную оценку написанному исчезающе малы. Во-вторых, в целом преобладают негативные высказывания. «Храм науки» считают тенденциозным и излишне критичным, демонстрируются даже сомнения в его ценности как историографического источника. Обилие инвектив в адрес коллег стремятся списать на плохое психологическое состоянием автора (долгая и тяжелая болезнь, эмоциональные травмы, полученные в ходе обсуждения его монографии «Слово о полку Игореве» и т.д.). Своего рода логическим исходом, завершением этой реакции отторжения, стал судебный иск, поданый дочерью ученого Н.А. Козловой против А.Л. Хорошкевич и рецензента книги С.М. Каштанова (См.: Козлова Н.А. О пиратском издании книги А.А.Зимина «Храм науки»: Заявление дочери и наследницы авторских прав ученого Н.А. Зиминой // URL: http://www.arran.ru/?q=ru (дата последнего обращения – 02.04.2016). Мы уже озвучивали свое отношение к происходящему, см.: Базанов М.А. О «пиратском» издании книги А.А. Зимина «Храм науки»: несколько соображений провинциального историка // URL: http://scepsis.net/library/id_3684.html (дата последнего обращения – 02.04.2016) . Пожалуй, случай для исторической науки уникальный – еще никогда (во всяком случае, со времени крушения советской системы идеологического контроля над обществом) воспоминания историков не становились предметом судебного разбирательства.
Сложившаяся ситуация требует вмешательства историографов. Историкам исторической науки необходимо дать оценку этого автобиографического произведения, определить его эвристический потенциал. В противном случае «Храм науки» рискует затонуть в общей массе негативных эмоций или даже превратиться в инструмент противоборства академических кланов и вымещения личных обид. То, что оказалось, в силу тех или иных причин, недоступно для историков, должно быть продемонстрировано историографами.
Полагаем, самым главным условием проведения анализа этого текста должен на этом этапе стать отказ от взгляда на него как простую совокупность биографический зарисовок, своего рода справочник по личной жизни крупных советских ученых. Следует воздержаться и от попыток установить, насколько описываемые в мемуарах факты соответствуют другим историографическим свидетельствам. Эта операция невыполнима как в силу многочисленности фактов, требующих проверки, так и (как это ни странно прозвучит) слабой разработанности и включенности в поле зрения историографов источников о жизни и быте ученых 1960-1970-х гг. Эпохи «оттепели» и «застоя» еще не стали объектами пристального внимания специалистов по истории исторической науки. Впрочем, много важнее понять другое – источники личного происхождения по своим характеристикам изначально не могут претендовать на «протокольную» точность, а потому ожидать таковой от них по меньшей мере странно. Фактически уже одно это сводит на нет большую часть критических замечаний в адрес этой публикации. Главной задачей историографов, таким образом, должна стать реконструкция мироощущения и набора ценностных ориентиров автора мемуаров. Вместо анализа отдельных биографических зарисовок мы перейдем к выявлению основных линий, сквозных сюжетов, наиболее часто повторяющихся характеристик и сходных ситуаций.
Вполне предсказуем главный упрек, который историк адресует своим коллегам – неправильная, порочная по своей сути мотивация научной деятельности. В ней преобладают стремление к получению социальных благ, в то время как соображения этического характера отходят на второй план либо вообще отсутствуют. Отметим, что А.А. Зимин при этом не склонен сводить социальные блага исключительно к их материально-финансовой составляющей, среди них фигурирует так же власть и престиж. Так, если И.Б. Греков «предпочитает» науке «автомобили, развлечения и организацию симпозиумов» (С. 43) , то А.Л. Сидоров забросил свои исследования ради «руководства ею (наукой – М.Б.) и создания школы» (С. 46), а В.М. Хвостову просто «было приятно распекать своих подчиненных, показывая свою власть над ними» (С. 48), тем самым удовлетворяя запросы своей нездоровой (по мнению мемуариста) психики. И наоборот, говоря о С.Б. Веселовском, являвшимся для него образцом «истинного историка» (С. 156), А.А. Зимин именует его «одиноким искателем правды», «удаленном от земной суеты», а его труд называет «отшельнической работой» (С. 150).
Весьма характерно смешение этических и профессиональных установок. Между слабо владеющим навыками исторического исследования ученым и аморальным человеком временами фактически ставится знак равенства. Так, например, В.А. Кучкина «легко, как плута, схватить за руку» в силу того, что его «доказательства гроша ломанного не стоят» (С. 216). Слабая (с точки зрения А.А. Зимина) аргументация своих тезисов – разновидность плутовства, обмана (либо нечто, сильно его напоминающее). Суждение более чем спорное и сомнительное. Это неразличение этических и профессиональных аспектов деятельности ученых придало тексту особенную остроту. Иногда А.А. Зимин все же пытается провести черту между ними (см., напр.: С. 233), но сделать это у него так и не вышло.
Во многом этот угол зрения был порожден специфическим представлением автора о целях и задачах исторической науки. Основная миссия историка, согласно А.А. Зимину, заключается в том, чтобы «воскрешать мертвых» (С. 59), конечно, не физически, а «только в образах своего собственного творчества» (С. 38). Процесс творчества сопоставляется с религиозными практиками, ученый при таком подходе превращается в своего рода медиума, соединяющего мир прошлого и умерших людей с миром настоящего, населенного живыми. Нет ничего удивительного в том, что исполнение подобной специфической функции налагает на взявшегося ее исполнять особые этические требования.
Кроме того, критический настрой по отношению к коллегам усиливает то, что автор воспринимает прошлое как некую данность, объективно существовавшую реальность, которую требуется лишь постичь, объяснить, реконструировать. Так, подводя итоги своей творческой деятельности, он пишет: «… на старости лет я понял, что сейчас задача – создание нарративной истории и разработка методики исследования источников….» (С. 382), при этом под «нарративной историей» он понимал «живую цепь событий день за днем, безотносительно их важности и характера» (С. 381). Для повествования характерно противопоставление некой «живой реальности» и окаменевших теоретико-методологических и концептуальных построений, эту реальность искажающих. Выступавший для него в качестве идеала историка С.Б. Веселовский «”теорию” (любую) отвергал, как занятие умственное, к истории отношения не имеющее» (С. 250). «Социологизм», «социологизаторство» - один из наиболее часто повторяющихся упреков коллегам. В финале «Храма науки» слова «глупый социолог», «человеконенавистник» и «подхалимствующий» (С. 393) поставлены в один ряд.
В сгущенной форме эта нелюбовь к теоретическим исканиям проявилась в биографической зарисовке М.Я. Гефтера. «Тень Аркадия Лавровича (Сидорова – М.Б.)» его «Злой Гений», «типичный образец демагога-схоластика», «всегда на эстраде» – вот далеко не полный перечень эпитетов, которыми А.А. Зимин «наградил» этого ученого (С. 246). В его весьма раскованных методологических исканиях А.А. Зимин видел конъюнктуру («времена менялись и он вместе с ними» с. 246), а подводя итоги деятельности разгромленного Сектора методологии, заявлял: «Мне всегда эта возня в секторе Гефтера была глубоко антипатична. В ней что-то было надуманное, хлестаковское» (С. 247). Полагаем, эта самая спорная и вызывающая возражения среди всех остальных биографических зарисовок в «Храме науки». А.А. Зимин не пытается спорить с М.Я. Гефтером, не сообщает о каких-либо его аморальных поступках, он просто откровенно осуждает его за отход от конкретно-исторических сюжетов и занятие теоретико-методологическими штудиями, не вникая при этом в их суть.
Однако и этот негатив становится понятен, если обратить внимание на еще одну центральную тему повествования – идею о деформирующем воздействии на науку идеологического диктата государства. О сталинских репрессиях 1930-х гг. и послевоенных идеологических кампаниях А.А. Зимин пишет открыто, не скрывая своего негативного отношения к ним (см., напр.: С. 60-61, 63, 65-66, 80, 112-113, 169, 225 и др.). В связи с этим необходимо отметить, что публикуемый текст был создан в середине 1970-х гг., задолго до того, как приводимые в нем факты стали достоянием широкой научной общественностью. Почти во всех случаях появление теоретико-методологических схем, описывающих развитие общества, А.А. Зимин связывает либо с непосредственными директивами «сверху», либо с желанием историков выслужиться перед власть имущими. Эта мысль ярко отражается в характеристиках жизненного пути и творчества, которые он дал Б.Д. Грекову, А.Л. Сидорову, Л.В. Черепнин, И.И. Смирнов (С. 41-43, 44-47, 171-185, 189-192). Даже «ревизионизм» М.Я. Гефтера поясняется его желанием быть «в первых рядах» (С. 246) тех, кто в ответ на критику культа личности предлагал власти (и именно власти) новые модели осмысления прошлого. В отторжении теоретических построений проявляется протест А.А. Зимина против вмешательства идеологии в функционирование исторической науки.
Другим центральным сюжетом воспоминаний стало описание неформальных сообществ, возникающих вокруг фигур крупных советских историков. Следует отметить, что А.А. Зимин крайне редко прибегает к термину «научная школа», будучи явно скептично настроенным по отношению к этому явлению. В главе, посвященной своим ученикам, он дает один за другим сразу три определения этого термина, однако ни на одном из них не останавливается (С. 269). Более того, в том же месте он ставит под сомнение и привычный позитивный взгляд на это явление, обращая внимание на то, что в рамках научной школы может подавляться творческая индивидуальность исследователя (Там же). Характерно, что и «школу Ключевского» он именует «мифом», который был «создан его эпигонами» (С. 60). Все это неслучайно – описываемые ученым сообщества (за исключением, пожалуй, того, что сложилось вокруг фигуры А.Л. Сидорова) более похожи на кланы, объединенные личной привязанностью рядовых членов их главе, чем схожестью научных взглядов и представлений.
В «Храме науки» явственно обозначены контуры «кланов» А.Л. Сидорова (С. 244-252), А.И. Неусыхина (С. 252-257), М.Н. Тихомирова (С. 163-166), Л.В. Черепнина (С. 83-85, 184, 234-235), Б.А. Рыбакова (С. 236-237), наконец, самого автора (С. 268-292).
Описания этих сообществ весьма далеки от привычных идиллических картин единения учителя и учеников. Самолюбивый и склонный к перепадам настроения М.Н. Тихомиров с легкостью изгоняет и вновь принимает к себе учеников, как правило, руководствуясь при этом далеко не научными соображениями. Л.В. Черепнин, наоборот, слишком занят собственной персоной, чтобы вникать в жизнь своих воспитанников, результат – «сколько раз его ученики продавали за понюх табака» (С. 184). Переходы из одного сообщества в другое А.А. Зимин оценивает негативно, в основе их видит карьерные устремления «перебежчика». Как предательство и личное оскорбление он оценил переход под руководство С.О. Шмидта одного из самых талантливых своих учеников А.Л. Станиславского, произошедший во время скандала со «Словом о полку Игореве» (С. 284 и др.). Отношение их так и не будут восстановлены(См. напр.: Беленький И.Л. «Быть нолем для себя…» (заметки об А.Л. Станиславском) // Александр Лазаревич Станиславский: Биобиблиографический указатель / сост. Л.Н. Простоволосова. М., 1999. С. 15) .
«Группы» и их лидеры находятся в состоянии непрерывной борьбы, объектом которой являются административные посты, должности, звания и награды. Характерно, что соперничество допускает широкий спектр средств борьбы, главным среди которых является подрыв, разрушение репутации противника, как профессиональной, так и личной. Роль арбитра при этом выполняет не научная общественность, а властные инстанции, отвечающие за управление наукой. Не является редкостью распространение о сопернике клеветы либо непроверенных сведений (см., напр.: С. 202-203). Отсюда и фиксируемое ученым обилие сплетен и слухов, активно циркулирующих в научной среде – они являются неотъемлемой деталью пронизывающей весь изображаемый социальный слой конкурентной борьбы.
Ожесточение, с которым персонажи мемуаров А.А. Зимина борются друг с другом за должности и награды становится понятным, если обратить внимание на то, какими, согласно «Храму науки», полномочиями наделяются их обладатели. Самая главная и очевидная их привилегия состоит в том, что именно они решают вопросы о приеме на работу. В условиях, когда сеть научных учреждений была невелика (стоит отметить здесь и тот факт, что уровень университетской науки А.А. Зимин оценивал весьма невысоко, полноценные условия для занятий научной деятельностью, таким образом, он видел лишь в академических структурах), это становилось мощным инструментом для контроля над средой ученых. При приеме они руководствуются личными симпатиями, соображениями кланового характера, рекомендациями признанных (ими) авторитетов и распоряжениями вышестоящего начальства. Так, говоря об Институте истории, А.А. Зимин подчеркивает, что прием в это заведение возможен лишь при наличии соответствующей рекомендации, а «”по науке” в Институт, как правило, не брали, если не было дополнительных данных» (С. 82). Однако, стоит отметить, в его мемуарах почти отсутствуют указания на увольнения сотрудников исключительно по личным соображениям начальника. Как правило, все случаи увольнения связаны с допущенными промахами в работе (например, случай с А.Г. Кузьминым, см.: С. 220-221). Так, даже М.Я. Гефтер, после того, как он «был отставлен со всех постов» «получает плату, как своеобразную пенсию» (С. 247). Но при этом чиновники от науки имеют полный контроль за карьерными передвижениями своих подчиненных и могут с легкостью понизить либо поднять их в должности (С. 50, 52, 55, 82-83, 166-167, 203-204 и др.). Случаев, когда коллектив организованно выступал бы против кадровой (да и любой иной) политики своего начальника, ученый не отмечает (К числу исключений можно было бы отнести казус «вышедшего из повиновения» партбюро В.П. Данилова (С. 49). Однако детали «бунта» он не раскрывает, а результатом его стало лишь разделение Института истории в 1968 г.) .
Фактически А.А. Зимин раскрывает и причину такого положения дел: властными полномочиями «чиновников от науки» наделяют именно высшие партийные и государственные инстанции, что и выводит их из подчинения научной среды. Так, например, о фигуре директора Института истории сказано: «Пан-директор должен прежде всего исполнять, а уже потом решать. Он должен быть управляемым. … Его задача быть приводным ремнем, и только» (С. 40). По словам А.А. Зимина, это даже освобождает представителей научного истеблишмента от необходимости вести активную интеллектуальную деятельность – вышестоящим инстанциям более интересны их управленческие качества, а не научные достижения. Впрочем, большая часть описываемых им фигур таковую вела либо весьма удачно имитировала, но, как дает понять автор мемуаров, не столько ради авторитета в научной среде, сколько ради заверений в идеологической лояльности (С. 42-42, 176-186, 195-201 и др.).
Но эта же зависимость является и их главной слабостью – на положении чиновника могут сказаться как очередные кадровые перестановки в «верхах», так и обвинения в отходе или излишне вольном обращении с марксистским идеологическим каноном в трудах его научных сотрудников («…но помнить-то он должен, что его наука не должна касаться основ, во всяком случае, входить с ними в противоречие» С. 40). Последнее превращает любого начальствующего в жесткого цензора, тщательно следящего за творчеством подчиненных.
Жесточайшей критике был подвергнут институт аспирантуры. Автор мемуаров считал его наследием средневековой иерархической университетской структуры, сохранение аспирантуры он трактовал как «косность» и «свидетельство слабости науки» (С. 308). Произошедшую после революции ликвидацию системы научных степеней А.А. Зимин оценивает однозначно положительно, считая, что она «в общем-то содействовала некоторому очищению науки от пережитков средневековья» (Там же).
Гигантскую актуальность в настоящее время приобрели наблюдения А.А. Зимина над системой рецензирования и оценки качества выполненных аспирантами работ. Как нетрудно догадаться, она, с точки зрения автора, находится в состоянии паралича, полностью «подмятая» под себя логикой борьбы за расширение сфер влияния научных кланов. Собственно, несоответствие последних строгим критериям научности обнаруживается уже на стадии набора в аспирантуру, когда поступающий оценивается не только на основе успехов в учебе, но и в соответствии с его «общественной активностью». Отсутствие последней закрывало ему путь к достижению научной степени. Отмечает А.А. Зимин и случаи откровенного произвола («В Архивном в последнее время вообще не дают держать экзамен тем, кто по тем или иным причинам не угоден начальству» С. 82). Желание руководства ВАК ужесточить контроль за выдачей ученых степеней, полагал автор, породило ряд формальных требований к диссертантам, которые либо успешно преодолеваются ими без каких-либо серьезных усилий (например, требование публикации основных положений исследования обернулось появлением специальных аспирантских сборников и наполнением статьями молодых авторов малоизвестных периодических изданий, С. 309), либо негативно отразилось на качестве диссертационных исследований (жесткое ограничение объема работ, которое «открыло дорогу халтурщикам» С. 311). Так как текст диссертации фактически остается недоступен для большей части исторического сообщества, привычным становится плагиат («Есть такой зал в Ленинке (диссертационный), полный читателями, которые списывают со стремительной силой у своих предшественников» с. 309). Сама процедура защиты предельно формализована и никаких дискуссий о качестве работы не предполагает. Всякий претендент, вышедший на защиту, по умолчанию считается достойным ученой степени. Так как члены Ученого совета тщательно подбираются по принципу лояльности, вероятность голосования «против» чрезвычайно мала. Большая часть совета, равно как и сам А.А. Зимин, проводит время защиты кулуарах, не желая смотреть «спектакль с плохими исполнителями» (С. 313). В фикцию при этом превращается и деятельность официального оппонента, при написании отзыва так же исходящего из априорной посылки о необходимости и неизбежности вручения научной степени диссертанту. Немалую роль при этом играют и соображения принадлежности последнего к той или иной клановой группировке. Пожалуй, наиболее наглядно этот тезис продемонстрировано автором на примере участия В.Л. Янина в защите А.Г. Кузьмина. Изначально В.Л. Янин пишет положительную рецензию (А.А. Зимин объясняет этот факт его некомпетентностью в области исследования летописей), однако резко меняет свою точку зрения под воздействием своего знакомого М.Х. Алешковского. Попытка в своем отзыве оговорить, ограничить сферу своей компетентности была отвергнута его начальством, отказавшимся утверждать такой отзыв. Составленный в итоге критический отзыв был воспринят всеми, в том числе и членами совета, в котором происходила защита, как нонсенс, и фактические при голосовании в расчет не брался (См.: С. 209-210).
Впрочем, все это у А.А. Зимина может рассматриваться лишь как частный случай изображаемого автором паралича всей системы оценивания качества научных работ. Так, например, тот же В.Л. Янин, согласно А.А, Зимину, фактически снял с публикации отрицательную рецензию на работу Б.А. Рыбакова после того, как последний дал ему рекомендации для избрания в член-корреспонденты АН СССР (С. 207). Фактически к тому же кругу проблем можно отнести и отмечаемые им многочисленные случаи плагиата, реальные и предполагаемые (С. 85-86, 114, 170-171, 265, 288, 309 и др.).
Полагаем, для понимания текста воспоминаний крайне необходимо уточнить, какое место в описываемой им среде А.А. Зимин отводил себе. К счастью, историк посвятил своему жизненному пути отдельный биографический очерк, что существенно облегчает поставленную задачу. Озаглавлен он предельно ясно: «У разбитого корыта» (Имеется в виду «разбитое корыто своих работ» (С. 382)) . Результаты творческих исканий оцениваются еще прямолинейней: «так называемые труды», чьим наполнением были «мелочные и пустые схемы», в них «рацио давит живое восприятие истории», даже язык, которым они написаны – «смесь выспренности с банальностями». А вот набор характеристик, которым А.А. Зимин «награждает» себя: «… глупый социолог, бездарный слуга своих господ, человеконенавистник, оплевывающий добрых людей (своих предшественников и собратьев), подхалимствовавший перед сильными мира сего. Этот хамелеон чутко прислушивался к биению часов на Спасской башне» (С. 382-283). Подобный эмоциональный накал самокритики попросту шокирует. Главным упреком, который А.А. Зимин бросил в свой адрес, было отсутствие творческой индивидуальности. Вслед за процитированной нами выше тирадой следует: «И вообще жил ли он (автор именует себя в третьем лице – М.Б.)? Ведь под его “творениями” может стоять подпись любого другого старшего или младшего научного и т.п., ибо его штудии – продукт машинной истории» (С. 283). Чуть ранее он констатировал: «Только сейчас я понял, что писать надо только то, что никто не напишет» (С. 382). Приговор самому себе А.А. Зимин помещает в финальную часть мемуаров, таким образом завершая рассказ о советской исторической науке второй половины XX века. Воспоминания, пропитанные личными, субъективными и весьма резкими оценками и суждениям, замыкаются на самой фигуре автора.
Фактически эти слова даю ключ к пониманию многих особенностей текста мемуаров. Характерно, что наиболее рьяные критики «Храма науки» обходят их молчанием, представляют чем-то незначительным. Полагаем, однако, что они являются отражением застарелых психологических проблем ученого. Еще в молодости, в конце 1940-х гг., у него сформировались собственные историософские воззрения, весьма далекие как от советской идеологии, так и от распространенного до революции позитивистского взгляда на историю . Естественно, реализовать их в своих трудах ученый не мог, что и заставило его старательно «вписывать» свои печатные труды в рамки официального марксистского канона исследования.
В «Храме науки» А.А. Зимин отказывается от противопоставления себя окружающей среде, подчеркивая таким образом, что он успешно вписался в нее и стал ее частью – и проклинает себя за этот конформизм. Характерно, что он не упоминает в главе о своих философских штудиях, что могло бы выделить его из основной массы коллег. Критика в таком случае становится самокритикой, инвективы разворачиваются в сторону того, кто их произносит. А.А. Зимин пишет своего рода исповедь, но говорит о себе не напрямую, а опосредовано, чрез изображение иных лиц и состояния исторической науки в целом. Вопрос о том, насколько может быть приемлема подобная весьма своеобразная форма покаяния, решать читателям, однако ясно, что привычное объяснение критического запала автора исключительно желанием возвыситься над окружающими в этом случае не работает.
Мы остановились лишь на нескольких центральных сюжетах (темах) мемуаров А.А. Зимина. В этой книге присутствуют и менее важные, но от этого не менее интересные для исследователей сквозные линии, например, тема безумия, психических и нервных расстройств, которые автор обнаруживает у многих из своих коллег. Однако полный, детальный анализ этого историографического источника – дело будущего.
Завершив анализ, мы считаем необходимым вновь вернуться к реакции исторического сообщества на его выход. Вполне предсказуемо отторжение книги теми, кто стал одним из ее героев либо с таковыми был лично знаком. Но чем объяснить аналогичное отношение к ней лиц, далеких от описываемых лиц и событий? Весь проведенный нами анализ показывает, сколь на самом деле просты и даже банальны упреки автора в адрес историографического сообщества. Научная среда разделена между различными клановыми группировками, постоянно враждующими друг у с другом, в ход при этом запускаются любые средства; ученые ради материального благополучия готовы поступиться своими научными идеями и принципами; беспристрастная научная экспертиза полностью подменена логикой борьбы за власть; – что из этих утверждений могло стать шокирующей истиной для среднестатистического российского ученого второго десятилетия XXI века?
Детализация. То, что сильно осложняло наш анализ и заставляло «продираться» сквозь текст. Все озвученные мною суждения носят абстрактно-отвлеченный характер. Разговоры, которые мы, ученые, ведем о проблемах развития науки, в подавляющем большинстве случаев носят такой же отвлеченный характер. Говоря о коррупции, мы нехотя называем примеры, говоря о пристрастности в оценках, предпочитаем вести речи об «одном знакомом профессоре». Все указанные пороки существуют, но где-то «там», не в нас и не рядом с нами. Текст «Храма науки» - полная противоположность этой линии.
Переход от генерализующих конструкций к конкретике означает постановку вопроса об ответственности субъектов историографического процесса за происходящее. И дело здесь уже не в том, насколько достоверна сообщаемая автором информация – она вполне может и не соответствовать реальности. Полагаем, в будущем введение в оборот новых историографических источников позволит скорректировать многие из утверждений А.А. Зимина. Дело в самой постановке вопроса, от которой столь хочется уйти в очередной разговор об объективно сложившихся причинах происходящего, в котором некая всеобщая вина аннигилирует частную. Но автор данной статьи уверен в следующих двух положениях: во-первых, каждый несет ответственность за свои поступки, внешние обстоятельства не могут снять присущую человеческому существу свободу (данное утверждение было блестяще обосновано Ж.-П. Сартром ); во-вторых, и это много важнее, российское историческое сообщество никогда не добьется столь желанной (и необходимой для его оптимального существования) автономии, пока не докажет на практике своей способности справляться без вмешательства внешних по отношению к нему сил с явными отступлениями от принципов научной этики в поведении своих представителей. И в этом смысле обнародование «Храма науки» следует трактовать как событие, могущее оказать благотворное влияние на развитие отечественного исторического сообщества.