Василий Иванович Макатерский опустился в бутафорское кресло, прикрыл рукой глаза, тихонько засмеялся:
- Ну, Лилька, вылитая Лилька, как и та, только, сорок лет назад. Когда Шурочку Азарову в «Давным-давно» репетировала. Такая же, оторва. Один в один. Главное, как и у той, все чувства наружу. Не научилась еще скрывать, глупышка. – Почесал за ухом. - Не сломали бы девчонку. У нас ведь это запросто.
Ах, Лилька, Лилька – восторг, и вечная боль Макатерского. Пришла, как и Кира Щетинина, прямо со школьной скамьи, и сразу, как кур в ощип, на главную роль. Только звали ее не Кирой Щетининой, а Лилей Рыбаковой. Но, такая же, душа нараспашку, как и это нынешнее чудо. Ей бы хоть чуть-чуть поработать, оглядеться. - Дядя Вася заерзал в кресле. Постоянные воспоминания, не давали спокойно жить. – Глядишь, что-то путное получилось бы из девчонки. Нет, - чего я сам себе вру, - Макатерский оборвал себя на полу слове. – Все, что должно было из нее получиться, получилось. И путное, и не путное. Что, парень, опять обида взыграла? – Задал он себе вопрос. - Ну, как же. Такая любовь. Такая трагедия. Какой там англичанин со своими страстями.
В тогдашнем СССРском театре, да и в нынешнем, наверное, страстей не меньше, а, может и, поболее, чем в средневековой Дании. Да, что, в Дании, собери всех их хоть из Вероны, хоть из Венеции, а, хоть и … да не важно, откуда. Не наберется и на один наш театр. Стоп, парень, - оборвал он себя,- так ты всю мировую драматургию под себя подомнешь. Конечно, своя болячка свербит сильнее.
- А свербит? – Задал он себе вопрос. И сам же ответил.
– Свербит. - Настолько, что, временами, сердцу не дает спокойно заниматься своим прямым делом. Аритмия, и прочее… - Да, старость это пришла, пенек ты, стоеросовый. – Обругал себя Макатерский. – Отсюда и давления всякие. - Но в глубине души, понимал, что дело тут не в старости, или не только в старости. Что живет в нем до сих пор обида, оставшаяся с тех времен, когда его, только, только оперившегося актера накрыло, будто принесшимся неизвестно откуда ураганом, сломавшим на долгие годы, да что там, долгие, на все последующие, его размеренную жизнь. Макатерский до сего дня не мог ответить, что это. Морок, какой-то, или еще что-то. Но, что было, то было. Как только он увидел Лилю Рыбакову на сцене, а до этого и внимания на нее не обращал, ну, ходит и ходит себе по театру, пигалица. Так вот. Как только увидел ее в роли Шурочки Азаровой, с катушек съехал в одночасье. Ни о чем и ни о ком, думать не мог. Все мысли только о ней. Он и в жизни стал видеть ее совсем другими глазами. Будто прозрел. Короче, погиб наш Макатерский. В одночасье погиб.
И надо же было такому случиться, произошла у них любовь. И, скорее всего, обоюдная. Во всяком случае, у дяди Васи было все это, очень и очень обоюдно. Каково же было у Лили Рыбаковой, он и нынче не скажет, потому, как до сих пор не может ответить на этот, всю жизнь мучавший его вопрос.
Но, только после двух, как ему казалось, лет счастья в маленькой комнатке театрального общежития, вы ж, понимаете, в результате, они поженились. Не могли, не пожениться. Не могло быть иначе. Так, вот, после двух лет совместной жизни, Лиля Рыбакова, не попрощавшись ни с кем, а уж с молодым мужем особенно, махнула с одним из тех, помните, дядя Вася рассказывал вначале, о всяческой смене режиссеров? Так вот, с одним из них. И канула в лету. Где? Как? И что с ней, он не знал до сего дня. Хотя, актерский мир тесен. Но, очень надеялся, что все у нее благополучно. И, не смотря, ни на что, ждал, придет время, и она, его Лиля, возвратится и простит его. За что? А ни за что. Вот возьмет и простит его, а он ее простит. И придут они в ту самую комнатку в общежитии, где он и поныне коротает в одиночестве эти годы, упадут на колени друг перед другом, зарыдают и заживут рядом вместе, счастливо, и вечно, до самой березки, которую кто-то непременно посадит над их холмиком. Понимал, никогда не будет этого. Но надеялся. А, вдруг. А если. А все-таки.
- Ну, сопли развел. - Дядя Вася ругнулся матом, что для него было вовсе нехарактерно, достал из-под стола початую бутылку водки, плеснул прямо в остывший чай. – Вот так-то лучше. – Проворчал он. – Романтик, мать твою. – И в два глотка осушил бокал. Крякнул. Смахнул слезу. Рассмеялся.
– А, кстати, - Что-то вспомнил он. – Я ведь так и не досказал, про Валерку Галаганова. Ну, тогда, помните, на дипломном спектакле. Когда мы «Лес» сдавали. Так вот. Минут за тридцать до начала, подбегает ко мне Галаганов, глаза на затылке, весь трясется. Представляете – рядом трясется танк. Не больше, не меньше.
- Все, Васька, хана мне. Парикмахер наклейки забыл. Не привез. - Наклейки, это, значит, борода, усы и прочая волосяная атрибутика.
- Как не привез, а у меня что? – Ткнул я пальцем в свою бородку. Сам-то я уже в гриме был, и к бороде себя приклеил, короче, на выходе стою. Готовлюсь. Хотя до выхода еще, о-го-го, сколько времени.
- Ну, да. Твои привез, а мои забыл. И, что теперь? Пропадаю.
- Плюнь, - говорю, - Играй без бороды. У тебя и так получится.
- Я, по-моему, говорил вам, что меня потряхивало, изрядно, от волнения. Ну, да не буду повторяться. Поэтому, я не то, чтобы, отмахнулся, выкручивайся, мол, сам, как знаешь, но не воспринял его личную великую трагедию, как свою. Короче, - решил я, - каждый умирает в одиночку. А тут и третий звонок, к началу спектакля. Махнул он рукой и убежал за кулисы.
Наш выход, далеко не первый. Я, за кулисами в уголке пристроился, вроде, в образ вживаюсь. А мыслишка-то в голове свербит, как там Валерка, без наклеек играть будет. Тут, на сцену выходить, время подошло. А, надо сказать, что так режиссером поставлено было, мы с разных сторон в спектакле появлялись. Классика. Он справа, я слева. Ну, вроде, как случайно в лесу встретились. Пьеса, ведь, так и называлась, «Лес». Ну, вот. Встречаемся мы, значит, случайно в лесу. Я Аркашку играю, он, понятно, Геннадия Демьяныча. Сцена идет – блеск. Так Валерка ни на одной репетиции, ни на одном прогоне не играл. Ну, и я за ним. Стараюсь не отставать. Короче, проиграли сцену, как говорится, на одном дыхании. Честно говоря, я и сейчас вряд ли скажу, что там такое было. Хорошо ли, или уж ни в какие ворота.., но, видно, не плохо. Потому, как в конце первого акта, нас со сцены аплодисментами проводили.
- Видал? – Это я ему уже за кулисами говорю. – А ты, наклейки, наклейки. Ты и без них…, - и остолбенел. Оказывается, и бородка, и усы у него, на месте. Я только сейчас увидел. В спектакле не до того было. У меня весь первый акт, как в омане прошел. А тут, гляжу, батюшки, мои родимые:
- Откуда , - говорю, - взял? – А он смеется, весело так. Заразительно:
- А, вот, - говорит, - состриг и приклеил. - И оттопыривает резинку шаровар.
Я так и сел на задницу.
- Ну. Валерка, ты и дятел, в смысле, долбоеб. – Как, тебе такое и в душу-то пришло? – А он мне:
- Впиндюришься в мою ситуацию, сам думать начнешь, как выкрутиться.
Но, видимо, во всех подобных ситуациях, я так, толком выкручиваться и не научился. Всегда, под рукой, парикмахеры присутствовали. А, не будь их рядом, клянусь, я бы, не додумался до Валеркиного варианта. В этом и есть разница, между мною и, теперь уже могу сказать, положа руку на сердце, между мною и великим артистом Валеркой Галагановым. Царствие, ему небесное.
А я, все небо копчу.