Валерий Шубинский известен в серии «ЖЛЗ» как автор жизнеописаний неоднозначных героев. Но если Ломоносов потрясает своими энциклопедическими познаниями, а писатель Даниил Хармс (Ювачев) своими авангардистскими и абсурдистскими парадоксами, то таких персонажей как Гапон или Азеф назвать «героями» даже в сочетании с прилагательным «неоднозначные» - язык не поворачивается.
Гапон и Азеф стали именами нарицательными. Гапоновщина и азефовщина – две ипостаси одного русского бунта - «бессмысленного и беспощадного».
Вопрос о том, почему эти персонажи оказались в славной галерее «ЖЗЛ», пожалуй не стоит с тех пор, как Феликс Лурье опубликовал в знаменитой книжной серии биографию Сергея Нечаева – одного из первых российских террористов, который в своем «Катехизисе революционера» продекларировал: «Революционер, —— человек обреченный; у него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни имени. Он отказался от мирской науки, предоставляя её будущим поколениям. Он знает… только науку разрушения, для этого изучает… механику, химию, пожалуй медицину…. Он презирает общественное мнение, презирает и ненавидит… нынешнюю общественную нравственность».
До этого подобные Нечаеву исторические личности были в «ЖЗЛ» «персонами нон грата». Но ведь замечательный это не обязательно герой положительный.
Библия, например, оставила нам бледный отпечаток Авеля и яркий портрет Каина. А среди двенадцати апостолов первым на ум всегда приходит Иуда.
Нечаев, как известно, послужил прототипом Петра Верховенского в романе Достоевского «Бесы». Ни у Гапона, ни у Азефа литературных прототипов такого художественного масштаба не было.
Хотя литературы о них достаточно. И исторической. И мемуарной. Даже художественной.
Об Азефе писали русские писатели-эмигранты Марк Алданов и Роман Гуль и вернувшийся из эмиграции, ставший советским литературным барином, Алексей Толстой. Упоминали всуе имя Азефа Максим Горький и Александр Блок. А среди мемуаристов – разоблачитель Азефа Бурцев, соратник по террору Савинков, и рядом руководители политического сыска царской охранки Герасимов, Спиридович, Лопухин.
Валерий Шубинский задается вопросом: в чем же заключается бесовская притягательности Азефа для авторов, пытающихся составить некий психологический портрет гениально наглого провокатора, который на протяжении шестнадцати лет был агентом охранки и семи лет «генералом БО», возглавляя штаб террора эсеров.
Ответить на этот вопрос сложно.
Шубинский считает, что притягательность отвратительного персонажа в том, что: «какая-то остается тайна – не в эпопее Азефа, а в нем самом, в его личности. Но эта неприятная тайна – не только в самом Азефе. Какая-то частичка Азефа была в очень многих почтенных и почитаемых политических ( и не только политических) деятелях той поры. В азефовщине отразилось многое от «духа времени» и «духа места».
Русский бунт, «бессмысленный и беспощадный» после Пугачева и после декабристов– охранка пыталась осмыслить. Но после «застоя» николаевской эпохи, реформы Александра II приоткрыли ящик Пандоры, из которого полез наружу русский террор как бы осмысленный (на самом деле, такой же по Пушкину «бессмысленный и беспощадный»). И творцами этого террора стали не только последователи Нечаева – «люди обреченные», но и «корифеи политического сыска», сделавшие ставку на «азефовщину».
А двурушничество среди революционеров, диссидентов, информаторов, сексотов, жандармов, чекистов, цээрушников и прочих «рыцарей плаща и кинжала», к несчастью, неизбывно.
Потому что «азефовщина» всего лишь часть «всеобщей истории бесчестья». А она, как ни печально повторяется.
Вместе с террором. У которого наверняка где-то есть свой «ассасин Азеф».