Владимир Голдин
ЧЕЛНОКИ,бытовые зарисовки из жизни 90-х годов ХХ столетия.
Глава 7.
- Всё, всё милая позвони, - шептала бабка, - подставляя руку к уху. Всё, всё иди милая, и прикладывала руку к беззубому рту.
-Бежи, бежи, дурочка, не мерзни, - продолжала бабка диалог, как игру в глухой телефон. Махала рукой через мутное окно пассажирского поезда.
На перроне стояла молодая женщина с сеткой-авоськой, в которой как-то неровно разместились три буханки черного хлеба. Женщина, как две капли воды походила лицом на ту, что смотрела в мир через стекло пассажирского вагона. Дочь отрицательно качала головой на призывы матери, ждала отправления поезда и постоянно косила глаза на редко проходивших земляков.
- Бежи, бежи, - продолжала заботиться мать о дочери...
Поезд стоял на станции Чернышевск-Забайкальский. Глубокая тишина поражала слух, не привыкшего к такому явлению человека. Иногда эту тишину нарушали голоса диспетчеров и стрелочников. И как только исчезали эти звуки, тишина поглощала их отголоски, как потревоженная камнем тина в цветущем озере, глушила движение воды.
«Тишина, конца двадцатого столетия, - размышлял Орлов, - а какая здесь была тишина в средине девятнадцатого века, когда в этих краях отбывал ссылку Чернышевский? Только ветер да птицы могли исполнить свой концерт без малейшего фона промышленных звуков. Неповторимая загадка».
Пассажирский состав преодолевал серпантины, делал большие петли, подъемы и спуски. Горные кряжи то отступали от поезда, то наплывали на него другие, то полностью исчезали с глаз пассажиров в многолистье берез, но всегда поражали своей чистотой и бесконечностью. Орлов, постоянно ловил себя на мысли-желании уже который раз, выпрыгнуть из окна и уйти бродить по этим горам, перелескам, но все его желания разбивались о реальность, и он бурчал себе под нос: «Нет у тебя таких сил, и пропеллера Карлсона тоже нет».
Орлов, в этих длительных путешествиях читал всё подряд, что попадало под руку из своих книжных запасов и соседей по купе. Дрюон сменялся Власом Дорошевичем, Стефан Цвейг уплывал из рук Орлова так же незаметно, как пейзаж за окном, и в руках его уже был Лесков. Андре Моруа сменяли О*Генри и Эдгар По. Орлов восхищался стилем и сюжетом зарубежных авторов, и раздражался их мелкотемьем. «Нет ничего лучше нашей русской литературы», - убеждал себя молча Орлов.
Делиться своими впечатлениями со случайными знакомыми Орлов опасался. Расколотое и озлобленное российское общество на идеологической почве было взрывоопасно, и в любой момент простой разговор мог перерасти в громкий скандал с непредсказуемым финалом.
Рядом сосед с копной седых жестких волос содрогался от смеха по поводу какого-то «сального» анекдота, его смех переходил в скрипучий кашель, навернувшаяся нежданная слеза скатилась по морщинке к уху.
В соседнем купе полураздетые солдаты вели споры о Чечне. Рано повзрослевшие мужики горячились в разговоре и в выпивке:
- Да ты знаешь – кричал один из них, - нас постоянно сдерживали. Наша бы воля через пару недель всё бы там было покончено...
Орлова не привлекали ни анекдоты, ни разговоры о Чечне, его интересовали истоки того, что переживал он сам вместе со всем российским народом. Как так получилось, что вчерашние сограждане одного государства сегодня жестоко воюют между собой. По большому счету все всегда желают друг другу добра, а результат всегда самый неожиданный.
Кто же будоражит сознание, кто ведет народ, как стадо, и знают ли они пути движения?
Вот они наши первые поводыри, авторы романов, содержание которых неясно, расплывчато и глупо, но одни названия романов запали в память русских людей: «Кто виноват?» и «Что делать?», но так и висят они в сознании россиян без ответа уже полтора века.
В основе всей деятельности этих авторов лежат смутные, неосознанные чувства. Герцен носил в своем сердце чувство неполноценного человека рождённого вне брака. Чернышевский постоянно страдал мыслью не о себе, а о России. «Вот мой образ мысли о России: неодолимое ожидание близкой революции и жажда её, хоть я и знаю, что долго, может быть, весьма долго, из этого ничего не выйдет хорошего...» И ещё этот теоретик снов и видений, писал «... у нас скоро будет бунт, а если он будет, я буду непременно участвовать в нем». Что такое в России бунт Чернышевский, конечно, должен был знать, но, по-видимому, он невнимательно читал Пушкина. Чтобы участвовать в бунте, мало иметь желания, надо иметь целевую программу действий, которой у Чернышевского не было. Было только желание готовить бунт.
«Колокол» Герцена никого не разбудил, как утверждал теоретик следующего поколения, скорей всего герой романа «Кто виноват?» Бельтов научил Ульянова-Ленина, как жить изгнаннику за границей. Богатый Герцен не имел тех проблем, которые неизменно возникали перед революционерами изгнанниками. Он и показал нам настоящий образ жизни за границей революционеров. «Время шло... революции нигде не было видно, кроме как в их воображении, нужда действительная, беспощадная подкашивала всё ближе и ближе подножный корм, и вся эта масса людей, большей частью хороших, голодала больше и больше. Привычки у них не было к работе, ум, обращенный на политическую арену, не мог сосредоточиться на деле». Все они жили ожиданиями «присылки денег от родных и работы без труда». Какое тонкое наблюдения толстосума Герцена.
Революционеры «ленинской гвардии» жили за границей не только ожиданиями переводов от родственников, но и организовали движение экспроприаторов, награбленные деньги в России давали им дополнительный источник существования многие годы.
В соседнем купе мужчина уже вторые сутки монотонно и настойчиво поднимал тему религии, ставшей такой модной в 90-е годы. «Я стал верующим», - утверждал он громким голосом. Он явно хотел обратить внимание окружающих к своей персоне. «Моя совесть не позволяет мне сделать это», - но что именно не позволяет ему сделать его совесть, как-то тонуло в его комментариях библии. Все его толкования заканчивались рассказами примеров из его жизни и заканчивались осуждениями других людей, которые, на его взгляд, не давали ему хода в жизни. Ну, а как быть с заповедью библии «не суди, да не судим будешь». Дорожный ни к чему не обязывающий разговор среди незнакомых людей случайно схваченных движением поезда. Уже завтра никто о нем и не вспомнит, но это был разговор, нарождающегося нового мышления.
За окном мелькали названия: Александровка, Камышенка, Константиновка, Инокентьека, Поздеевка, Савельевка. Березовка, Ивановка. Все с такими уменьшительно ласкательными названиями, явно это были когда-то названия деревень русских и украинских переселенцев, с постройкой железной дороги названия поселений перекочевали в названия железнодорожных станций.
Но вот с детства знакомые имена: Лазо, Волочаевка вновь вернули память Орлова в прошлое: «... штурмовые ночи Спасска, волочаевские дни...» героические песни далекого детства. Волочаевская сопка, проплывающая перед глазами Орлова, не произвела на него восторженного впечатления. Сопка, как сопка, от других ничем не отличающаяся. Но песня память...
История государства, в котором рос и мужал Орлов, лежала глубоко и прочно в его сознании. «История во мне, и я в истории, - размышлял Орлов, - мы неразрывны и любые повороты её не могут миновать меня, как и я не могу жить вне неё».
Орлов «оглянулся» в своё прошлое и был неожиданно удивлен. Получилось так, что он, Орлов, жил в двадцатом столетии при всех правителях государства за исключением Николая Александровича и Владимира Ильича.
Но из всех правителей страны только один одновременно царствовал и правил государством: индустриализация, коллективизация, победа в великой войне, атомная промышленность и ракетостроение, но при этом массовые репрессии и слезы миллионов.
Такое жесткое правление в России всегда заканчивалось экономическими и политическими провалами. Правление Ивана Грозного закончилось «смутным временем», после Петра 1 целый век смуты и дворцовые гвардейские перевороты. После Сталина в СССР власть, как «преемственный институт власти», начала быстро терять авторитет. Хрущев совершил переворот в умах советских людей, своим докладом о «культе личности» он развенчал доверие населения к высшим носителям государственной власти, отставка Хрущева с его критикой как руководителя и его личный качеств ускорила падение авторитета власти. Последующие партийные руководители в основном царствовали, а не правили страной. Кризис «института власти» достиг своего апогея в назначении Генеральным секретарем и руководителем государства полуживого Черненко.
В стране возникло всеобщее понимание, как среди народа, так и правящей элиты: «Так жить дальше нельзя». А как можно и должно жить? Названия романов российских писателей вновь встали во главу жизни.
Политическая ситуация 90-х напоминала подобную обстановку 1917 года. Лидеры Февральской революции, возглавляемые выходцем из города Симбирска Керенским позером и демагогом, имели лозунг: «Вся власть Учредительному собранию!», но как продвинуть в жизнь этот лозунг они понятия не имели. С другой стороны большевики во главе с выходцем из того же Симбирска Лениным имели лозунг: «Вся власть Советам!». В этом противостоянии победил безнравственный напор.
Горбачев и Ельцин выходцы из одного ЦК и Политбюро. Один лектор по распространению, который всё знал, всё мог объяснить, но как всё, что говорил, осуществить на практике не ведал. Победил в этом противостоянии борьбы за власть напор.
Никто из этих групп не смог выставить какой-то всех объединяющий лозунг.
Политическая жизнь в России кололась и дробилась. В государстве возникали и исчезали партии и движения: «Выбор России» - Гайдар, «Наш дом – Россия» - Черномырдин, «Честь и Родина» - А. Лебедь, «Держава» - Руцкой и десятки других. Параллельно с партиями, возникающими в Москве, стали появляться политические объединения на областном уровне: «Преображение Урала». Но как-то остались в стороне от общего понимания развития страны, параллельно возникающие бандитские формирования: Черкизовские, Курганские, Уралмашевские, которые активно включились в борьбу за власть. Единое государственное устройство страны было на грани развала...
Ход мыслей Орлова спутали новые названия станций: Ерофей Павлович, Хабаровск. Нет в нашей стране такого другого примера, чтобы память об одном человеке закрепилась в названии железнодорожной станции и краевого центра. Ерофей Павлович Хабаров первооткрыватель земель Дальнего Востока, великий патриот России. Вот кто мог бы выступить примером для «новых русских» предпринимателей.
Пассажирский состав достиг своей конечной станции – Владивосток. Дальше поезда в России не ходят. Если только в обратный путь – на Москву.
Орлова поразила теснота привокзальной площади города. Морской порт, железнодорожный вокзал, пересадочная площадка городского транспорта – всё в одном месте. Город расположился на многочисленных сопках, куда не двинься, путь будет или в гору, или под гору. Городской общественный транспорт Владивостока работал бесплатно. Веяние 90-х годов, - всеобщая демократия, - как очередной сон Веры Павловны из романа Чернышевского задержался здесь более длительное время, чем в других городах.
В магазинах промышленных товаров уже преобладали телевизоры и электроника Южной Кореи, чего ещё в таком количестве не докатилось до городов Сибири, Урала и Центра. С экранов телевизоров. с четкой контрастностью и чистой гаммой красок доносился голос популярного в то время эстрадного певца Александра Малинина «Берега, берега, берег этот и тот, между ними река моей жизни...»
Орлов из магазина направился в морской порт. Там только что пришвартовался очередной пароход, прибывший из Японии. Пароход был облеплен старыми подержанными автомашинами от нижней палубы до верха, как сахарная голова мухами. В порту сразу оживилось движение, предприниматели с документами в руках создали толпу возле таможни. Каждый хотел быть первым при разгрузке.
Из Владивостока подержанный автохлам разъезжался по всей стране, кто-то гнал эти машины самостоятельно вдоль железнодорожного полотна, кто-то грузил машины на платформы, но в равной степени рисковали те и другие. Нередко в пути на них нападали организованные грабители, и не редко всё заканчивалось летальным исходом. С Владивостока Россия начала превращаться в помойку для японских отходов.
Во Владивостоке, с любой точки города была видна телевизионная вышка, расположенная на сопке «Орлиное гнездо». Орлов поднялся на сопку, поклонился памяти у креста первооткрывателям казакам этого края. С высоты сопки открывался вид на Японское море, образно на весь Тихий океан, а главным было для него то, что с этой точки он видел как бы всю Россию со всеми её проблемами и надеждами. В памяти Орлова обозначились стихи забытого поэта времен гражданской войны:
Дай тебе Боже, родная земля,
Мудрых вождей и великих,
Чтобы не слышали эти поля
Криков проклятий диких.