Острова

Власов Тихон
Было часа три ночи, но солнце мучилось от бессонницы, маялось  под самым горизонтом, набросив на небо серую простыню долгих полярных сумерек.
Понос выгребал из меня остатки сил, я ткнулся к дощатому туалету на пристани; отскочил, внутри темная бездна, даже не приблизишься.
Я огляделся в поисках защиты от посторонних глаз; большую часть панорамы занимало Белое море, цвета крыла городского голубя, оно морщилось мелкой волной.
На берегу, сером от камней, деревьев на  не было  вовсе, только врастали в землю какие-то необъятные бараки, обветренные  до седины на бревнах. Если так скудно здесь в середине лета, то как же крута здесь зима? 
Люди, ожидавшие посадки на корабль, толпились стайками на деревянной пристани.
Надо было что-то предпринять, созерцать пейзаж уже не было сил. Немного в стороне, у мостков, стояли небольшие катера, они радовали глаз яркой раскраской. А перед ними, на берегу, плотной щеткой топорщились низенькие кусты. Глядя по сторонам, не бродят ли рядом пассажиры, я потрусил к укрытию.
Растения были низкие и когда я сидел — доходили мне только до плеч, но  в этом было и преимущество: я вертел головой как летчик в кабине истребителя, врасплох меня не застанешь. Небо из свинцового стало нежно-сиреневым.
И тут я заметил, что какой-то человек стремительно и целенаправленно спешит ко мне. Черт побери! Судорожно привел себя в порядок:
-Чо  здесь отираешься? – с вызовом начал прибежавший.
- Да, вот … - я сделал неопределенный жест рукой, не до конца понимая какой смысл он вкладывает в слово «отираешься».
- А-а, думал к катерам лезешь. Я пупок тут. –  Уже миролюбиво объяснил он.
Хотя я не знал, что значит это слово, но предположил, что что-то вроде охранника.
Он не спеша закурил, давая понять, что собирается продолжить беседу. Я не возражал, но хотел несколько отодвинуться от «места преступления».
Белые ночи мучительны, как что-то несостоявшееся, невоплощённое. А время «собачьей вахты» было особенно утомительно, казалось, ты оглушен собственной усталостью, а уснуть нет никакой возможности. Я молчал. Он смотрел на море, на огромном теле которого горбились темные пятна мелких прибрежных островов.
- На Соловки?
Я не ответил, и так все ясно.
- А чего вы туда рветесь-то? А? Святости хотите, нет ее там! Кровь одна, кровушка человеческая. Земли-то нет там, вот лежат все подо мхом, а вы по ним ходите.  Вон, каждый день, по шаланде битком отправляется.
Ему было лет тридцать, не больше; высокий, худой, с нелепо приподнятыми плечами, напоминавшими сложенные крылья. Глаза его, глубоко  запавшие, с тонкими пергаментными веками, моргали медленно, подолгу оставаясь закрытыми, вдруг какая-то тревожная мысль заставляла их встрепенуться и опять устремиться к морю.
Маленькая белая сигаретка хрупко смотрелась в его костистых, покрытых линялыми татуировками руках. Он выкуривал одну, бросал, выдерживал  минуту, словно ожидая, что вот-вот найдется какое-то полезное дело, ничего не менялось и он со вздохом доставал следующую.
- И в море мертвецы. Баржами вывозили и топили живьем, чтобы не мараться. Я вот отсидел, - продолжил он без всякого перехода, - откинулся и что? С Мурманска гонял фуры на Питер, с рыбой, день и ночь, водой обливал, в морозилке. Жирнее чтобы была. И что, а ничего. Вот теперь здесь кручусь, лодки стерегу. – Он швырнул окурок в сторону безучастных лодок.  – Денег не платят. Жена с ребенком. А все бестолково…
Чайки стенали в небе, надрывались голосами больных ангелов; то клубились у самой воды, то взмывали до точек в небе.
Солнце тужилось за земным срезом, отдельные лучи пробивались, высвечивая низкие облака, но выбраться на свободу  ему не удавалось.
… если не поменяется ничего – сяду опять.  – Он сказал это не из раздражения от бессонной вахты, не для того чтобы удивить меня, я для него был лишь немой свидетель его мыслей. Он обдумал путь. Я мог только догадываться о тех доводах, которые имели для него вес.
- Я вот на рыбалку ездил. Ты рыбы-то не видал. Зубатка мороженная белая, а так – зеленая. Весло грызет -щепки летят. Нет, ты рыбы не видал. Там вы одну мертвечину жрете.
Море тяжело ворочалось в своем каменном ложе, его темное одеяло морщилось и наползало на берег.
- Иди, скоро отчаливать. – Он кивнул в сторону небольшого белого теплоходика, одиноко стоявшего у пристани.
Я молча отступил через кусты.
         На пристани маялись в ожидании пассажиры. В эти предутренние часы все больше молчали. Паломников на святые Острова собралось много. Вообще, люди, все почему-то в темном, напоминали стайку пингвинов; перемещались бесцельно, замирали надолго, размышляя.
Маленький старик, одетый в детскую шубку, важно расхаживал по пристани, заложив руки за спину. На шее его висела старая икона на веревке, размером с большую книгу, она свисала почти до колен. Он сильно сгибался, но икона все равно стучала ему по ногам. Весь он был какой-то выцветший: выбеленная жидкая бороденка, легкие как младенческий пух волосы. И только глаза его светились, казалось, они впитали серо-зеленый цвет моря. Но за таким открытым взглядом не было видно никакого движения мысли, что-то застывшее, кукольное. А наряд его был настолько нарочит, настолько рассчитан на внимание, что старик временами оглядывал публику – «Как, хорош?»
Я подумал, что юродивый и должен быть пуст как треснувший горшок, чтобы не размышлять над словами бога.
Усиливался ветер, волны силились взобраться на пристань, швырялись холодными брызгами. Корабль раскачивался рядом, на него никого не пускали, предстоящее плавание настораживало, после посещения кустов лучше мне не стало.
Тем временем, старик завел беседу с крупным мужчиной солидного вида. Осанкой - большой императорский пингвин; короткая шея, подбородок лег на широкую грудь, он не двигал головой, а только бросал короткие взгляды  на непоседливого собеседника. Странным образом они сблизились на полном оборотничестве, пародии друг на друга. Ветер украл начало их беседы:
-… водки выпить.. – мечтательно заметил тот, что крупнее.
- Водки! – маленький даже подпрыгнул от возмущения. – Да мне водки даром не надо, проклятой. Мне вот хоть бочку ее подай, мне не надо… не  возьму, даже не погляжу на нее, сволочь!
Старик негодующе, плюнул под ноги и растоптал. При этом что-то личностное проявляло себя в отношении такого неодушевленного предмета, как водка, словно речь шла о старухе с которой прожил всю жизнь полную любви, проклятий и взаимных попреков.
Его собеседник помолчал, глядя куда-то в сторону райских Островов, погруженный в думы о водке,  заметил басом:
- Даром, да даром кто подаст, да еще бочку?
- За деньги?! Копейки не дам! Да мне лучше на деньгу эту, батонов белых взять. Сколько батонов будет? – Старик так напирал в словах на «О», что батоны у него звучали как «ботоны».
- Не знаю…– несколько озадаченный таким перерасчетом ответил полный, - ну десять будет. За бутылку.
- Десять батонов! Я лучше съем их!
- Нет, не съешь.
- А вот съем! Все лучше, чем водку пить! Вот дай мне десять батонов!
- Да, чего дались тебе эти батоны?
- А вот на островах нет водки!
- Есть, она везде есть.
- Нет! Там другое место!
Старика понесло, казалось, он сражался с наступающей со всех сторон водкой, спрятавшись за бруствером из хлебных батонов. Крутился собачонкой, негодовал. В этом мелком буйстве было что-то неожиданно трогательное; неравнодушие к каждому пустяку, переживания за неустроенность, безуспешная попытка, что либо изменить в человеческом мире.
 «Пингвин» замолчал.  Рядом стояла его жена, презрительно поглядывала на маленького старика. Она хорошо понимала мысли супруга, но раз поехали по Святым местам – терпи.
Мелкий дед совсем замкнулся в своем напряженном мире. Трусил по пристани маленькими  шажками, стучал коленками по иконе,  казалось бил в шаманский бубен. Ворчал, вдруг вспыхивал гневом, указывал маленькой сухой ручкой праведника куда-то далеко, за серый морской горизонт, в сторону Островов. Чайки начали ему подвывать, стонать истерично, море рядом шипело прибоем.
Я подумал, что это странное противостояние водки и хлеба, существовавшее только в его старческой голове, совсем незаметно в жизни. Вполне себе уживаются на столе хлеб и водка.
Матросы готовили корабль к посадке, я тревожился - как  осваивать гальюн во время качки, живот продолжал проявлять слишком активные признаки жизни.
Резко затрещал корабельный двигатель, всполошил всех -  людей, чаек – потом застучал ровно, как большое железное сердце. Народ потянулся к трапу.
Солнце победило тяжелое море, и всплыло как огненный кит, показав крутую спину свою.