Часть 1, глава 2. НЕ БУДИ ЛИХО
Поток прабабушкиных размышлений на тему «помяни черта к ночи – а он тут как тут» и «меньше знаешь, крепче спишь» оборвался так же внезапно, как и начался. У меня в ушах словно выключился звук. Наступившая тишина оглушила. Затем за барабанные перепонки прокрался шлепок капли воды из рукомойника. Треснули дрова в печи. Тявкнул соседский пес. Громыхнуло ведро на колонке.
И вдруг прабабушка Анисья заплакала, прижав к губам край передника. Ее плечи ссутулились и мелко затряслись, почти беззвучные всхлипы заглушались тканью. За всю жизнь я никогда не видела прабабушку плачущей и теперь испуганно теребила в кармане украденный с лошадиной упряжи бубенчик.
Три года назад
Распахнутые окна не приносят свежести в дом – целый месяц стоит жара за тридцать. Поселковая детвора находит спасение на реке, безвылазно оккупируя песчаный берег. Я бы рада окунуться в прохладную темную воду, но не до этого. У нас беда – умер прадедушка: вышел в сад посидеть под яблоней – и там остался.
- Ты вот что, Лина, – почти шепотом говорит прабабушка Анисья; голос у нее сухой, чужой, напоминает шелест бумаги, – позвони матери, пусть срочно приезжает.
Я мечусь по дому, выскакиваю на улицу, футболка мгновенно пропитывается потом.
- Мама! Мама! – кричу в трубку, когда на том конце слышу дрогнувшее «алё». – Срочно приезжай! У нас… прадедушка умер.
Что происходит дальше, не понимаю, словно наблюдаю за происходящим откуда-то сверху – восприятие реальности отключается. Ближе к вечеру приезжает мама, лицо белое, веки покрасневшие, по щекам скатываются слезы. Она по-крестьянски повязывает черный кружевной платок, подходит к прабабушке Анисье, что-то говорит. Я не слышу. Хочется спрятаться на чердаке или в чулане. По дому ходят соседки и незнакомые женщины, кто-то завешивает зеркала.
- Линочка, пойдем, у нас переночуешь, – меня обнимают за плечо и уводят в соседний дом. – Ложись на веранде, доченька, мы тебе тут постелили.
Меня трясет, не смотря на жаркую ночь. Натянув простыню до подбородка и сжав на груди холодные руки, я смотрю в окно с треснувшим стеклом. Только сейчас до меня доходит смысл слова «никогда». Никогда не придет. Никогда уже не придет. Уже никогда… Все, окончательно!
Мертвенно светит полная луна. Бездонные тени невыносимо черны. Пусто. Одиноко. Страшно. Съёжившись, переворачиваюсь на бок. Мокрая от слез подушка противно холодит щеку. Но мне уже все равно. Мозг отключается.
Мужики выносят гроб, в котором лежит прадедушка, и ставят его на табуретки в палисаде. Слышу шушуканье:
- Мишка-то какую домовину себе выстрогал!
- Да, золотые руки были у мужика. А избы-то, избы какие рубил!
- Эх, судьбинушка…
- Да ладно вздыхать. Такой легкой смерти только пожелать можно! Да и годков-то, чай, немало – под девяносто было.
- Куда там под девяносто? За! Он же Оньки старше был. Пожил, слава богу!
- Вот мужик золотой был…
Шепот сливается в бесконечное жужжание, голова кружится. Уши режет нескончаемое «был». Пальцы судорожно цепляются за яблоню, сдирая кору. Вижу прабабушку – она сидит возле гроба и раскачивается, словно баюкает младенца. Кто-то из соседок все время гладит ее по плечам:
- Ты поплачь, Оня, поплачь, легче станет…
Хочу подойти к ней, но боюсь упасть – ноги ватные. За спиной осуждающее шушуканье:
- А Нинка-то так и не приехала. Видать, не помирились.
- Могла бы отца-то проводить. А то, вон, внучка с правнучкой хоронят да жена горемычная, а доча не снизошла.
- Онька сама виновата. Гордая слишком.
Меня трясет, хочется кричать: «При чем тут гордость?! Что вам всем надо?! Не видите – у людей горе?!» Подъезжает старый грузовик, мужики открывают борт, грузят гроб. Вид пустых табуреток в палисаде бьет под дых, туда, где сжалось сердце, натянув до предела лёгкие.
- Да, любили Мишку-то, – говорит кто-то.
- Безотказный мужик был, рукастый. Кто ни попросит помощи, всем помогал.
- А что, Нинка-то знает? Ей звонили хоть?
- Наше дело – сторона. Поможем похоронить, а там пущай сами разбираются.
- И то верно. Ой, смотри-ка: Ворониха засуетилась, глазки-то, глазки бегают, небось, опять чё-нить спёрла.
- Ворониха-то? Эта может. В прошлый раз она…
Ко мне подходит мама. Лицо осунувшееся, бледное, под глазами темные круги. В руке мокрый платочек.
- Пойдем, доченька, пора.
Мы с мамой и прабабушкой идем за машиной, по бокам от нас несколько мужиков, затем все остальные. Скорбная процессия почти молча течет по улицам. Краем глаза замечаю движение – из проулка нам наперерез бросается старая-престарая цыганка. Она падает на колени в пыльную колею катафалка, что-то кричит, плачет. Я разбираю только: «Прости, Миша! Анисья, прости!». Людской поток делится на две реки, и, обойдя цыганку, снова соединяется.
Последнее, что отчетливо помню – стук молотка, забивающего гвозди в крышку гроба, и трясущиеся сморщенные руки прабабушки – она судорожно гладит доски домовины. Ее пытаются увести, но пальцы цепляются за гроб.
- Не надо, Онечка, не надо, – шепчет кто-то совсем рядом, – отпусти его.
- Ты поплачь, Оня, поплачь, легче станет…
- Господи, да она ж ни одной слезинки не проронила, того и гляди следом помрет. Нельзя так – иссушится изнутри…
Прямоугольная яма с землей по краям кажется жутко пахнущей пропастью. Она зияет черной раной, от нее тянет сыростью. Невозможно оторвать глаза. Даже моргнуть страшно – а вдруг в это мгновение меня в нее затянет, как в болото? Люди что-то говорят, а я, замерев, сцепив руки на груди, жмусь к какому-то седому мужику. Он понимающе вздыхает, обнимает меня за плечо, но я трясусь в ознобе. Как же там, в этой пустоте, можно лежать? Там темно и холодно! Там никого нет! Там же бездна, из которой не возвращаются… Прямоугольная яма притягивает взгляд. Все попытки смотреть в сторону бесплодны. Я никогда не хоронила людей. Оказывается, это невыносимо больно и страшно.
Как возвращались домой, поминали прадедушку сначала за столами на улице, потом в доме – почти не помню. Меня снова увели к соседям.
- Тетя Света, – спрашиваю я у хозяйки, – а что это за цыганка нам навстречу попалась, когда на кладбище шли?
- Не знаю, – отвечает она и отводит взгляд.
- А кто может знать?
Соседка пожимает плечами и разводит руками:
- Кто-нибудь знает, наверно.
Сколько потом я ни спрашивала об этой цыганке, ответа так и не получила. Даже тетя Лачи нахмурилась и отмахнулась:
- На пхуч! Иди с Богом! Придет время – найдешь ответы.
Наутро после похорон я застала возмущенную маму – она размахивала руками и кричала на весь дом:
- Да что за люди?! Господи, да что же это такое? Ничего святого у людей нет!
- Мама, что случилось?
- Кто-то украл икону Богородицы.
Действительно, в красном углу дома на полке стояло две небольшие иконы. Третьей, в серебряном окладе, не было.
- Бог накажет вора, – прабабушка вздохнула. – Жалко пропажу – Миша с этой иконой всю войну прошел. Это единственное, что у него от родителей осталось. Да теперь уже ничего ему не нужно. А мне без него ничего не нужно.
- Господи… – мама вытерла слезы. – Чтоб ему, вору окаянному, пусто было.
- Уймись, Галя, не мели попусту языком. Дел полно. А тому, кто украл… как пришло, так и уйдет!
Я вспомнила чьи-то слова про Ворониху и ее бегающие глазки. Наверно, правда, она украла. Надо найти воровку и забрать икону. Однако искать никого не пришлось. На девятый день после похорон прадедушки в окно постучали. Я выбежала на крыльцо, но никого не увидела. На перилах, прислоненная к резной балясине, стояла та самая икона.
- Свят, свят! – зашептала прабабушка. – Неужели воротили? Ну, слава Богу! Теперь Мишенькино все со мной.
Пришедшие помянуть моего прадедушку соседки шептались меж собой:
- Вот она, кара-то Божья! Догнала-таки Ворониху.
- А что случилось-то?
- Как что? Сегодня утром Ворониха померла. А в доме ейном столько икон чужих нашли – ужась! Видать, Господь не стерпел…
Молодость эгоистична. Вскоре я почти забыла и о похоронах, и о старой цыганке, рыдающей на коленях в пыли скорбной дороги. Но огромной зарубкой в сердце осталось одно – хоронить близких людей очень больно и страшно.
Вытерев глаза уголком передника и не взглянув на меня, прабабушка Анисья вышла из кухни. Опомнившись, перепуганная, я кинулась за ней. Облокотившись спиной о старый комод, она сидела возле окна и смотрела на заснеженный сад сквозь двойные рамы, проложенные ватой и ярко-оранжевыми гроздьями рябины.
- Бабуля… ты меня слышишь?
- Ты вот что, Лина… Позвони Нине, попроси ее приехать. Мне она не ответит, а тебе, может, не откажет.
- Когда позвонить?
- Прямо сейчас и звони. Да выдь куда-нибудь, чтоб я не слышала, изведусь же вся, на тебя глядя. Господи, сердце рвется, как подумаю, что перед смертью так и не увижу ее.
- Опять про смерть говоришь? И слушать ничего не хочу! Ты, вон, у меня какая молодая!
- Это я с виду хорошо сохранилась, а внутри уже труха одна, пыль вековая.
- Да ладно, бабуль, ты ж даже ни очков, ни зубных протезов не носишь и в огороде сама все делаешь, и по дому. Другие так в шестьдесят не выглядят.
- Устала я, Линочка. Сил нет, как устала. Да вот перед смертью хочу у дочки своей несчастной прощения попросить. Грех на мне. Всю жизнь отмаливала, видать, так и не отмолю.
- Что за грех?
- Ты вот что… Позвони Нине, а потом, может, и поговорим.
Что-то в облике прабабушки изменилось. Она разом постарела, сделавшись похожей на воздушный шарик, из которого вышел воздух. Я взяла телефон и, накинув куртку, вышла на веранду. Здесь было холодно, и пальцы моментально замерзли. Набрав номер, я долго ждала ответа. Наконец, в трубке щелкнуло, и знакомый голос тихо отозвался:
- Алё.
- Привет, бабушка, это я, Лина.
- Здравствуй, внученька, здравствуй, дорогая. Совсем ты меня забыла – не приезжаешь, не звонишь.
- Прости, ба, дел много.
- Ну, да, понимаю. Соскучилась я, Линочка.
- А ты можешь приехать?
- В город не поеду, знаешь ведь – не люблю я город.
- Не в город, бабушка.
- А куда?.. – она замолчала, словно раздумывая. – Так ты в Мельниково?
- Да.
- Понятно… Она попросила?.. Что молчишь? Да можешь не говорить, знаю, что она.
- Так приедешь? Я тебе денюшку за билеты отдам, чтоб тебе пенсию не тратить. Бабушка, приезжай, пожалуйста.
Наступило долгое молчание. Сквозь легкий треск прорвался приглушенный плач, судорожный вздох и, наконец:
- Приеду. Постараюсь завтра-послезавтра – как билет возьму.
- Ты позвони, я тебя встречу на станции.
- Хорошо. Целую тебя, Линочка.
Довольная разговором, я пошла к прабабушке. Она все так же застывше сидела у окна. На звук шагов дернулась, с надеждой посмотрела на меня, чуть заметно улыбнулась:
- Приедет, да? Завтра?
- Сказала – завтра-послезавтра.
- Слава богу! – прабабушка истово закрестилась.
- Теперь расскажешь?
- Ты вот что… давай Нину дождемся, сядем вместе и поговорим.
- Ну вот, обещала ведь.
- А я, Линочка, от своих слов не отказываюсь. Но каждое слово дорого в нужный момент, иначе это не слово, а понос ослиный. Перестали люди ценить то, что бог их разговаривать научил, мелят, что ни попадя, а потом удивляются, почему со всех сторон говном воняет. Вовремя сказанное слово как стежочек на вышивке мастерицы. Поняла? Вот только с Ниной я молчала слишком много. Пора грехи замаливать.
Прабабушка Анисья снова удивила меня короткой речью, смысл которой заключался в том, что «сколько веревочке ни виться, а шея под петлю найдется, даже если это шея девяностолетней старухи».
- Фигасе се, ба! Кто б мог подумать, что ты владеешь матерным языком, – я хотела пошутить, но прабабушка посмотрела на меня так, что слова застряли в горле.
- Ладно, хватит без дела сидеть, пошли обед готовить. Скоро твоя подруга проснется, кормить надо, – она провела ладонями по гладко зачесанным волосам, собранным в кичку, поднялась, опираясь руками о колени, взглянула в сторону комнаты, где на узкой панцирной кровати спала Гражина. – Смотрю на нее и вспомнить не могу – кого-то она мне напоминает. Вот боженька-то, память потихоньку забирает, скоро вообще безумной старухой сделаюсь.
- Да ладно тебе, ба, ты еще много лет проживешь в полном здравии.
- Устала я жить. Устала. Смерть – она только молодым кажется страшной, а для таких старых, как я, она – спасение.
- Все! Больше на эту тему говорить не хочу. И ты не говори. Ладно?
- Ладно, ладно. Давай-ка, чисти лук и морковку, а я картохой займусь. Обед-то за нас никто не сделает.
Мы о чем-то говорили, пока готовили суп, я искоса поглядывала на прабабушку, удивляясь тому, как мало про нее знаю. Нет, на самом деле, о ее жизни мне вообще ничего не известно. Даже точного возраста назвать не могу. Когда я была совсем маленькой, мама возила меня поочередно то к прабабушке Анисье в Мельниково – два часа езды на электричке, то к бабушке Нине в Лесогорск, куда добираться было на три часа дольше и только поездом. Так я и росла – пол-лета у одной старушки, пол-лета у другой. Если честно, у меня были дела поинтереснее, нежели выслушивание историй о жизни родственников. То на соседнюю улицу мальчишка новенький из города приехал, то на дискотеку надо пробраться потайными ходами – туда малолеток не пускали. В общем, своя жизнь – свои песни. Повзрослев, я почти перестала ездить к бабушке Нине: мне казалось – слишком далеко. Да и ее последний муж Иван Андреевич – громкоголосый суровый дядька с мохнатыми бровями – меня, если честно, пугал. Нет, он честно пытался наладить со мной отношения, но я съеживалась, смотрела исподлобья и прятала руки за спину. Он пожимал плечами и ворчал. Бабушка понимала, расстраивалась, но сделать ничего не могла. Несколько лет назад она овдовела, но я по-прежнему предпочитала приезжать на отдых к прабабушке. Летом велосипед и – местами – ролики, зимой лыжи и катание на лошади дядьки Бахти. В отличие от однокурсниц, заграница меня вовсе не прельщала – сменить один город на другой… и в чем тут радость? Отдыхать хорошо можно в любом месте, только это «хорошо» у каждого свое. Жизнь неслась как-то быстро. Все, что не имело прямого отношения ко мне, было неинтересно. А сейчас я вдруг подумала: неужели и моя внучка, если, конечно, она у меня появится когда-нибудь, также будет безразлична к моей жизни? Или, может, это такая защита? Ну, вот расскажет что-то прабабушка, мне от этого станет легче или проще жить? Вряд ли. Тогда зачем? Зачем тратить свое время и нервы? Из уважения к старости и мудрости? Ну, если только из-за этого. Хотя что-то внутри говорило – это важно, в первую очередь, для тебя самой.
Рано утром зазвонил мобильник.
- Бабуля! Привет! – я потянулась и чуть не свалилась с узкой кровати. – Ты когда приезжаешь?
- Сегодня, Линочка. Поезд в Мельниково приходит в одиннадцать, стоянка две минуты. Вагон второй.
- Я тебя встречу на вокзале. Возьму у дядьки Бахти лошадь.
Положив телефон, нехотя вылезла из-под теплого одеяла. Дом еще не протопился, и ноги моментально застыли. Пришлось надевать чуни и теплую вязаную кофту.
- Ой, я с тобой! – Гражина соскочила с койки и бросилась умываться.
- Ганя, давай ты нас дома подождешь?
- Неа! Что я тут болтаться буду? Правда, Анисья Семеновна?
Прабабушка заметно преобразилась: лицо с румянцем, как у девушки, глаза блестят. Темные волосы с густой сединой красиво уложены в ракушку. По случаю приезда дорогой гостьи она даже надела свое любимое платье – синее в мелкий розовый цветочек. Белоснежные кружевные воротник и манжеты смотрелись старомодно, но очень трогательно. Я остолбенела. Неужели прабабушке девяносто? Да ей шестидесяти не дашь! Вообще-то есть в нашем роду такая особенность – женщины всегда выглядели значительно моложе своих лет. К маме, например, до сих пор зачастую обращались «девушка» и никто не верил, что ей уже сорок два. Максимум – тридцать! Особенно было смешно, когда ее принимали за мою старшую сестру.
- Давайте завтракать, как бы не опоздать, – суетилась прабабушка.
- Не опоздаем. Вон, дядька Бахти уже Акацию привел.
- Откуда ж он знал, что понадобится? – удивилась она.
- А я вчера еще договорилась. На всякий случай.
- Предусмотрительная.
- Угу. Вкусные блинчики! Спасибо! Ганя, ты скоро?
- Ой, объелась! – подруга вытерла губы полотенцем и поднялась. – Спасибо!
- Давайте, собирайтесь что ли. Да оставьте вы посуду, сама помою.
Посмеиваясь, мы выскочили из дома. Небо было прозрачно-голубым и высоким, каким оно бывает только в ясный морозный день. Искрящиеся сугробы местами доставали до деревенских окон. Пушистыми одеялами снег свисал с крыш, над которыми вертикально поднимался дым. Лошадь бежала мелкой рысцой, бубенцы на дуге мелодично звенели. Я обожала такие моменты! Душа казалась такой легкой, что хотелось летать.
- Но-о! – подгоняла я Акацию. Она дергала хвостом и переходила на крупную рысь.
Хитрая живность! Через пару минут ее бег снова сделается спокойнее и мельче, а вскоре лошадь и вовсе перейдет на шаг.
- А вот интересно, – кутаясь в плед, спросила Ганя, – подковы тоже бывают зимние? Ну, как зимняя резина у машины?
- Конечно. Чего ржешь? На самом деле есть зимние подковы, и на них тоже шипы. Только здесь ими никто не пользовался.
- Ага, типа лошадь на «всесезонках». Слушай, а ты верхом тоже умеешь ездить?
- А то! Я ж, можно сказать, родилась в седле и в седле выросла.
- Врешь?
- Не, правда. Со щенячьих времен обожаю лошадей.
- Похоже, это у вас взаимно.
- Точно! Иногда сама удивляюсь – откуда это у меня?
До прихода поезда была уйма времени, и мы поехали в объезд поселка. Хорошо укатанная дорога уходила к замерзшему озеру, огибала его и сворачивала к соседней деревне. Когда-то здесь был лес – рассказывала мама. Он начинался сразу за домами на последней улице. Потом умные головы решили вырубить его под поля, провели мелиорацию, несколько лет сеяли рожь, затем какую-то траву на силос коровам с фермы, а потом хозяйство пришло в упадок, земля обеднела и кроме куцей травы уже давно ничего не давала. Озеро обмелело так, что его спокойно мог переплыть даже ребенок. От дивных мест, полных земляничными полянами и густым орешником, не осталось следа – наследие советских «Пятилетку в три года» и «Партия – наш рулевой». Испоганили земли, засрали так, что уже ничего не изменить. Говорят, с этих полей даже сено получается плохое. Вот вам, детишки, наше коммунистическое наследие. Ни тебе земляничных полян, ни лещины, дозревающей на чердаках, ни щук в озере с хрустально-чистой когда-то водой, потому что и озера-то уже нет – осушили, сволочи. Если бы не ключи, бьющие где-то в его центре, сейчас здесь была бы грязная яма, заросшая рогозом. Нарулила партия знатно! А самое обидное – безвозвратно. Все-таки плохо быть умной. Это я о себе, любимой. Нет, много читать – вредно для душевного равновесия. Гораздо лучше делать вид, что все так и было, и то, что было, нас не касается.
От тягостных раздумий меня отвлек крик:
- Эй! Стой! Стой, кому говорю!
Навстречу выскочил парень в ватнике нараспашку. Перепуганная лошадь захрапела, я от неожиданности натянула вожжи.
- Девчонки, спасайте! – кинулся он к нам. Шальные глаза из-под кудрявых черных волос, смуглая кожа – цыган. Для завершения образа не хватает серьги в ухе и красной рубахи. Хотя, сейчас зима, какая там рубаха? – Жена рожает, а «скорая» до нас пока доберется! На санях мы ее до поселковой больницы мигом довезем! За десять минут не родит, не бойтесь.
- Ладно, давай, веди жену.
Блин, как в кино! Осталось только чтоб она родила в санях – и полный финиш. Я с тревогой смотрела, как цыган ведет охающую молодую женщину – светлокожую и русоволосую. Да, бывает, что цыгане женятся не на своих.
- Ой, мамочки! – шептала она. – Ой, больно-то как!
Лошадь прядала ушами и беспокойно косилась на парня. Кое-как пристроив жену возле Гражины, он подтолкнул меня в спину:
- Давай, давай, чего ждешь?
Словно подгоняемая охами роженицы, Акация взяла крупной рысью и ни разу не замедлила бег.
- Ну как она? – не оборачиваясь, то и дело спрашивала я у парня. – Дотерпит?
- Наверно, – отвечал он.
- Что значит «наверное»?! – пугалась Ганя и не сводила глаз с женщины. – Не здесь! Пожалуйста, не здесь…
Едва заехали во двор больницы, парень соскочил с саней и побежал в здание. Вскоре он вернулся с дежурным доктором.
- Как зовут тебя, пхэнори ? – спросил парень, обернувшись на ступеньках больницы.
- Эвелина.
- Хорошее имя, красивое. Родится дочка, в честь тебя назову. Слово даю!
- Удачи тебе, дорогой! – засмеялась я, довольная. Гражина, надув губы, куталась в плед. – Чего куксишься?
- Подумаешь, мать Тереза. Давай, на вокзал езжай, десять минут осталось.
- Ничего, успеем, тут ехать-то через три улицы.
Когда я привязывала Акацию к прутьям ограды крохотного привокзального сада, поезд уже подъезжал. Бабушка была единственным пассажиром, сошедшим на перрон. Дубленка до колен, брюки, шапка-боярка – она выглядела вполне по-городскому. Ни тебе валенок, ни платка, повязанного крест-накрест.
- Бабуля! – кинулась я к ней.
- Линочка! Деточка!
Мы расцеловались, я подхватила ее сумку:
- А вон и транспорт. Не теплый салон машины, но и не пешком идти.
- И то верно. Эх, давненько я на лошади не ездила.
- А это, бабушка, познакомься – моя подруга Гражина. Мы вместе в институте учимся.
- Здравствуй, – поздоровалась бабушка, – меня зовут Нина Михайловна.
- Добрый день.
Что-то во взгляде бабушки мне не понравилось. Она всю дорогу украдкой рассматривала Ганю, ее глаза при этом суживались, словно прицеливаясь. Я постаралась развлечь ее разговором, но бабушка становилась все мрачней. Только на подъезде к дому она успокоилась и даже стала улыбаться.
Высадив бабушку возле дома, мы с Ганей поехали возвращать Акацию хозяину. Обратно шли не спеша, чтобы дать возможность немолодым женщинам придти в себя от долгожданной встречи и поговорить без свидетелей. Я очень надеялась, что они не поругаются снова.
Подруга задержалась у калитки, раздраженно разговаривая с кем-то по телефону. «Ты хочешь, чтобы я сегодня приехала? А до завтра не дотерпит?.. Черт, все планы коту под хвост!» – услышала я. Дом встретил меня теплом протопленной печи и согревшихся комнат. Две женщины сидели за столом рядом. Бабушка явно возмущалась. Незамеченная, я застыла на пороге.
- … а я тебе говорю – это она! Это их порода! Да ее расстрелять надо! Неужели ты ее не узнала?
- То-то я смотрю, напоминает она кого-то, – прабабушка покачала головой. – А вдруг ты ошиблась, Нина? Ты ж тогда совсем кроха была!
- Кое-кого я навсегда запомнила. И родинку эту над бровью. И голубые глаза навыкате с белесыми ресницами, как у поросенка. А ты спроси, как звали ее прабабку! Спроси! Наверняка ответит, что Беата Ковальчик.
- Господи, я всю жизнь хотела забыть это имя.
- Забыть?! Мама, да ты что?! Как же можно забыть такое? Гнать поганой метлой всю их гадюшную породу!
- Подожди, Ниночка, давай не будем спешить. Девочка-то в чем виновата?
- Мама, у змей рождаются змееныши, а не леопарды.
Я стояла в оцепенении, не понимая, о ком они говорят. Сердце то сжималось так, что перехватывало дыхание, то начинало биться в ритме обезумевшего там-тама, а потом обрывалось, словно сорвавшийся маятник Фуко. Ощущение надвигающейся катастрофы все сильнее давило на плечи. Что-то дрожало в районе диафрагмы и противно попискивало в висках.
- Чаю хочется, – Гражина прошла мимо меня и села за стол. – Можно?
Бабушка повернулась к ней, посмотрела пристально, словно оценивая, скрестила на груди руки:
- Деточка, а скажи, пожалуйста, как звали твою прабабку?
Подруга удивленно посмотрела на меня, пожала плечами:
- Странный вопрос. Ее звали Беата.
- А фамилия?
- Ковальчик.
(продолжение http://www.proza.ru/2016/03/20/638 )