Драм-энд-бэйс баварских степей
(perfekcion XXI/16)
(Примечание: В сборнике "DUализмус 1. Цветки календулы" публиковалась более ранняя версия опуса. Называлась она "Баварские степи, клопы, драм-энд-бэйс" и более соответствовала главе, входящей в роман "Чочочо" перфекции 2014 года.)
«Вот я предаю в руки твои Иерихон и царя его, и находящихся в нем людей. Обойдите с трубами и ковчегом вокруг него и делайте так шесть дней. И семь священников пусть несут семь труб юбилейных пред ковчегом, а в седьмой день обойдите вокруг города семь раз, и священники пусть трубят трубами. Когда затрубит юбилейный рог, тогда весь народ, как один, пусть воскликнет громким голосом, и стена города обрушится до своего основания, и народ пойдет в город каждый со своей стороны»...
/Господь Бог. Наставление Иисусу Навину/
Главы 1,2,3 зверски вырезаны
автором-перфекционистом по настоянию Порфирия Сергеевича Бима. Поэтому начинаем сразу с четвёртой.
Гл. 4 Пиши, хрен с тобой
Бим в затруднительном положении по отношению к нужности в "Путешествии за гвоздями" главы "Баварские степи и etc". Потом соглашается. Жуёт карандаш – им он почиркивает в контрольном экземпляре книги, ищет ошибки с долготами, а их выше крыши:
– Ладно, хэ с ним. Пусть пока побудет. Потом решим. Вдвоём решим, ты не боись. Я помогу. У тебя всё-таки прав-то....
– Побольше прав, – говорит Кирьян Егорович, – Гоголь-то всё-таки я, а ты всего лишь будто Белинский. При мне. Это неплохо – свой живой критик. Ну, намёк... Правильно? Белинский же не мог Гоголю запрещать, да же?
– На Белинского согласен, – говорит Бим.
Ему сравнение с Белинским в кайф, хоть от права запрещать и голосовать спорные вопросы он бы также не отказался.
Далее Биму не нравится словосочетание «баварские степи».
– Откуда степи в Баварии? Это что, степи? Так себе – лужайки в лесу.
– Бим, дорогуша, про то и речь: называется не степь, но смысл – то тот же. Земля делится на участки: часть заросшая это леса, боры, джунгли, а всё остальное – пустыни, прерии и степи. То, что ни то, ни это – саванны, переЛЕСКИ. То, что ни вода, ни суша – болота. А твои лужайки в Баварии это то же, что степи у нас, только масенькие. Степьки! Степьки с кепьки, – понимаешь-нет?
Бим насупился и молчит.
Чен Джу доверяет Туземскому и прислушивается к Биму. Бим часто бывает прав. Батько Чен получает через Бима вредные Туземскому сигналы: кляузы и наветы.
А Туземский ему – соперник.
Главный Батько - Чен - получает оттуда сигнал и правит, правит... Туземский возвращает вычеркнутое обратно. Книжица тужится: пёрдом: то толстея, то худея - с каждым выплеском газа из дурных писательских кишок.
Туземский хлеще Плюшкина: даже пук сохраняет в баночках - на случай авося.
"Авось" – его флаг, контрацептив и кредитный, причём беспроцентный, филиал ежесуточного банка.
Насчёт степи Чен согласен с Бимом, но то, что это "ОДНАКО не лес" больше верит Кирьян Егорычу Туземскому. Тот всё-таки ближе к натуре. И он соглашается с Туземским: «Пиши, хрен с тобой».
Гл.5 Ну и вот... Пишет.
…Если не всматриваться в дорогу, а глядеть поверх неё, то и не поймешь: едут путешественники то ли по Германии, то ли по Родине. То ли это происходит сейчас, то ли тогда.
Степь – лужайки. Дорога. Трава. Отары. Одна, другая. Стадо у них, у нас тоще костей коровёнка. Невесело как-то. У кладбища чуть радостнее: там кресты и рябины. Ассоциации? Запросто: кровь и смерть, война, революция, злая царская Россия и ещё более сволочная Германия.
Тут же вспомнился малогабаритный стишок Алессандры Клок. Это, наверно, фрагмент из её русской жизни.
За трактом даль,
Луга, кресты.
Светит фонарь. Там смех и слезы.
Селянка с маскою мимозы
Пешком припёрлась
На сеанс.
А там в разгаре декаданс,
Рулетка, ****ство на гробах,
В кустах трусы и миллионы
Мещанок с пулями во лбах.
Гл.6 Все кресты на виду
Вернее их верхушки торчат из зарослей. Это у нас. А у них могильные камни с тонкотелыми, просечёнными крестиками.
Тут же в ход пошли имена и фамилии. Как тогда, и как теперь – ничего за сотни лет не изменилось. Природа и традиции – образования консервативные. Случаи и воспоминалки – как верное и беспроигрышное подорожное развлекалово, калово-алово, олово-свинцолово…
И это в салонах авто бодро продолжается до тех пор, пока кто-то не осечётся, вспомнив о чёрте, сглазе и накликушестве. Или пока самому водителю не станет страшно.
Тогда он бодренько прикрикивает на орущих и перебивающих друг друга пассажиров.
Азартные, вошедшие в раж пассажиры забываются в поисках хлёсткого аварийного эпизода и забавных поминок, которых в их памяти пруд пруди.
На возу и в бричке проще. Там можно пугать людей и пугаться самому до самого вечера, и никому от этого худа не станет. Лошадушка добредёт сама. Ею не обязательно управлять. Она знает направление пути, час и место бивуака. Она довезёт седоков голодными, но живыми; а как добредёт, то без подсказки остановится. Встряхиваясь крупом, выпучивая медленные глаза и кося глазами из щелей шор орёт ржаньим голосом: «Очнитесь, путешественники. Кто помоложе – спать, остальные к костру! Жрите, ссыте и рассказывайте теперь свои бредни хоть до утра».
Современные автомобили живым лошадиным умом и чутьём не вооружают. Подсказки цифруют. Мир наш железный, и разной догады полно. Железо медленно поглощает цивилизацию, берёт её в плен. Дух поглощает цивилизацию быстрее. Силициум не в моде, а его хоть задом ешь. Синтезировать из песка почву ещё не научились, превращать твёрдые кристаллы в биологию даже в мыслях нет. Все силы направлены на самоуничтожение: вот так высока нынешняя культура! Золото! Золото! Где оно – заменитель бумаги!? Или инфоденьги лучше? На инфу разве нет ноосферных червячков? Есть! Пока человечество решает: что крепче – дух или материя, Сатана радостно потирает руки. Вот тут-то он человечество и прижмёт. Всё у Сатаны под присмотром: и дух и материя – только оступись!
Гл. 7 На автобанах придорожных крестов нет, так же, как и рекламы на кладбищах.
Рекламу на автобанах читать ни к чему – там скорость даже в правом ряду – читайте знаки, если вам скучно. Так ведь и скучно! Ещё бы не скучно! Засыпаете? Вон с трассы. Врезались, шина лопнула? Пожалте за сплошную черту и звоните в скорую помошь, если вы в России. А если в Германии, то в ADAC. Жёлтые ADACы понатыканы в Германии на каждом километре.
Книжка надоела – бросайте её! Не под колёса! На диван, на сидушку, подальше, чтобы позже извлечь и дочесть, честь, честь ей, прочесть, счесть, съесть её, сожрать – книжку! Неумную, нострадамскую какую-то книжку. Намёки, намёки… Новая люциферская библия? Не лучше ли сразу в лоб да в гроб!
…Отдельные кресты по единой русско-немецкой традиции имеются. Но в Германии они только на ландштрассах, пристроенных к дубам. Смертельные дубы специально стоят на поворотах, чтобы ловить своими деревянными руками бешеных школьников, торчащих головами и ногами из мерсов. Чтобы крушить их бумбоксы, нарушающие природный покой и программу сельской идиллии.
Из фольксвагенов белые немецкие косточки торчат гораздо реже, потому, что фольксвагены у молодых шулеров и шулерин сегодня не в престиже.
Господи... прости...
К германским чёрным крестам отцы и матери самоубиенных деток присовокупляют свечки, кадят дымом, пряча их от дождя, ветра, отдавая на милость Христа, прося прощения богова под крашеными по старинке латернами.
...Прости, прости.
В Руси крестов поболее, и чаще расставлены они не у дубов, а в низу трасс, под тополями, у кустов, на пустом месте, где когда-то лежало колесо, тело, оторванный рукав; в некоторой отдалённости от пустых обочин. Ввиду дальней сопредельности крестов от города, и сложностью их посещения, родственники снабжают кресты долговечными пластмассовыми венками на железных прутьях и крепко-накрепко прикручивают их к основаниям.
Почему происходит вся эта вакханальная статистика и всё плотнеет сеть разреженной покамест кладбищенской красоты? Ответ по-литературному прост и банален: скучно русскому без быстрой езды.
Над последней расхожей и великой фразой, определяющей одну из верных сутей русского человека кто только не издевался. Больше всего над ней надругивают сами русские. Взять, к примеру, новорусского классика постмодернизма писателя Пелевина: «Какой русский не любит быстрой езды Штирлица на мерседесе в Швейцарских Альпах». Ловко сказано, хороший каламбур. Литературный бог прощает Пелевина, как самого себя. Простит и тысячи других, использующих эту фразу в примитивных целях: тривиализация, превращение древних клише самоосознания в шутку, в блеф-блёв (войны бы всем вам в назидание), выделения на этом фоне себя – такого умного и свободного. Вот и наш графоман туда же. Только длиннит и нудит, раздевая ум, повторяя ошибки гиперклассиков, только извращает слова, воспроизводя ляпсусы классиков литературной перезагрузки.
...Эта набившая оскомину фраза возрастком в пару столетий навсегда вписана в список главных отличий русского человека. И, если некто русский вовсе и не желает быстрой езды, то опознавательное правило Гоголя обязывает его к этому.
Современный молодой русский любит пугать встречных и задирать обгоняемых; немного завидуя чемпионам и насмешливо поглядывая в зеркальце на отставшие «копейки». Они не читали «Трёх товарищей» и не знают как отомстить и насмешиться, всего лишь навсего затолкав в копейку меринов мотор.
Немецкие молодцы обожают шутковать над друзьями с приспущенными штанами и подбадривать подружек с задранными юбками, дрочащими друг дружку, кричащими и истирающими своими юными задницами кожу задних сидений.
Пожилой русский с далеко не изнеженной задницей, всё равно не любит кочки и гололёд, хотя при живом раскладе и при перелёте машины через заснеженный кювет, имеет место быть приятный самовыпрыск адреналина.
Приятно крутануть волчком на заморозившей свою асфальтовую кожу трассе.
Особенно волнителен и прекрасен двойной обгон на встречке с неожиданно появившейся из-за бугра многотонной фурой.
Русские не любят автосервис, дорожную науку, больше всего ненавидят мздоимцев в кустах.
Немцу этого никогда не постичь, но, тем не менее, даже взрослый русский крендель (и новорусский тоже) пуще всего любит дорожную рулетку. В барабане у водилы шесть пулек. А это восьмидесятипроцентный шанс на выживание пассажиров, не исключая водителя. Это не мало. Весело гнать авто с револьвером у каждого виска и постоянно крутящимся в нем барабаном, заведённым одновременно с нажатием педали, которая впрыскивает газ. Щёлк-щёлк: осечка-осечка.
Гусарят русские кренделя и богатые феминистки, и сеют они раны и насильно раздают костыли по дорогам, отнимают почки, рёбра, ключицы, зубы, зацепляя отточенными косами, кувалдами, прессами скромных встречных людишек, не успевшими даже выпучить глаза за секунду перед аварией, гробят нормальное человечество с ровно уложенными по полочкам здравым мозгами. А заодно рубают насмерть поперечных неудачников, как мертвящий снег себе на голову выруливающих из-за угла.
Гл.8 Он видел и слышал, о том и свидетельствует
Опять степь. Баварская ли, русская, машины, кони – всё едино. Не было б встречных возов – умереть бы и не подняться. Смотреть не на что. На возах – стога, на стогах – бабы. На автобане, ихдойчмать, блескучие, шинные с кордом, шарабанистые возы. Проскочут - неродные - за железякой: по другой стороне: сто пятьдесят встречных: плюс сто пятьдесят наших.
Да хоть бы и два по сто кэ мэ! Всё равно не успеть!
Не успевается: ни разглядеть любопытной поклажи на крышках их, ни подивиться старушке, выстрелившей остатком пломбира в разделительную загородку! Уж не в нас ли, русских, метила. Уж не в наш ли георгиевский флажок - полосатый! колорадский! на антенне - целилась?
Не увидеть толком ни девки, совершающей маникюр на дрожаще вертящемся руле: Бим только отметил, но с грустью промолчал: бабу хочет! Ни сложить бабских их глупых лет.
И нечего поделить пополам, чтобы определить средний возраст лихих обладательниц немецких штурвалов – так быстро они проносятся: встречные.
На своём возу – родные в доску тюки.
Там шерсть (шмотки) для продажи (для пользы).
Значит, обратная дорога пройдет без тюков: и в первом, и втором случае, зато с подарками супружницам и коллежницам. И при любом раскладе трасса пройдет через кабак. Непременно! Премного благодарны. Здрасьте, Насти, скорей бы уж.
Это радует, но ненадолго.
И не всех.
Штрафы и промили в Германии значительно кусачее русских.
Кучеру – шофёру скучно вдвойне.
Кучер трезвее, чем мужик на шестерике, что на фронтоне далёкого столичного театра. Прилепился. Давно уж.
Одна рука театрального мужика занята поводьями. В цитру ли, в арфу ли, на полном скаку, с одной свободной рукой - сильно не разыграешься.
Москва далёко. Не каждый москвич определит в кучере красавчика Аполлона: лень им задирать голову. Поэтому!
А он играет: несмотря на неудобство, и голость мрамора, бронзы ли.
Три секунды, две, одна.
Кто будет отвечать?
Малёха? Он ли не спец?
Гл. 9 Драм-энд-бэйс
Современному и пожилому Аполлону за рулём Рено – папе Ксан Иванычу, сынок Малёха вместо то ли арфы, то ли цитры предлагает послушать с оказией редкий по совершенству драм-энд-бэйс. Драм-энд-бэйс – домашнего, собственного Малёхиного приготовления, вываренного за годы тренировок на папиной мансарде в образец музыки. Если это можно назвать музыкой. Рёв, бой курантов под ухом, мозги в курантах, там ещё басовый колокол. Так ты бьёшься в колоколе башкой, как увеличенная до опытного образца дрозофилла, хотя её об этом никто не просил.
Малёхин драм хорош первые десять минут; а в первые пять минут можно даже неосмотрительно смело сказать:
«Гром и молния, Малёха... бля буду... будем... это ш-ш-шедевр!»
Шипит пластинка. Дребезжит музыкальный автомат. Выпускает пули. Сулит незабываемое. Пусть это будут оладьи из плаценты, вино из надуванчиков (банкиры, надуряющие своих клиентов) и невинный секс с проституткой (придорожница, работающая не за деньги, а по причине бешеной матки).
«Скорость и драм в унисоне з-з-зудьбы».
Носятся люди, снаряды и кони. Военная ярмарка. Что-то в этом есть.
«Я бы так не сумел после трёх великих классов великой моей скороварной и своей в доску фортепианинной школы!»
Ноты (если там кроме громкости есть ноты) начинают раскачивать салон в такт громам и молниям, несущихся из колонок, припрятанных по углам.
Немецким школьникам в мерсах и великому композитору Рамштайну такая сверхмощная и дикая сибирская музыка не снилась даже в канун октобэрфэстного перепоя.
Папа и галёрка на основании первого прослушивания обвиняют Малёху в гениальности, а мир в отсутствии талантов при наличии их ростков. Следовательно, нужны музыкальные оранжереи и правильное мелодическое питание для таких вот мальчиков Малёх.
И мужественно терпят следующие полчаса, а то и час. Жалко сбивать птицу-мать, несущую пока простые, а в будущем золотонесущие рОковые яички.
Малёху переохолонило от гордости. Он подумывает о победе над папой, над последним этапом засолки четырёх взрослых ушей, сначала оттопыренных музыкой, а затем отлетевших силой мегабаса за спинки сидений. Он вспоминает про теперь уже заслуженно приближенную покупку колонок для окончательного усовершенствования прославленного им в веках драм-энд-бэйса. Такое полезное приобретение в пользу фонда мировой музыки уж наверняка никто осуждать не будет.
– Напротив: если подвезёт, – подумывает Малёха, – то свежие и пока малочисленные почитатели-старички Малёхиного драм-бэйса ещё станут нижайше просить дать им возможность помочь носить малёхины колонки от дверей магазина до места стоянки папиного рыдвана. И, отталкивая друг друга, молясь на композитора Малёху, будут паковывать их, трамбуя коробки, в багажник. Кинутся выкидывать свои шмотки, ставшими против колонок и гениальной Малёхиной музыки совершенно жалкими, нищенскими предметиками, совершенно бесполезными для сладкоухого человечества... В лице его, Малюхонтия Ксаныча, конечно!
Но: Горе рано поверовавшим в лёгкость победы! Ещё пара таких побед и от хилой их армии ни хрена не останется! Гениальный драм не вдруг, но в хлам начинает надоедать.
Сначала будто ещё ничего: бас ритмично колотит в уши, и ты чувствуешь себя героем прерий, попавшим в объятия океанского свежачка-мэйнстрима. Затем словно биосфера Йелоустона спускается с отметки «две тыщи с лихуем метров» на отметку Германии и начинает Германию потрясывать вместе с нашим автомобилем и с нами внутри. Потом уши дубеют, приматываются на цепочки, и начинают копотно и деревянненько так качаться и потукивать по черепу, а бас будет параллельно и будто в пыточной камере обмолачивать кувалдами мозги твои и товарищей по борьбе с какофониями. Дисгармония явно побеждает любителей старины и иронических, любовных танцев человеческих кузнечиков под весёленькие аккорды Австрии, Чехии, Ирландии. Мэйнстрим переходит в техстэп и ты, утопленный в кокаине нижних регистров, постепенно и трудно начинаешь вспоминать другую, лечебно-профилактическую архаичную музыку предков и даже вспомнишь клёкот барабанов из человеческой кожи, такими они покажутся милыми. Станешь не на шутку мечтать о немудрёных и волнообразных звуках арфы, перебираемой тонкими пальчиками чёрноволосой гречанки. Или, на худой, прикрытый листиком конец, вспомнишь о стареньком инструменте, навечно вставленном в руку обветшавшего под московским солнцем Аполлона…
И сюда забралась Греция! Какая наглая, какая заразная национальность эти греки!
Но нет поблизости арфы (опять эта ****ская арфа-цитра – никак без неё!) – она чугунная и зависла далеко, аж на крыше Большого театра. Не понять этого талантливого чудака Бове, штампующего одинаковых богов в одинаковых колесницах в один и тот же исторически-художественный период. Архитекторы едут в авто – отсюда и ассоциации.
Зато Бове и его колесница пришлись по душе всем любителям кроссвордов, любителям заколачивать нахаляву миллионы, отвечая на вопрос телеведущих «А не знаете ли Вы, дружок, а кто это там на крыше, а что за звери? Точно кони? А четверик там, или шестерик, а может цуг?»
Все знают, что лошади, но не цуг; и не все знают что именно находится в руках голого парня на крыше, и что там за жилочки-верёвочки кроме натянутых поводьев. Аполлон едет без палки как скейтбордист с наушниками, вцепясь в неслышную остальным музыку.
– А бронза, или (каверзно), может быть, там мрамор?
Гл.10 Не мраморная
Не мраморный, а тупо свинцом убитый Игорь Тальков заржавел в дисководе, не пришедшись по душе рьяным иностранцам: Ксан Иванычу со своим сыном Малёхой.
В бричке Рено на заднем сиденье двое относительно весёлых людей. Они не за рулём, и поэтому им позволена сытность пива.
За баранкой трезвый кучер. Он готов засунуть в пасти весёлых людей каждому по стволу и шевельнуть пружиной спуска.
Рядом с кучером попутный молодой человек. Это Малёха. Он нырнул с головой в бушующие волны самодовольного дримм-драма и поэтому по-настоящему счастлив.
Разрешим ему уединиться, а сами попрёмся дальше. За каждым поворотом там приятно раскрытая халатность на теле приключения, и совсем уж охоланивающий призрак невнимательности переставляет указатели и прячется за камнем с биноклем. На траве ждёт винтовка с прицелом. Будет ли применена по этим?
Гл.11 Отдыхает Иерихон
О чём это? О чём, о чём?
Ага. Вот. О настроении.
Читали «Степь» Чехова? Тоскливо. Какое скучное словоместо взято им для названия – «степь»!
Да, степь это вам не прерия с ковбоями и не живописные джунгли. Ни тебе, ни стрельбы, ни Бегущего По Американской Дороге Кролика, ни таинственно белого рояля в кустах, уж не цистерна ли это припрятанная с перестроечной водкой, все помнят это пойло? Ни особенной какой-то фабулы.
Литератор, чем отличается фабула от сюжета?
Ха, я тоже толком не знаю. Едут себе его людишки кто куда, везут с собой в бричке ребятёнка на учёбу в город, едут себе, едут и едут. Балдеют скучно. Шерстится пыль в тюках, погруженных на возы лошадиного каравана. Цель для всех разная, но попутная и понятная.
И наши туда же. Тоже едут, аж торопятся. Везут дитятку, только не на учебу, а за колонками в магазины Гамбурга.
И все сопровождают Малёху, и все по этой причине тоже едут в Гамбург. Nachuy учёба! Двадцать первый век на дворе. Надо иметь правильного папу. И хорошо иметь послушных попутчиков.
Чехов... да что Чехов – были бы тогда колонки, глядишь, повез бы Чехов Егорушку вместо Тьмутаракани в самое пекло – в город Гамбург. Да только нахрен они тогда были кому нужны эти колонки. Псалтирь, псалом, Идифум, Асаф, первый начальник хора, второй начальник хора, третий начальник хора, музыкальное орудие шошан. Всё равно песнь любви. Воспоминание о субботе. Прекрасные, видно, субботы, что аж до песни дошло субботе. Отдельно кореевым сынам. Твердыня! Щедроты! Понедельник. Упования. Хватало для всего этого добра скрипок, роялей и духовых. А тут дримм! Что за дримм? С чем его кушать? Не придумали тогда ещё колонок и не придумали дримм-драмм-басс. А тут взяли и сочинили. Специально для композитора Малёхи. И ноты инфракрасного спектра, которые не влазят в нотный стан – так они низки, и создали для него космические воронки со звуками внутри, против которых вулканы как хотелые весенние прыщики. Пятый гениальный класс! Одни убивцы за их партами!
Камни Хеопса приподымаются от такой музыки. Младой конь замертво падает, пожилой ест со страху землю. Дромедар возжелал стать страусом и желает зарыть бошку в нубийский песок, а так как нет на него волшебника Моисея, то прикрывает он одно ухо горбом, а на второе натянул губу. Вот как хочется спрятаться от такой басовой трубы.
Автомобиль же терпит, ибо он из железа и пластмасс, желает взлететь, но не взлетает, ибо он из железа и пластмасс и без крыльев, а то бы взлетел, не беспокойтесь.
Отдыхает Иерихон. Термоядерный Ковчег Завета с манной небесной пусть мирно спит в свинцовой могиле.
Не любили даже древние своих детей так сильно и нежно, как нынешний папа Ксан Иваныч любит своего Малёху и уважает его железотворную с бетоном, многоэтажную, фашиствующую прям-таки музыку.
Вот и едут себе чего-то чеховские и наши, поди, по одной и тоже дороге, только теперь наша заасфальтирована. Опять едут и едут. Надоели читателю: слишком мало глаголов, объясняющих всё разнообразие и красоту многодневной асфальтовой езды. Хоть бы раскрасили свои асфальты в радужные цвета!
Вот обещанные костры уже жгут, спят под телегами, мучают и тешат себя страшными рассказами. Они не бьют себя в грудь, как наши путешественники (наши-то нескромно намылились в Гамгород!), а те, чеховские, бьют себя для собственной дури, скачут жеребятами после первой же чарки по полям; и готовы они повеситься без особого какого-то каприза на первой же ветке.
Контрастны тележные люди!
А наши? А наши не хуже! Они современнее, но не забывают истоков.
В багажнике Рено колошматится о чемоданы и давит в лепёшку авоськи неотёсанное в правильный параллелепипед брёвнышко деды Бима.
Этот Пень всем пням пень. Бим его выгуливает, как Папа своего Малёху, как Создатель выгуливает Землю по кормящему кругу.
Он живой этот Пень.
Жив хотя бы регулярностью совершаемого на нём ****ства.
Валенки для Парижа Бим забыл в спешке дома.
Пень-брёвнышко без валенок плохо равняет наших путешественников с чеховскими.
А вот скукотища равняет хорошо: опять же – бабья нет, да и степь всё не кончается.
Какой-то Мойдодыр из багажника путает карты.
И вместо одноходовки множится как оживающие враги под джойстиками плутоватый детектив.
Гл.12 Рено без труда обгоняет фуры
Одна распухшая фура забита до самого верха. Она особая, потому как редок груз. Там швейная машинка, прялка, обручи для бочек, корзины с половыми тряпками, колёса от телеги, тачка, колья забора, ржавые пилы, топоры, болты, ветхие одёжки, дырявые сапоги, корыта, юная полуцепная собачонка и три вставленных кота, не перестающих грызть решётки передвижной светлицы. Дешёвые тростниковые клетки едва вместили котов. Так ведь и перегрызть могут клетку с такой злобы!
Это Бабушка переезжает из России в Германию. Едет к доченьке. Доченьке с полста уж лет. Мать моя деревня! Бабушка копила это добро целую жизнь, слилась с добром телом и душой. И не может с ним расстаться. – Доча моя не сможет без этого прожить! Как там в Германии этой без хозяйства? Поди газончики одни, и больше ничего. А как же без скотинки, без выжловки, а без цепного пса? Опасно, страшно без взрослого пса. Кругом фашисты с бандерами. Али забыла уже? А я рассказывала. Что там у неё в коттедже? А что, а ничего: одна немецкая пустота и выкрики зла на улице.
Рамштайн вместо Бабкиной и суровые по-прежнему и сладкие до нелепости демократические нынешние немецкие законы. – Бабка, слушала Рамштайна? – Рамштекс знаю, борщ знаю, солянку. Рамштайна вашего знать не хочу.
– Ой! Ёй!
– Так вот, доча, что за жизнь: на красный свет не ходи, этого не ешь, бойся гостей, сама тож не ходи, неси к ним своё, коли удумала. Сделай приобретение автамабыля. Можно в рассрочку. Без авта ты не фольк, а на выдаче русскому барину еловой твоей головой с пздёшкой! Виноватая есть!
Она рыдала от того, что не может взять собачью будку, и залила слезами рукава, грудь и ширинку шофёра, съехав, как полагается при казни, к коленям (не убивай, пощади). Он, приложив все возможные усилия, не смог втолкнуть в кузов стиральную машинку года выпуска тыща девятьсот шестьдесят один. Язви его душу! Пёс достался соседке. А у неё самой трое здоровущих сучьих голов. Не слюбятся, раздерут мово Жука! Поросят пришлось... корову... за чайник яиц да за стаю птиц. Ой и пеструшечка же была!
Качают обе головами, как параллельные римские маятники разных веков.
Гл.13 Скучный Чехов
...Скукотища у Чехова специальной выделки: так бы ею и назвать повесть... пока не вчитаешься. Там, ептыть вам, глубина!
При полном отсутствии подтекста и тайны так долбанет простодушным, но, ять, таким глубоким, сквозь всю повесть русским настроением, прошибленным то болью, то безалаберной добротой, то спокойной и невыпяченной мощью отдельных предпринимательских лиц с щетиной на подбородке и вечной озабоченностью своими пыхтящими заводиками с рабочим людом в застираном тряпье!
Что это теперь после всей тирады?
Ответ один: «Достоевщина, Ъ!»
Какая сильная, какая въедливая эта достоевщина!
Гл.14 Время граблей
Достоевщиной до сих пор болеют не только читатели, но и политики, и обыватели, которые Достоевского даже не читали толком. Убивают они и воруют не по-достоевскому, а как-то буднично и ежедневно. Миллионами и рублями, складывающимися в миллиарды и трети бюджетов всей страны. Копаются в русском своём псевдосознании. Гордятся своей тайной душой. Любят друг дружку по очереди, высчитывают кто кому и сколько должен, чтобы развестись выгодней. Жуют свои, кто пельмени из магазина, кто севрюгу посольскую, а кто простую капустку из бочки в сенцах. И все, независимо от степени своей важности, ждут подсказки, пинка, потопа, вождя, революции.
Русь, ять! На Руси время граблей не сказывается... А и у других тоже так, чего уж греха таить. Молитесь, люди! Коммунизм не панацея, капитализм – вред. Америка – подлая вруша. Чего ещё бывает? Может всем на деревья лезть пора? И выкинуть мобильники. В них вредная частота волны. И через них шпионють за тобой, пусть ты хоть президент, хоть бомж в проходной теплотрассе. Ай, люки задраили, говорят!
Гл.15 Читать можно лёжа
Заехали нечаянно обратно в двадцать первый век. Что у нас там в Рено? Ага, видим: там те же русские едут – современные дядьки и один парниша среднего устатку.
Что в их ячейке творится? Дружба, совет, да любовь? Да nacher им этот реликт! Там творится то же самое, Ъ, что и у всех русских, только не в мировом масштабе, а на движущемся пятачке: то есть пиво, бунты по поводу пития в салоне, обрыгалово и опять всё от пива. Всё, всё плохое у мужчин от пива. Все стрелецкие беды от него, лёгкого с виду алкоголя! Но с одной маленькой разницей: всю эту головную похабень они вывезли с собой за границу и пытаются приспособить иностранные правила под свои привычные. А можно бы наоборот.
Это сюжет, да? Это красная линия? Yмать меня – не переYпать! – сказал бы, не сдержавшись от гнева, любой маломальский классик, болеющий за судьбу русской литературы.
(Ну не войти Туземскому даже в сотню! Ой не войти!)
– А это, вообще-то, то, что у вас сейчас в руках, бумажная солянка эта, хоть как-то похоже на литературу? – спрашивает наивный Чен Джу.
– Хуля там, литература, – отвечает грамотный, культурный, возмущенный и прямолинейный русский читатель напрочь презирающий раблеанство, свифтство и салтыков-щедринство, – издевательство над нашей культурой. Берём призы: кто лучше в культуру серанёт и лучше всех опишет пенис на фоне писсуара. Стебать, да горло драть все умеем, а как написать толково и без мата – тут дак по кустам сидим. Где доброта, сердечность, любовь? Без любви кто-то вообще читать не будет. А с воблей может случиться ровно наоборот. Исподтишка люди тоже умеют читать. И при этом неплохо маскироваться от мужей и скромных подруг. А скромные тоже читают, вы не думайте. Иной раз в добрых глазах живёт такая стервь... а и ладно, не наше это дело. Люди должны быть контрастными, чтобы проще примагнитить-найти половинку...
А ещё зовёт этот грёбаный писатель: «Читатель, пошли поссым вместе, вон там, в единственном кустике за северным фасадом Святого Вацлава».
– Тьфу. Не клюнем, – говорит читатель. – Ссыте сами, а мы посмеемся над тем, как вас заберут в блошницу.
А-а-а! Помнят ещё старину! Дедушки им рассказали давнишние слова.
И захлопывают книгу: «Завтра отнесу на барахло».
Но читают они и на следующий день, чтобы узнать только одно: забрали героев или нет, а потом всё равно избавиться от дрянского, соломенно смердящего фолианта – склада убитых писателем букв.
Не забрали ссыкунов? Очень странно.
И почему-то читают дальше, плюясь в Интернет и в бумстраницы, сморкаются, портят воздух точно так же, как ублёванные герои, и передают друзьям их адреса. А потому, что приятно чувствовать себя выше кого-то, кто просто губит бумагу и убивает своё свободное время.
Читатель клюнул. Он тоже сокрушает личное время, листая страницы, наплюя на вторую половину – вплоть до угрозы развода – пока не додумывает, что читать, оказывается, можно вместе, лёжа в одной постели, до и после секса.
Гл.16 Польза мата
И, о, чудо! О, польза мата и бескультурщины! Кто-то единственный из них нашёл на полке великолепную, золотую чеховскую «Степь», нашёл бабкины свечи и до самых петухов сверял её с этой писаниной.
Гл.17 Прогулки, ёпть, по Риму
...А прочие, коротко описанные Чеховым характеры всех встреченных по дороге, не говоря уж о главных героях – даже не о героях, а так – попутчиков – да это же иконостас русской души. Да даже не иконостас – это слишком выспренно... и празднично. «Степь» Чехова – это те самые чернявые иконы, что висят по закопчённым углам русских изб и пугают своими сверлящими глазами не только бедных детей и хозяина избушки, а ещё в большей мере трогают заблудших случайно атеистов и простодушных писателей, вечно испрашивающих совета у старших.
– Правда и пронзительность! А степь там только для фона, – говорит, толком не подумав, Чен Джу.
– Вот так новость, – вскрикнул изумлённый читатель.
– Вот так-то, дорогие читатели, дорогие мои москвичи и сибирячки, – утверждает Чен Джу, – всем известно, не говоря про мастеров интерьера: чтобы главное выглядело выпуклей, надо его подсветить, но самое важное – подстелить под ним блёклый (а ещщо лудчше блёкглый) фон. А главное там это характеры. Справочник по русской душе. Понятно?
– Согласимся.
– А наш, Ъ, путевой роман кто читает? Кто-то. В основном никто. Листнут и бросят. С душой, запоем читает один только Порфирий Сергеевич! Он один, читает про самого себя всю правду и не верит, что он сам всё это успел сотворить и столько за дорогу выпить. Он почёсывает голову романьим черновиком и безуспешно разгоняет им сластолюбивые мысли.
Вот вторая польза всей этой стёбаной литературы. Отвлечь от пива, заставить чесаться в голове вшинкам-мышьслишкам!
И это настоящий и живой, русский Порфирий – эталон интеллигента и пьяницы в одном лице. Вот где настоящее терпение и настоящая русская душа! Куда там Чехову со своими правильными, по-достоевски думающими и по-живому, по-бунински, то есть в полном одиночестве, выступающими героями, когда и не герои это даже вместе с главным задавалой и одиночкой по большому счёту, а полные антигерои, на которых не то чтобы равняться, а даже стыдно порой слушать. Брань и перепалки, самолюбование и плаванье по течению, когда каждый поворот – почти смерть, а каждый камень на дне – якорь, нырок и головная боль – вот антитеза сюжету.
Эк заехали... Нет, Чен Джу (или Туземский?) иногда бывает прав, но бывает неправ очень круто: загибает, попросту говоря.
– Киря, – говорит Порфирий Сергеевич Нетотов, – хуля ты гнобишь Чехова! Описания природы его не читал? Одна гроза чего стоит! Да что тут говорить: ты что, Ъ, про мозг я согласен и про душу русского человека. Нет, ты на природу посмотри внимательней. Пока не буду тебя ругать, но намекаю: Чехов – гений и талант, каких в мире единицы. А то больше и не будет таких вообще. Вот глянь на своё чтиво! Как гришь, ингредиенты, да? Зачем так? Почему не главы? Выделываешься ты, Кирюха, понапрасну. Не строй из себя Набокова, не выйдет так. А по смыслу как у тебя? Язык длинен, я вижу. Не истёр ещё? Нет? Врёшь, истёр! Вот, глянь: что у тебя: путешествие есть? Есть. Страны есть? Есть. Только, блЪ, всё наоборот как-то. Волосатость на третьем месте, архитектура эта... как бы… между слов она. Хулиганите много, сударь. И долго топчете асфальт. И чукотским мусором забиваете уши. Можно короче: у меня сил уж нет прочесть с начала до конца. Это я. Я добёр-бобёр и нихт претензиев! Ну, больших претензиев нет. А вобче-то есть. Но только мы двое будем знать. Я смолчу. А читатель, так он чё? Так он вообще запутается. И никакой красоты в словах не увидит. Природу вот… не замечаете вообще. Мелькает она у вас, километры бегут шибко-шибко быстро...
– Как титры плохого кино? – кокетничает Туземский-Чен Джу, – я, блин, с тебя списываю отчёт. Я не придумываю ничего: всё идёт само собой – успевай догонять!
Кокетство перерастает в прокурорскую речь.
– Сам ты кто? Ну ладно, алкаш – это слишком тебе обидно. Конечно не алкаш. Пусть будешь ласковым выпивохой, любителем. Это от беды… ну, от неудовлетворённости. И остановиться сознательно не собираешься. Я тебя не ругаю: это твоё личное дело. Сам точнее обзовёшь. Оправдание, поди, даже есть. Формулу себе придумал под это дело. Ну, типа алиби такого… А хулиганит кто? Я? Да ты сам... тут... на первом месте.
Выпалил всё это Кирьян Егорович и замолк. Обиделся за справедливые бимовские слова.
Да, уж, над архитектурой у него рассуждают, чёрт с ним, мимоходом... ну не алкаши уж совсем конченые – волосатые архитекторы с кружкой. Забот-то у них будто только три: напиться пива, найти укромный сливной уголок и помечтать о бабах. А разве нельзя, если это в совокупности и есть радость и смысл жизни?
– Yбть, это только с виду, Порфирьич! БлинЪ, ну я не согласен. Ну ты глянь: есть, ей богу, есть правда жизни у Чена, ну ты, блинЪ, листни внимательней... – Сильно волнуется Кирьян Егорович, и только от этого забывает о цензуре слова.
– Продолжайте, – говорит православный башкир Порфирий, ковыряя черепаховой дужкой очков в своём (не в Кирьяновском же, слава богу) волосатом ухе. Где его столица – Уфасарай?
– Да ну как так, блЪ, – горячится Туземский-Чен, – чистой воды журналистика в лицах, прямо с листа, живое как есть. Если воняет, так воняет. Хулль зеркалу пенять. Ну, ты, вот... вот хоть бы архитектуру взять. Архитектура наличествует... Ну это, волосатость наша? Мы же так договаривались крестить ея на семьдесят пять… этого… Ресцова? Хоть он и отпинывал: не моё говорит, от Карнизкого... А он пожилой, обижать не хорошо и отнимать первенство... А я всё равно поменял.
– Ну, уж. Я то! Я за неё, мать нашу! – смеётся Порфирий Сергеевич. Сильно он уважает матерь всех наук и готов за неё не только порвать виноватых на кукурузные хлопья, но и тут же почикать их, превращённых, челюстями.
– Ну, дак, я ж не могу подробно как Стендаль, хоть он завирака каких сыскать... а вы мне время дали? Всё бегом. Книжку хрен где купишь. Я, почитай, год в книжный хожу. А нету, – говорят. Не читают щас Стендаля. Длинный и скучный путеводитель, – говорят.
– А ты про что это?
– Я про «Прогулки, ёпть, по Риму», – честно сознался Кирьян Егорович. – В детстве не дочитал. Снова хочу попробовать. Не сокращённый вариант: полный, вот как. Он толстый этот Стендаль. В детстве нудноват показался, а сейчас думаю: в самый раз будет. И главное: съездить туда на недельку. По прочитке! Ну! Я вот специально один поеду, но, заметь: сначала в Венецию ещё хоть разок. Может, последний уже разок. Жить-то осталось тьфу! Сяду, вот, блин, под Сан-Марко, и буду узорчики глядеть, глядеть... С пивом – без пива, а главное, чтобы один. И чтобы узорчики рассмотреть, и запечатлеть на фотки. А после разобраться: кто и что там привнёс. Там же сущая путаница! И Византия, и местные, и, говорят, русские поучаствовали. Интересно же, да? И чтобы самим собой руководить, а не чтобы...
Дальше шопотом: «Как Ксан Иванычи разные с Малёхами... План, блЪ, график! Движение, подъем, блЪ, в шесть – saibalo!»
– Да уж!
– Баста! Сяду сам там, сначала в кафушку… Пару пива, винцо, пасту. А там старинные есть кафешки… Один, стульчик с собой, акварельки, фотик... и буду выглядывать: где какая бучарда неправильно тукнула... Про это кто знает? Ты знаешь? Вот, не знаешь… поди, и не был ни разу…
– Не был, – сокрушался Порфирий Сергеевич.
– Ну и вот! А ещё архитектором себя мнишь. Нет, никто! Даже учёным людям это до лампочки. Им годы подавай и стили. А мне нет. Мне не до лампочки. Я люблю чуять перед фасадом живого человека – строителя, художника, скульптора. Мне архитектор… ну этот, который бумажки с макетиками… маленько поhеру. Я это... как будто туда... к ним на стройку... стою… в фартучке сам, и рядом будто стучу и каблучусь... носилки ношу, камушки кладу, тукну там, сям, понимаешь? Матюгнусь, если что не так, рукоприкладством займусь: по морде хрясь, хрясь работничка, понимаешь? А туда же наверняка уже хохлы проникли… халтурщики ихние… ну, типа рабы они были с Византии.
Эти догадки чисто Кирьянегоровичевы…
– Понимаю, – лепечет Бим. – Я бы тоже хохла, если неумелец, конечно, шмякнул, если не так. Ни хера себе: эти же камни денег стоят!
– Мне это... как ты там говоришь? – продолжает Кирьян Егорович, – всё торкает в душу! Я, может, задним ходом посоветовать им хочу! И на машинке времени туда вжик! И мне для этого не надо итальянский учить...
– Мда-а. Интересно, ...а я бы... английский ваш весь... тоже nachuy!
– Вот то-то и оно-то.
– М-да, Сан Марка ваша это ботва. Новодел, – встревает Порфирий. – Кирпичи. Собаку придавило всего-лишь, ну и сторожа впридачу. У нас дак, как рухнет рынок, или стадион, там… так тысячи... Утром все как на парад пришли... смотреть навал кирпича. Кто-то с тачками. Воровали и строили. Тоже мне катастрофа! А Везувий-то!...
– Что Везувий?
– А не скажу! Дышит Везувий, вот что. Тряхнуло тогда. А никто не заметил. Думали: а-а, брак. Собаки не почуяли, а фундамент – он-то чутче собаки! Дрожит себе… только незаметненько. Гавкать-то фундамент не умеет. Согласен, что не умеет? И змей там нет… а то бы заметили. А охранник может бухой тогда был. И не его это задача – за фундаментами следить… Да, сядь вот под Дожей... Это правильно. И жди… Ну, или под часы… Там же есть часы?
На каждой уважающей себя площади есть часы. А на совсем уважаемой – лошадь со всадником.
Бим спутал колокольню на площади Сан-Марко (Кампанилла) с собором Сан-Марко и вообще со всей площадью, и потому посылает Кирьяна Егоровича в другую сторону от Кампаниллы. Но, если бы Порфирий покупал Кирьяну Егоровичу автобусные или лодочные билеты с материка в Венецию, то он не сильно бы ошибся: между Кампаниллой и Дворцом Дожей всего-то десять косых сажен… Или пять добротных наших харчков, если пива попить. Ну-у это… вдосталь, чтобы…
И Кирьян Егорович на Порфирия-Бима не обижается.
– Ну, под Дожей… ну на харчках… Под чемодан, так под чемодан. Согласен. Есть на чтЁ посмотреть, и есть чтЁ раскритиковать.
Кирьяну Егоровичу похрену ЧТЁ критиковать, потому что у него свой инди-винди взгляд. На шедевры. Лишь бы на него самого не рухалось. Он считает, что его взгляд реалистичен и, кроме того, архитектурно-художественно подкован. Он допускает полигамию стилей.
Бим на этот счёт более резок. Он может запросто опустить в канализацию Леонардо да Винчи, Бернини и помешать их Эйфелем (как китайской палочкой недавно и в домашней обстановке готовил русский вариант соуса чили из алтайских томатов).
– Их времена прошли, – говорит он уверенней некуда. – Этот постарался маленько, а этот даже карандаша толком не поточил. Железяку построить – это каждый сможет. Разве что ещё немного подрассчитать, чтобы Париж не завалить... Чем? Металлоломом. Эйфелем... Ну, что останется от Эйфеля? Он вниз упадёт или вбок, или в Сену? Как думаешь?
В разговор снова вступает реалист Кирьян Егорович. Ему плевать как будет падать Эйфель: «Вот, Гоголя берём. Понимаю, он красавчик. Вся публика его готику цитирует и ссыт от радости. Дырки, свет, воздух, Ъ, голова кружится. А его Белинский, huyak, и опустил. Там, где про Париж. Про тот ещё, не про готику. А он вовсе не от себя говорил, а от главного героя. Герой и автор не всегда же одинаково думают, правда? Обидно Гоголю? Обидно. А он даже не огрызнулся на этого... ять его, Б-Белинского. Ещё и Бунин поддакнул, что ему готика по душе. А потом взял и сознался, что слёзы-то у него в русских соборах текут, а вовсе не в готике. В готике он просто навытяжку стоял и завывал, как, мол, готика хороша. А поживи на чужбине, так ещё не то будет. И на собачатню с узорчиками зарыдаешь».
– Мне Б-белинский ваш pochuy. Не знаю кто таков. В школе уже забыл, – сказал Порфирий.
– Ну, ладно, смотри далее. Вот мы её мусолим...
– Кого-кого?
– Ну, архитектуру эту, нашу мать... волосатую. Х-ха! – хмыкнул Кирьян Егорыч, – пара алкашей, даже и не полных алкашей, не трущобных этих, гиляйских, а так – между делом. В Томске тоже трущобы. Были, были, не щас… А кто их знает эти нашенские трущобы? Пирожки с человечьим мясом пробовал? Нет. И я нет. И в блокаде не бывал. И кошек не ел. Трещим себе и трещим, сидим в миру, то есть без войны… небольно трещим, не желаем знать родных нам пирожков. Отдыхаем, философствуем. Ну матюгнёмся... а суть-то от этого...
– «Ссуть» между тремя кружками пива, – поправляет смысл сути Бим.
– Хоть бы и так. Вот мы её щупаем, щупаем. А она иностранная, интересная, Ъ. Мы что, Ъ, клерки? Археологи? Мыши навозные? Копать приехали научные норки... диссертации? Бля-ать! Не накопали ещё в Праге? У них, ты понимаешь, ты понял, в чем дело, у них своих навалом ученых. Всё уже уписано и переписано. И обоссано. Ха-ха-ха, – задорно. – Кхе-кхе! – старчески.
На ха-ха-ха Кирьян Егорыч удачно запустил в салон колечко дыма, а Бим так же удачно – на кхе – пришлёпнул его к потолку ладонью.
– А мы их по-бытовому – шлёп! И По! И по Ху! И по Ю! Знаешь такого китайского умника По Ху Ю? Нет? Ну так вот, По Ху Ю этому было достаточно в пещере сидеть и глазеть на звёзды, и как яйца в земле догнивают. Ему точность нужна, чтобы преподать. Это его жизнь и весь интерес. А нам пещеры мало: надо посмотреть, как другие живут и чем дышат. Мы для себя ехали, не по командировке, и не по необходимости. Нами двигал культурный интерес. Ну и немного выпендрёжа. А как без него? Скучно. Что нам интересно – мы смотрим. Неинтересно, ну не легло в глаз, – ну и мать его имать. Наплевать, словом!
– А мне интересно на собор поссать и посмотреть как стекает – как у нас по швам, или по-особому, – выдал заветную тайну Бим и этим в очередной раз опустил всю европейскую культуру. По-настоящему это редко удается – кругом толпчится народ, копы в фуражках – сусликами... и молчат сусликово, а копотное телевидение настраивает свои будто бы пытливые оки. И опять, цукинии, молчат. Всё молча делают! Понимаешь? Где свобода исповедания? Перед нормальными людьми, перед собой, а не перед зрителем, не показушно? Ангажемент, блЪ, из пустоты творят! Кроликов из шапки достают, достают, достают, а они всё не кончаются, не кончаются, не кончаю...
– Ну хватит про кроликов, ишь как тебя... – Кирьян Егорович не может так долго слушать про одно и тоже... про одинаковых кроликов… хоть бы подцветил… хотя как приём вполне можно взять на вооружение. В длиннотах тоже есть своя музыка... как движенье воды.
Гл.18 Удивляемся диалогам
Удивляется такому странному культурному диалогу Ксан Иваныч, но не встревает.
Малёха хранит статуарное, мраморное, спрятанное, карьерное безмолвие (Аркаим! Круг на равнине. Шамбала! Дырка в горе), но его локаторы ловят критические слова великих сибирских волосатых (один бездельник поневоле и оттого теоретик, другой практик – любитель проектировать города и дома разврата на склонах Алтаев). Непонятные мысли Малёха передаёт в долгий отсек мозга, чтобы потом переспроситься у папы (все ли волосатые архитекторы такие или только эти двое чокнутых?). Папа бы ответил, что только эти. А на самом деле все. Поэтому и такая архитектура в России – грёбаная, и всё никак не хочет походить на «одноэтажную, красивую такую одомашненную Америку». А Ксан Иваныч только об этом мечтает. Будто делать больше нечего. Ну не хочет он видеть в Угадае небоскрёбов!
– А я сначала хотел вторую часть назвать «Европейскими ссыкунами». Заранее знал, чем мы там будем заниматься, – вспомнил Кирьян Егорович и закатился выпусканием веселящего газбаса.
– Это нормально, – развеселился встрявший в здравый диалог генерал Ксан Иваныч, – без мата, скромно, и со вкусом. Зачем срать на русский язык? Высунь у половины народа… для проверки на вшивость… – так весь в прыщах от сквернословия.
Чёрные мифы о Руси от самих же русских! Всё не так, но являют прекрасный предмет для спора и культурного соревнования. Насчёт культурности самих спорящих, конечно, большой вопрос. Вроде бы и знают, что так нельзя, но, когда среди своих, то становится можно и даже маленько клёво.
Весь путь продолжают обижать друг дружку и всю Европу Бим и Кирьян Егорыч в силу своих некоторых противоположных особенностей, а при этом пуще сближаются, как на необитаемом острове ровно посерёдке Европы. Это, товарищи, натурально товарищи по несчастному своему товариществу.
Там ещё Ксан Иваныч и Малёха. Эти в своре. Только у них, как в особой подсекции, свои раздельно-спаренные тайны и замыслы.
Гл.19 Читать никто не будет
– Реалистический этот романчик, серьезный, или так, для баловства? – задают сами себе одинаковый вопрос 1/2Туземский и Чен Джу, пока они были ещё дружны, и когда не был ещё смонтирован механический сочинитель ДЖУ-1. И сами себе отвечают: «Конечно, для баловства. Хоть и не на стопроцентной, но на живой основе, не считая полудохлых крокодилов. Вот и весь сказ типа ответ».
А отчего так злословят враги и завистники баламута Туземского с деятельным и злым Ченом Джу – псевдонимом? Отчего суетятся серьезные критики и попутные смутьяны, так неразумно накинувшиеся на это псевдопроизведение? А бог его знает. Может от того, что целлюлозы им жалко? Хотят, может, чтобы их тоже за пустословие пропечатали.
– Ну и флаг им в руки, барабан на шею, – говорит Бим. – Не слушай никого, продолжай строчить. Время покажет. Мне нравится. А Набокова всё равно не переплюешь.
– Ну, так и читай на здоровье, – говорит ему Кирьян Егорович Туземский. – Книжка для одного человека. Это в наше время большая редкость. А Набоков мне не пример. Я не соревнуюсь. Я первоиспытатель сам себе. Мне интересно. Я обожаю процесс. Я, может, погибну, но мне эталоны и ваши правила все – наhер! Вот так вот, Ъ.
– Никто вообще читать не будет – утверждает Трофим Митрич про книгу К.Е.. Это уже по приезду в Угадай.
– По мне Джойса уже меряют. Я Сантимэтр! А он Мэтр. Я уже – одна сотая от него.
– Джойс – болтун, – говорит Бим, хоть и не читал и даже не слышал такой фамилии.
– Философ, – утверждает К.Е. (Он прочёл 14% Д.Джойса). – У него даже спичка звучит как монумент. Он каждому слову придаёт особое значение. Это как клятва. Вроде звук… а, вот же, не фига! Не звук, а музыка.
– Не доказано. Болтает – что видит, а критики наделяют, потому как понять не могут.
– Читать будут, если захотят. Но: как высунуться?
– Не хочут – заставим! – смеётся Порфирий. – Вставим в ЕГЭ, пусть молодежь думает – литература это, или рюссь...– франсюсь... аттраксьон...
На мягком знаке он смежил очи, не рассчитав сонной силы мягкого русского знака.
– В моей книге даже кошка курит, – добавил напоследок и похоже невпопад Кирьян Егорович.
Лишь бы чего невпопад употребить.
Ибо именно эта фраза просто напрашивается в такую бесцельную, асоциальную совсем книгу.
Но никто его не слышит и не спрашивает, почему же кошки его книг должны курить, а у Пелевина, к примеру, нет?
У Сорокина настек кушают, а у Чена Джу их незатейливо валят в кровать.
А потому, что и то, и это прекрасно, если облачить в культурные выражения.