В литературе я разочаровался в десятом классе.
До этого все предметы были одинаково неинтересны, а этот возненавидился лишь учительская указка пронеслась над моей головой.
Смешно ли увидеть перед собой зловозмущенный лик преподавателя и её тонкую руку в замахе с длинной палкой географички, незнамо как попавшей в литературный класс? Или страшно, или?..
Посланное в меня «копьё» развернулось у лба и совсем не больно ударило по уху.
И мне, шестнадцатилетнему болвану, вдруг, захотелось зареветь первоклассником, что стучался головой о доску в руках возмущенной первой моей учительницы.
Зачем тогда Раис Иванна трясла меня матрасом - не знаю. Лишь помню её красноликую со слезами на глазах.
- Неправда, - закашлялась Вера, - тогда, Раиса Ивановна лишь встряхнула тебя разок. И головой ты доску не задел...
И маме моей было за что метнуть в тебя указку в десятом классе...
В окне на лиловом темнеющем небосводе одиноко мерцала синяя звездочка в ритме биения моего сердца.
Вера. Первая любовь. Хотя, дебютно, я влюбился в детском саду в белокурую пышноволосую Светку. Мы всегда подглядывали за девчонками в летнем душе; хихикали, указывали пальцами на голеньких детсадовок , улыбались щербатым ртами и, дождавшись их на выходе, ябедно кричали: «голая, голая».
Светланку я голенькой не видел ни разу. Всегда кукольно строгая, в розово-голубом платьице со смешными солнечными зайчиками в слепяще-белых локонах.
- Не знала о твоей любви, - улыбнулась Вера, - хотя, та выходка должна была и озадачить.
- Тебе нужно заснуть, - я коснулся пальцами её плеча.
- Да,- прошептала она, - и на ресницах забриллиантились слезы. Холодная кисть её трепетала пальцами, желая спрятаться под мою ладонь.
- Я поняла. Ты, сейчас о своей первой любви рассказал мне специально, - Вера смахнула искристые слезинки, - мне было приятно.
Школьные годы вспоминаются мартом. Настный снег режет резиновые сапоги ледяной кромкой, я проваливаюсь в подснежные «обманки» и непременно по колено. С хлюпным чваканьем обувь полнится жгучей влагой. Не добравшись до сухого места, второй сапог уж полон леденящей жижей; теперь, на урок во «второй обуви» на босу ногу.
Мокрые носки в портфель и… страшный конфуз перед Веркой, когда раскрыв его, вытаскиваю серые, сырые тряпочки вместе с папкой.
Она брезгливо берёт тетрадь и клянется никогда не давать мне ничего своего…
С тех пор я стыдился себя и не мог взглянуть в её глаза.
Но, несмотря на конфузы и неприятности мы росли, превращались в гадких утят, в неоперившихся цыплят, и вот, уже, Лёха трясет фотками с голыми девками: «Ну, чё, пацаны, по двадцать копеек за штуку, почти задарма».
- Дай хоть глянуть, - толстячок Серёга с вожделением смотрит на черно-белые карточки, переснятые раз десять и не с оригинала.
- Купи, и хоть в постель, - смеётся Лёшка.
На уроке он щедро сует мне всю пачку, позволяя разглядеть голых красавиц.
В девятом классе тощий, длинноносый Лешка неожиданно превратился в атлетичного красавца.
Я, со своим метр шестьдесят, застывшим еще в седьмом классе, совсем не дотягивал до Лешкиного роста. И замечая, как наши классные девчонки смотрят на красавца, завидовал несказанно.
Ему давалось все запросто! Учеба, игра на гитаре, пение, восторгавшее девичье племя. И он, сученыш, прекрасно ощущал свои преимущества, и бесстыдно пользовался этим.
Девятый класс разом пропитался неведомым до селе ароматом новых чувств и желанием близости. К марту все расселись пАрами, согласно выбранному благоуханному букету. Мне же досталась последняя парта с пустым местом на узкой скамейке.
Поголовное любовное помешательство, однако, позволяло одноклассникам замечать отношения меж другими парами и, пусть персональная любовь была несказанно ближе чужой, отношения Лёхи с Верой занимало одноклассников не менее их личных.
В десятом классе Лёшка запросто целовал Верку в губы прилюдно, а она, ничуть и не смущалась, частенько подходила на перемене к любовнику и обнимала его страстно. Так, мы постепенно привыкли к выражению их близости и к новому году перестали обращать внимание.
А в предновогодних хлопотах, со сбором накопленных копеек, приготовлением пустяшных подарков и обсуждением места ночного бдения, и вовсе забыли о прекрасной паре.
И вот, в новогоднюю ночь, собравшись в Лёхиной квартире, под звон бокалов с дешевым вином, совсем не заметили отсутствия Веры.
Лешка прижимался к полногрудой Лёльке, неожиданно расцветшей в праздничном полумраке.
Без очков, янтарноокая, с дивными тонкими коромыслецами черных бровей, яркими губами необычно подведенными природной чуть тёмной линией, с едва заметным пушком на верхней губе и тонкой талией над аппетитными бедрами, под короткой юбчонкой, - она очаровала всех пацанов несказанно.
- Я, её и не узнал, - потерянно сетовал похудевший Серёга, - и как Леха может первым рассмотреть в обычном красоту? Я же сидел с ней за одной партой два года!
- Так, ты и на гитаре не умеешь, и сальто с места, - я усмехнулся ядовито.
- А ты умеешь, - обозлился Сергей.
-А я, вам обоим в ухо влёт могу, и вы не ответите, - я и сам был зол. Но вовсе не от пропущенной Лёлькиной красоты и невозможностью ею обладать.
Лёха! Лёха, так легко предавший Веру. Знал бы заранее – не пришел к нему нынче.
В те годы девчонки еще стеснялись курить с нами и, сейчас, разбежавшись на невидимое расстояние, мы пыхтели длинными сигаретами порознь.
Не куривший Серёга водил огоньком зажженной сигареты, вырисовывая понятные ему фигуры.
- Ты чё, дорогие сигареты портишь, толстый, - прикрикнул Лешка.
- Значит, сигарету тебе жалко, - возмутился я, вдруг нащупав повод к неприятному разговору. И думается, не выпей стакана вина и не начал бы. Но доза расслабила, разбудила и удвоила обиду.
- Жалко! Закончится табак, где взять его сегодня? – озлился хозяин.
- А где Вера? – вдруг, задиристо спросил я.
- Не знаю, - выпустил дымное кольцо Лешка, - тебе-то чего?
А действительно, какое мне дело? Я, вдруг, почувствовал сладкий вкус помады с незнакомых мне губ и зримо осознал: она никогда не будет сидеть рядом с Лёхой, улыбаться ему и нежно, шутя, щелкать по носу блестящим ноготком. И обнимет теперь меня, при всех, не стесняясь, и я поцелую её в губы …
Туманом зашлось сознание. Я ощутил аромат волос, нежную румяную щеку и белую мочку со змейкой-серёжкой. Завитой локон раскачивался над её виском, а я, пытался ухватить его губами и шептал тихо-тихо: «Я, люблю тебя» …
И теперь, вожжелалось пожать Лёхе руку, шлепнуть по плечу ладонью, по-дружески обнять, ткнуться лбом в его, и сказать - «спасибо».
- Почему ты не рассказал мне об этом тогда? – улыбнулась печально Вера, - возможно, с этим жизнь случилась по-иному.
- Как я мог? Тебя неделю не было в школе. Затем, частые госпитализации. Да и ты, в своей печали, не хотела видеть никого. И… мой стыд, умноженный последней глупой выходкой.
- Да, как давно это было, - вздохнула Вера, - я многое стала забывать. Ты женат? - неожиданно спросила.
- Нет.
- И я-я, - печально-распевно произнесла она, - и никогда не была замужем. После недолгой болезни – институт с разочарованием в юношах, работа, случайный роман, дочь, заботы и вот… возраст постучался нездоровьем. Ты вылечишь меня, ведь правда, вылечишь?
И вновь слезы мелким бисером, тоска в светло-голубом взоре и нервная дрожь еще красивых губ. Её холодные, сухие пальцы перебирали мои суетливо, и безмолвно повторяли только что заданный вопрос.
- Всё, Вера, спать. Сейчас сделают инъекцию, - я слегка пожал её кисть и постарался улыбнуться бодро.
К чему Лилия Ивановна, рассказывая об отношениях Беллы и Печорина, упомянула свою дочь? Или мне показалось, и я всего лишь болезненно представил вовсе и не сказанного? Не помню, не понимаю по сей день, как и бестолковое, никчемно произнесенное мною: «У кого чего болит, тот о том и говорит».
Мне показалось, я молвил не вслух, а услышали все...
Через неделю был экзамен, заслуженная тройка и ощущение безысходного стыда, как с теми носками в портфеле в третьем классе. Выпускной вечер, прошел без моего участия и я об этом не жалел никогда.
Оперировал Веру мой коллега. В последний момент, с пылинками талька в хирургических перчатках, я больно ощутил отпущенное время и, по несмелости потерять свою любовь, отказался взять скальпель.
.