Гаврила

Аксана Островская
Василий Иванович возвращался с работы. Одинокий пятидесяситисемилетний инженер, специалист по сборке рентген-аппаратов. На голове венцом поблёскивала типичная для его ровесников лысина, заставляющая его смущаться каждый раз смотря в зеркало. Своим упрямым сверкающим глянцем она упорно напоминала своему обладателю о безвозвратно ушедшей молодости.  Этой шальной ветреной девчонке, которая, звонко смеясь, обещает каждому человеку быть всегда вместе с ним.

Но однажды, проснувшись раньше будильника, мы обнаруживаем себя одинокими в постели. И простынь рядом остыла. Лишь на подушке остаётся пара завитых рыжих волос, да отголоски этого наивного звонкого смеха в ушах. Смеха, убеждающего в том, что жизнь впереди, в том, что всё по силам, в том, что самое лучшее ещё случится.

Но вот стоишь в ванной перед зеркалом, пристально разглядывая морщины на своём лице, этот жестокий рисунок жизни, которого не избежать ни одному человеческому лицу, и понимаешь, что так и не заметил, когда же всемогущее «ещё» сменилось на угнетающее, пожирающее душу «уже»…

Василий Иванович прекрасно знал, что значит этот взгляд отражения в зеркале, твердящий «уже, уже…», словно приговор к чему-то страшному, к какой-то необъяснимой бесчеловечной пустоте… «Уже, уже…» повторяло отражение. «Уже, уже…» вторил ему обрюзгший «пивной» живот, свисающий над ремнём потрёпанных синих джинсов. «Уже, уже…» шептали наполовину выцветшие, не успевшие выпасть волосы.

Он затыкал уши. Он кричал в подушку. Он молился. Лишь бы не слышать этого страшного «уже». Лишь бы не забыть звонкий весёлый смех кудрявой конопатой беспечной рыжей девчонки…

Но эта война за право считать себя молодым, она велась в ванной его однокомнатной холостяцкой квартиры, там, на четвёртом этаже типовой «хрущёвки», доставшейся ему в наследство от родителей, царствие им небесное. Сейчас же Василий Иванович ехал вверх по эскалатору в привычной ему толпе на станции метро «Пионерская».

Час пик. Шесть вечера. Лето. Белые ночи. День закончится только около одиннадцати вечера. На смену ему не придёт ночь. Её место займут густые бархатные сумерки. Закат медленно превратится в рассвет, наступит утро. Будильник. Ванная. Зеркало. Привычная бритва в осточертевшей ванной. Джинсы, ремень, свисающий живот, рубашка… И снова на работу.  Снова притворяться счастливым, живым. Снова считать себя молодым. Снова собирать очередной аппарат, способный заглянуть внутрь человеческого тела… Жаль только, что он не способен играть, как музыку, этот звонкий смех, разлитый по костям и сосудам на чёрно-белой пугающей картинке, отображающей человеческую плоть…

«Сейчас в Карусель. Куплю, как обычно, ужин из чего-нибудь готового и пива, – думал Василий Иванович, – Надо выбрать фильм на вечер. Интересно, что там новенького на торрентах выложили…»

Он поднялся в вестибюль станции, вышел на улицу. На лицо упали лучи ласкового вечернего петербургского солнца. Василий Иванович инстинктивно улыбнулся, почувствовав на коже умиротворяющее тепло.

Но тут внимание Василия Ивановича привлёк мальчик лет десяти. Он сидел на основании памятника пионерам, беззаботно отпускающих голубя на волю, и тихо, но горько-горько плакал со всей чистотой и искренностью детских слёз.

— Мальчик, – со сжавшимся от сострадания сердцем спросил мужчина, – почему ты плачешь?

Мальчишка со смешными взвихрёнными светлыми волосами в запылившихся шортах и футболке с изображением на груди ангела с золотой трубой, расправившего шикарные белые крылья, поднял на него заплаканные красные глаза. В его взгляде читались неподдельное разочарование и боль, присущая, пожалуй, только взрослым людям, повидавшим много бед на своём пути.

Василий Иванович, чуть сам не расплакался, увидев неподдельные горестные чувства на лице ребёнка. Он всегда хотел детей, но жизнь, к сожалению, распорядилась иначе.

— Почему ты плачешь? – повторил свой вопрос инженер, – Тебя кто-то обидел?

— Вы меня видите? – спросил мальчик.

— Конечно вижу! Разве тебя можно не заметить?

— Не все меня замечают… – с сожалением и проявлявшимся интересом ответил ребёнок.

— Я вижу тебя, – не совсем поняв ответа подтвердил Василий Иванович.

— И трубу мою видите?

— И трубу вижу… – сказал мужчина, действительно обнаружив золочённую трубу рядом с мальчиком.

Ребёнок тут же перестал плакать. Они пару минут молча смотрели друг на друга изучающим взглядом. Наконец, мужчина прервал молчание вопросом:

— Как тебя зовут?

— Гаврила, – ответил мальчик.

— Василий Иванович, – представился инженер.

Они пожали друг другу руки в честь знакомства, как два настоящих взрослых мужчины.

— Так почему ты плачешь? – повторил в третий раз свой вопрос Василий Иванович.

— Меня никто не видит… – собравшись с силами, ответил мальчик, и продолжил, – Я играл им. Так долго играл на трубе… Я звал их… А они не слышали… Лишь некоторые, кто меня замечал, кидали мне деньги… Переставляете, Василий Иванович, – с отчаянием в голосе подчеркнул мальчик, – Деньги! Мне! Они швыряли в меня своими деньгами… А я ведь звал их… Звал…

Тут Гаврила не выдержал и снова горько заплакал, обняв руку мужчины, устроившегося рядом с ним на бетонном основании постамента с пионерами…

— Ну-ну, что же ты… – пытаясь утешить мальчика, прошептал Василий Иванович, – не плачь.

Ребёнок безутешно рыдал, крепко вцепившись в его руку. Мужчина машинально поглаживал морщинистой шершавой рукой шёлковые золотистые детские взвихрённые в разные стороны волосы.

— Сыграй мне на своей трубе, Гаврила! – попросил он, подумав, что, наверное, Архимед, кричал свою «Эврика!», испытывая те же самые эмоции.

— Вы точно хотите этого? – всхлипывая, спросил мальчик.

— Хочу, – ответил Василий Иванович, сам не зная почему испытав светлую, согревающую нежнее скупого петербургского солнца, грусть.

Мальчик посмотрел ему прямо в глаза и радостно, будто только что достигнув вершины Эвереста, воскликнул:

— Хорошо!

Он бережно взял трубу, отряхнул рукой осевшую на позолоту пыль и начал играть…

Такого Василий Иванович за всю свою жизнь ещё ни разу не слышал. В бравурном марше мальчика на всю площадь перед метро и «Каруселью» в музыке раздавался тот самый весёлый смех беспечной рыжей конопатой девчонки… Смех, смешанный с чистейшей музыкой, воплощающей саму суть всемирной гармонии, разливался по асфальту, по серым фасадам многоэтажных жилых домой, парил над головами, казалось, оглохших прохожих, бегущих из метро по своим привычным делам…

По лицу Василия Ивановича текли крупные горячие слёзы… Музыка уносила его вместе с мальчиком далеко-далеко. Прочь от суеты площади перед метро, прочь от глухоты, от слепоты, от отсутствия жизни, которую мы привыкли считать нашей жизнью…

***
На утро работники цеха сборки рентгеновских аппаратов с опаской и волнением шептались:

— Слышь, Иваныч-то наш вчера умер!

— Как же так?

— Да вышел из метро, а его сердечный приступ возьми и накрой. Скорая приехала быстро, но было поздно… Говорят, его в морг так и увезли, с пеной изо рта, но при этом со странной счастливой улыбкой на лице…