***
Счастливый пятничный день, последний день первого учебного семестра катился к рубежу второго тысячелетия. Вместе с ним по синей тарелке неба улыбчивым яблочком катилось и резво закатывалось за окоем непредсказуемое крымское солнце. Погодка окончательно просветлела и явно не хотела по-зимнему суроветь. Коты и собаки увеселено шныряли; тетки с кошелками бодро топали; школьники, точно ошпаренные, скакали и вопили, недвусмысленно демонстрируя психопатию, отягощенную учебой.
Лохнин, зараженный всеобщей первобытной лихорадкой, ошалев от абсолютной своей свободы, носился над Горным безо всякой цели. Попутно он обозревал округу и совал свой отсутствующий нос куда ни поподя. Он потусовался на распродаже сосен, которые почему-то испокон века называются елками. Потом целых полчаса отирался в булочном цеху возле здоровенных кубических печей. Из любопытства заглянул в аптеку – царство коробочек и пузырьков, а также в железнодорожные кассы, в которых не обнаружил ничего занимательного.
За закрытыми дверями ДК, в пустом фойе он столкнулся с рослой и вычурной, как купеческая дочь, сосной, поигрывающей своими фальшивыми бриллиантами. Очаг культуры приготовился к проведению массовых утренников. На целых дри дня он был запечатан и тих, как смиренная монашка на повечерие.
Тут Лохнину загорелось посетить кухню ресторана, где в развалах всевозможной снеди он чуть не потерялся. Здесь тщательно готовились к ночному разгулу местной крутизны и уже в четыре часа пополудни принимались за кулинарное дело. Сырный, колбасный, фруктовый, пряный дух мог довести до обморока кого угодно, но только не Лохнина.
Лешка не чувствовал ни голода, ни холода, ни усталости, ни естественных позывов. Он не был обременен своим повседневным шмотьем, поэтому не боялся наступить на вечно развязанные шнурки и растянуться под хохот одноклассников. Ему незачем было переживать, что дневник снова потеряется. Он забыл, что на пятнадцать ему назначен урок по фо-но, а в четырнадцать в школьном актовом зале без него прошла генеральная репетиция новогоднего карнавала, где он, одаренный ролью звездочета, должен был тренироваться в зажигании гранатовой звезды на елочной маковке. К нему теперь не относился ритуальный вынос мусора и отмывание обуви от грязи, которая в Горном после дождя была обильна и прилипуча. Сейчас он был, как нелестно выразилась бы матушка, «пустоголовый жуир». Это злокозненное словосочетание Леху всегда больно жалило и сеяло в глубине его души подлое семя сомнения относительно материнских чувств родительницы.
Порой Ольга Ивановна поступала со своим ребенком самым безжалостным образом. Она вырывала изо рта сына чипсы, мивину, пепси-колу, жвачку и прочие вкусности, купленные им на свои личные карманные сбережения. Не единожды Ольге Ивановне приходилось отправлять свое чадо в больничный стационар, чтобы лечить от отравления. Там ребенок получал капельницу с физраствором в совокупности с родительским нагоняем. Сидя на краю больничной кровати и следя за висящей на штативе вверх тормашками стеклянной бутылью, пускающей рыбьи пузыри, Лохнина язвительно говаривала:
– Ну, погоди-и-и ж ты у меня, спиногрыз. Как только выйдешь из больницы, получишь отменных тумаков. Будешь знать, как жрать всякую гадость.
Мать старательно воспитывала сына, приобщала его к полезному физическому труду. В библиотеке, где она, помимо основной должности еще имела полставки уборщицы, у мальчонки был свой фронт работы. В то время как Лешка орудовал шваброй, мечтая лишь о том, чтобы скорее от нее избавиться и ухватиться за книгу, матушка его подстегивала: «Чаще полощи тряпку, не оставляй разводов на полу. Да про углы не забывай. И поживей поворачивайся, что ты прямо, как спящая царевна? Вот, сынок, будешь знать откуда что берется. А со временем узнаешь, куда что девается».
Ольга Ивановна неукоснительно заставляла свое сокровище выполнять уроки, играть ненавистные гаммы, делать зарядку, убирать в детской, менять ежедневно носки, мыть руки перед едой и еще множество самых разных, безусловно, полезных, но таких нелюбимых и потому трудных вещей. И она таки достигала результата. Одного только не удавалось добиться от детища – чтобы он не терял дневника.
Ни просьбы, ни стращания, ни тычки не помогали. Поэтому Лешкина школьная жизнь представлялась Ольге Ивановне довольно туманной. А ввиду того, что телефон в их квартире установили только две недели назад, то предупредительных звонков от классной не поступало. Их не поступало и на работу Ольге Ивановне. Когда же она звонила в школу, то на все свои вопросы получала один из трех ответов: «Идут уроки», «Людмила Константиновна на совещании» и «Я занята».
С появлением в квартире телефона Лохнин хорошо прочувствовал куда что девается. Ежедневная выдача карманных денег прекратилась. Ассортимент продуктов питания резко ограничился горохом, гречкой и капустой. Из кухонного шкафчика исчезли звонкие хрустальные рюмочки – двенадцать штук. Зато в доме появилась кларина печатная машинка Ятрань, и матушка стала по выходным и по ночам строчить километровые тексты за копеечную мзду.
Пианист считал, что у него неправильная мать. Она никогда не бегала в школу с подношениями для наведения «мостов», как это делали на глазах у всех мамашки его одноклассников. Она никогда не заступалась за Лешку и не устраивала из-за него ни с кем разборок. Она, как ему казалось, нисколько не сочувствовала его мальчишеским ранам – разбитым коленкам и локтям. Она ни разу не согласилась отмазать его от школы.
Иногда, выбравшись из «ночного читального зала под одеялом» с самоощущением, сравнимым с разбитым старушечьим корытом, Лох принимался скулить.
– Ма, я, кажется, заболел. Можно я останусь дома? А завтра ты напишешь записку, что у меня была температура.
Мать, догадавшись о злом умысле сына, расставляла ноги шире плеч и упирала «руки в боки». Издевательски улыбаясь, она ответствовала:
– Знаю я твою температуру. Вот она!
Быстро подскочив к кровати отпрыска, она хватала край матраца, переворачивала его и выуживала из постельной кучи безобидную книжонку для подростков. Лох, шваркнувшись о пол всей своей мякотью, радовался, что мать не добралась до Камасутры. Поэтому, парочку безболезненных оплеух от строгой родительницы воспринимал, как пряники.
Запойное чтение, как и обжираловку неполезной едой Ольга Ивановна пресекала непедагогическим методом. Она бесшумно подкрадывалась к Пианисту из-за спины и выдирала книгу у него из рук, в то время как тот был глух, аки тетерев.
Мать у Пианиста была настолько неправильной, что когда ему однажды цыганчата рассекли бровь, она и тогда не ударилась в разборки. Утерев сопли и промыв ранку своему ненаглядному детенышу, она усадила его за столом напротив себя и сказала:
– Сын, в твоей жизни будут такие ситуации, когда никто не сможет тебе помочь. Ты должен научиться сам себя защищать.
Она положила на стол скалку.
– Возьми это и носи всегда с собой. Если начнут приставать – бей изо всех сил куда попало…
…Сегодня Пианист навсегда распрощался с сомнениями в материнских чувствах Ольги Ивановны. Он думал о своей маман с обожанием. Как она была великолепна в роли женщины-вамп! Ее выступление было не что иное, как гениальная игра величайшей актрисы. Ее выход, вернее вход в ЭлКин кабинет, поступь, взгляды, мимика, жесты, голос!.. А текст каков!
Директорский кабинет. За столом ЭлКа. Дверь открывается, входит Ольга Ивановна. Она стремительно подходит к столу. Одной рукой оперевшись о него, а другой подбоченившись, она перегибается через край и приближает лицо к директрисе. Громко, с вызовом, не поздоровавшись.
Ольга Ивановна. Вы (подчеркнуто издевательски) слишком много на себя берете, любезная Людмила Константиновна, если думаете, что можете беспрепятственно вышвырнуть моего сына их школы. Ваш поступок не имеет оправдания (возвышается над ЭлКиной головой). В то время как мой мальчик лежит на больничной койке, вы… (делает лицо, отображающее крайнюю степень омерзения).
ЭлКа. Шо-хо-фу-бу-бу… (отодвигает подальше голову с застрявшим во рту куском булки)
Ольга Ивановна. Вам до пенсии сколько осталось? Год, полтора?..
Пауза. Лохнина нависает корпусом над столом и приближает к ЭлКе впритык свое лицо. Она говорит, разделяя и подчеркивая слова.
Ольга Ивановна. Вам не удастся перевести моего ребенка в сельскую школу, как это вы проделали с другими детьми. (Громко) Мне ничего не стоит вас-с-с-с (кривит при этом слове рот) прихлопнуть, как муху! (Кричит) Я подниму всех своих столичных друзей! Телерадиовещание и пресса будут неустанно трепать ваш-ш-ш-ше имя! Комиссии проутюжат дорогу к школе до блеска! И до самого Киева понесется весть о взятках, кумовстве, поборах, шантаже, приписывании баллов, несчастных случаях и… и еще много о чем! Вот!!!
Ольга Ивановна выдергивает из рукава, как сказочная Василиса Прекрасная, свернутые в трубу листы и ударяет ими по столу. Листы разворачиваются с тараканьим шорохом. ЭлКа цепляет на нос очки и наваливается на стол, хватая бумаги. Наступает долгая пауза. Приоткрывается дверь, в щель просовывается кошачья мордочка испуганной секретарши.
Секретарша. Людмила Константиновна, с вами все в порядке?
ЭлКа. Жакойте твехь! (проговаривает директриса через забитый булкой рот, кошачья мордочка исчезает).
ЭлКа, наконец, проглатывает булку. Она сидит с пришибленным видом и кривится, как от нашатыря. Затем, вдруг, залоснившись лицом и, улыбаясь до неприличия подобострастно и широко, обнажает во рту золотую коронку на восьмом коренном.
ЭлКа. Ольга Ивановна, голубушка, произошло некоторое недоразумение. Мария Петровна несколько исказила информацию о положении вещей. Вас вызвали лишь для того, чтобы сообщить о снижении успеваемости Лешеньки по отдельным предметам. Ведь это входит в обязанности классного руководителя.
Ольга Ивановна. (более спокойно, но безапелляционно) Вот именно. Эти обязанности, как я понимаю, являются ежедневными, а не разовыми. Деньги за классное руководство Мария Петровна получает ежемесячно или раз в году? Кстати, ей в статье уделена целая страница.
ЭлКа энергично листает статью.
Ольга Ивановна. (Прихватывает сумочку-кошелек одной рукой. Указательный палец второй руки устремляет ЭлКе в лоб). Дубликат рукописи оставляю для ознакомления. Ж-желаю здравствовать.
Лохнина направляется к выходу. Директриса с фальшиво-приветливой интонацией изрекает ей вдогонку.
ЭлКа. Не беспокойтесь Ольга Ивановна. Можете считать инцидент исчерпанным. Надеюсь после каникул увидеть Лешеньку в полном здравии и готовым к учебе.
Пианист просмотрел сцену с превеликим удовольствием. Из своего наблюдения он сделал три умозаключения. Первое – его мать за него, Лешку Лохнина, любому горло перегрызет. Второе – листы, сложенные в трубу, были помещены в рукав пальто, поскольку в сумочку не поместились. Третье – компромат, которым матушка стращала директрису, добыт не кем иным, как ее подругой Кларой, которая была вхожа во все информационные круги.
Клара не только писала статьи для всевозможных крымских газет, но и частенько выступала на телевидение и радио. Еще она сочиняла песенки, которые пела медовым голосом под гитару всем подряд. Недавно она увлеклась рисованием. В результате, стены и потолок ее холостяцкой маленькой квартиры были сплошь размалеваны пастелью, гуашью и акрилом. Когда мама отправлялась в гости к Кларе, Лешка увязывался за нею следом. Пока две подруги были заняты разговором, Пианист, задрав голову, кружил вокруг расписных квадратных метров.
Он был охвачен волшебством летающих домов и деревьев с человеческими лицами, в окнах и ветвях которых распевали вуалехвостые птицы. Он слышал их свирельные голоса, перебиваемые детским смехом. Девочки и мальчики, мерцая прозрачными крылышками, улыбались Лешке с потолочного неба. Собаки и коты лихо играли на лютнях и волынках. Хрустальные рыбы танцевали, хлопали веерными ладошами и распространяли чарующий звон. Дождь изливался горошинами монпансье, а леденцы испарялись бабочками лимонницами. Вместо облаков по золотистому небу брели мандариновые овечки, и лиловое солнце запускало в кудрявое руно тонкие руки. Все белые пятна, какие еще оставались на стенах, были заполнены изумрудными, рубиновыми и сапфировыми жуками...
…Пианист забыл и о школе, и о директрисе, и обо всем на свете. В своих фантазиях - единственно надежном месте, где мальчик чувствовал себя по-настоящему дома, он обнаружил себя эльфом. Дрожа сетчатыми крылышками и всей своей хрупкой душой, он устремился из воронки одиночества в фантасмагорию нарисованного рая, где играли и смеялись крылатые дети.