Эта пьеса, названная автором "Лоренцаччо", написана Альфредом Мюссе по наброскам, предложенным ему Жорж Санд(считается, что это черновик, написанный ею самой, но, более вероятно, он найден ею где-то в архивах или старых рукописях-списках, слишком уж далека тематика пьесы от литературных интересов французской писательницы; в пьесе есть ссылка на письма( адресованные сеньору Филиппо), во Флоренцию, от короля Франции Франциска Первого. А там, где Франциск Первый, ищи поблизости Маргариту Наваррскую, его сестру, тоже писательницу, проявлявшую большой интерес к литературе, а также истории Италии, а когда они оба вместе - где-то рядом с неизбежностью витает тень Франсуа Вийона, причем в тексте пьесы также есть очень странная реплика от Филиппо, отца убитой девушки, Луизы, - о том, что он получает такие письма уже 60 лет, что, конечно, метафора, так как Франциску Первому на тот момент всего лишь около сорока, но, отмотав ленту времени на 60 лет назад, мы как раз попадаем в год изгнания (или исчезновения) из Франции уже слишком известного, благодаря начавшемуся книгопечатанию в Париже, Франсуа Вийона - в 1476 год. Так что этот вопрос подлежит дальнейшему исследованию - кто же на самом деле писал сеньору Филиппо из Франции, когда Франциск Первый ещё и на свет не родился (он 1494 г.р.), равно как и вопрос изменения даты смерти герцога - с 1537 на 1536 год (не ради же шестёрки автор всё это придумал). А прототип Филиппо - всё же кто это? Возможно, здесь тоже есть некая сложная герметичность) - тогдашней подругой Альфреда -тогда уже известной писательницей. Они уехали в Италию - чтобы провести там свой медовый месяц (брак был гражданский, разумеется), но поскольку Жорж Санд не могла и дня прожить без строчки, а Альфред тем временем от скуки болтался по пивнушкам и хандрил, чтобы не мешать ей работать своим нытьём, она ему и подсунула эту наработку, в надежде, что он хоть чем-то полезным займётся, пока она корпит над очередной рукописью. Так оно и вышло - Мюссе пьесу о Лоренцо Медичи, к нашему читательскому счастью, написал, но отношения с Жорж Санд, увы, это не спасло, разрыв был полный - со взаимными оскорблениями и прочими первыми гадостями жизни (я об это подробно пишу в очерке "Гениальная любовь. Противостояние". Двум гениям не ужиться в одном месте и в одной профессии, это известная максима.
Я очень люблю писателя Альфреда Мюссе и глубоко уважаю писателя и пламенную гражданку Франции Жорж Санд, всё же признавая при этом приоритет писательского дарования именно за Альфредом. Основа конфликта между ними в том, что он был умнее, а она трудолюбивее, и преимущество одного было недостатком другого. Совместить одно с другим, таким образом, было просто невозможно, ведь каждый из них претендовал на абсолютное личное первенство, однако никто никому не хотел уступить.
"Лоренцаччо" это пренебрежительная форма имени, типа нашего "Лаврентьюшко какой-то там - так определил своё отношение к Лоренцо Великолепному Мюссе. Альфред вообще был весьма ироничным человеком, особенно сильна была его ирония в отношении Жорж Санд, в момент окончательного разрыва с ней, как раз тогда, когда полным ходом шла работа над пьесой. Так что "за компанию" досталось не только Жорж Санд, которую Мюссе весьма ядовито высмеял с рассказе о "белой дроздочке", которая на самом деле не такая уж белая и пушистая, какой хотела бы казаться, но досталось также и её любимцу Лоренцо Медичи. При этом надо иметь в виду, что Лоренцаччо и Альфред Мюссе - это один и тот же психотип, злобно смеясь над ним, Мюссе тем самым подвергает и себя самого беспощадной самокритике. Жорж Санд, безусловно, знала, что именно предложить трудному любовнику в качестве темы для углубленного самоанализа.
Сделаем на это скидку и осторожно восстановим справедливость, отдавая Лоренцо Великолепному должное. Всё-таки это драма историческая, а не голый фрейдизм - так пусть же восторжествует правда историческая над субъективизмом автора.
Однако есть всё же нюансы. Обсудим.
Исторический источник - флорентийская хроника Бенедетто Варки, (1502–1565). Мюссе оттуда воспользовался многими фактами, но перегруппировал некоторые исторические данные и кое-что изменил в деталях. Почти все персонажи Мюссе — исторические лица из хроники, но год, когда Лоренцо Медичи приписывают убийство Алессандро, — 1537, а не 1536, как у Мюссе; эта дата заимствована им у Варки. Основные изменения, привнесённые Мюссе, сводятся к следующему. Целый ряд событий, имевших место в разное время и не связанных между собой, Мюссе ставит в зависимость одно от другого и помещает по времени рядом; кроме того, видоизменены взаимоотношения между отдельными лицами. Смерть Луизы Строцци относится к 1534 году, а не ко времени, непосредственно предшествовавшему убийству Алессандро; оскорбление же, нанесенное дому Строцци Джулиано Сальвиати, и месть сыновей Строцци — к зиме 1532–1533 годов. В хронике действуют два брата, которые у Мюссе сливаются в одно лицо — кардинала Чибо, у Варки это епископ Джованни Батиста Чибо, брат маркиза Чибо, замысливший заговор против герцога и решивший при этом воспользоваться связью герцога с женой маркиза, чтобы убить его, и кардинал Иннокентий Чибо, сыгравший известную роль в деле избрания Козимо. Томазо Строцци, по хронике, — не сын, а только родственник Филиппо Строцци. У герцога два приближенных: Джомо и венгерец — два разных лица. Мюссе соединяет их в одно лицо: Джомо-венгерца. Однако такие перестановки в пьесе возможны - ведь события в жизни бывают очень растянуты и не всегда последовательны, из-за множества случайностей. В пьесе же действие должно быть динамично, выпячивается главное, финал должен быть стремительным и логически обусловленным. Часто в жизни два человека действуют так, как если бы это было одно и то же лицо. В этом смысле Мюссе имел хорошую интуицию, и ему здесь можно вполне доверять. К тому же, персонажей не должно быть слишком много, и никто не должен быть случайным. Так что, в этом плане, пусть всё так и останется, как распорядился Альфред Мюссе, а не как было на самом деле согласно хроникам. Вымысел художественный, в подобном случае, более правдив (в смысле постижения истины), чем фактическая достоверность.
***
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Алессандро Медичи, герцог Флорентийский.
Лоренцо Медичи (Лоренцаччо), Козимо Медичи, его двоюродные братья.
Кардинал Чибо.
Маркиз Чибо, его брат.
Синьор Маурицио, канцлер Совета Восьми.
Кардинал Баччо Валори, папский уполномоченный.
Джулиано Сальвиати.
Филиппо Строцци, Пьетро Строцци, Томазо Строцци, его сыновья.
Леоне Строцци, приор Капуи
Роберто Корсини, проведитор крепости.
Палла Руччелаи, Аламанно Сальвиати, республиканские вельможи.
Франческо Пацци
Биндо Альтовити, дядя Лоренцо.
Вентури, горожанин.
Тебальдео, живописец.
Скоронконколо, наемный убийца.
Совет Восьми.
Джомо-венгерец, оруженосец герцога.
Маффио, горожанин.
Мария Содерини, мать Лоренцо.
Катарина Джинори, тетка Лоренцо.
Маркиза Чибо.
Луиза Строцци.
Две придворные дамы и немецкий офицер.
Золотых дел мастер, торговец шелком, два наставника и двое детей, пажи, солдаты, монахи, придворные, изгнанники, школьники, слуги, горожане и т. д.
Действие происходит во Флоренции.
Первая половина 16 века.
1.1
Сад. Лунный свет. Беседка в глубине, на переднем плане — другая.
Входят герцог и Лоренцо, закутанные в плащи; Джомо с фонарем.
Герцог. Еще четверть часа — и я ухожу! Дьявольски холодно.
Лоренцо. Терпение, ваша светлость, терпение.
Герцог. Она должна была выйти от своей матери в полночь; уж полночь близится, а девушки все нет.
Лоренцо. Если она не придет, смело назовите меня глупцом, а старуху мать — честнейшей женщиной.
Герцог. Клянусь утробой папы, так оно и будет! Вдобавок у меня спёрли тысячу дукатов.
Лоренцо. Задатка мы дали всего лишь половину, но за малютку я ручаюсь. Два больших томных глаза не обманывают! А что может быть любопытнее для ценителя, как не страсть с колыбели! В пятнадцатилетнем ребенке видеть уже будущую женщину; изучать, вводить, отечески насаждать таинственную жилку будущей страсти, нашептывая дружеский совет, ласково взяв за подбородок; все говорить и ничего не сказать, смотря по нраву родителей; медленно приучать растущее воображение воплощать свои грезы, смело притрагиваться к тому, что пугает, презирать всё остальное... Истинная заслуга в том, чтобы действовать наверняка. А эта... что за сокровище! Все, что нужно, чтобы ваша светлость могли быть счастливы! Сколько стыдливости! Молодая кошечка, которой хочется вкусненького, но не хочется пачкать свои беленькие лапки. Чистенькая, как юная фламандка! Полное воплощение мещанского ничтожества. Впрочем, дочь честных людей, которые за неимением средств не могли дать ей основательного воспитания; лишь легкий поверхностный лоск. Однако какой великолепный поток, какая мощная волна под этим хрупким льдом, что трещит при каждом шаге! Никогда еще цветущий куст не приносил более редкостных плодов, никогда еще не чудилось мне в дыхании ребенка более восхитительного благоухания будущей страсти!
Герцог. Черт возьми! Я не вижу условленного знака, к тому же мне нужно быть на балу у Нази — сегодня он выдает замуж дочь.
Джомо. Чертовский холод. Пойдемте к беседке, государь. Уж если надо похитить девушку, за которую уже заплачена половина, то можно и в окно постучать.
Герцог. Пожалуй венгерец прав.
Удаляются. Входит Маффио.
Маффио. Нынче мне помстилось, будто сестра моя идет по саду с потайным фонарем, вся в драгоценностях. Тут я проснулся. Знает бог, это лишь греза, но греза слишком страшная, чтобы не прогнать сон. Хвала небу, окна её беседки, где сейчас спит малютка, закрыты как всегда. Сквозь листья смоковницы я вижу лишь отблеск ее светильника. Фу... мой нелепый страх рассеялся; порывистые биения сердца сменились кроткой тишиной. Безумец! Я страх наконец рассеялся, неужели моей бедной сестре в самом деле угрожала опасность. стоп! Что я слышу? Кто-то кажется шевелится меж ветвей. (Сестра Маффио проходит в глубине.) Неужели я всё ещё сплю? Или это призрак? В руках — потайной фонарь и ожерелье блещет на груди в свете луны. Нет, я не ошибся. Габриэлла! Эй! Куда ты собралась?
Джомо и герцог возвращаются.
Джомо. Это ее братишка тут бродит, словно лунатик. Лоренцо отведет вашу красотку во дворец через потайную дверь, всё будет чин-чинарём, а нам-то чего здесь опасаться?
Маффио. Эй! Стойте! (Вынимает шпагу.) Кто такие?
Джомо. Честный олух, мы твои друзья.
Маффио. Где моя сестра? Что вы тут шарите?
Джомо. Твою сестру утащили из гнездышка. Отворяй, сволочь, садовую решетку.
Маффио. Вынимай шпагу и защищайся, убийца!
Джомо (бросается на него и обезоруживает). Стой, болван! Ни с места!
Маффио. Позор! Злейшее из зол! Если во Флоренции есть законы, если справедливость живет еще на земле, клянусь всем, что истинно и священно в мире, я паду к ногам герцога, и он вас обоих велит повесить.
Джомо. К ногам герцога?
Маффио. Да, да, я знаю, что мерзавцы вроде вас убивают безнаказанно целые семьи. Пусть я умру, слышите, но, умирая, не буду молчать, как все другие. Если герцог не знает, что его город — лесная чащоба, полная грабителей, отравителей, похитителей девушек, я прямо скажу ему об этом! Разбойники! Кровь и железо! Я найду на вас управу! Трепещите!
Джомо (деловито, со шпагой в руке). Убить его, ваша светлость?
Герцог. Убить этого беднягу? зачем? Иди-ка спать, друг мой, завтра мы пришлем тебе подарки и несколько дукатов. (Уходит.)
Маффио (озадачен). Алессандро Медичи!?
Джомо. Да, любезный олух, он самый. Если тебе дороги твои уши, не хвастайся тем, что кого ты видел в саду сегодня ночью.(Уходит.)
1.2
Улица. Рассвет. Маски выходят из освещенного дома. Торговец шелком и золотых дел мастер открывают свои лавки.
Торговец шелком. Ну и дела, дядя Монделла! А вот и ветерок для моих тканей! (Раскладывает шелка.)
Золотых дел мастер (зевая). Хоть бейся головой об стену! К черту свадьбу! Я глаз не смыкал всю ночь.
Торговец. И моя жена тоже, бедняжка, то и дело ворочалась, словно угорь на сковородке. Когда молод, под звуки скрипки не заснешь.
Золотых дел мастер. Молод! Хорошо вам говорить! Когда у тебя такая борода, то уж ты не молод, а от их проклятой музыки, видит бог, не хочется плясать.
Проходят два школьника.
Первый школьник. Ничего нет интереснее. Проберешься сквозь ряды солдат к самой двери и глядишь, как они выходят в разноцветных одеждах. Стой! Это дом Нази. (Дышит на пальцы.) Сумка морозит мне руки.
Второй школьник. А подпустят нас?
Первый школьник. А по какому праву нет? Мы флорентийские граждане. Посмотри-ка на весь этот люд у дверей - сколько лошадей, пажей, ливрей! Ходят взад и вперед, я могу назвать всех важных особ, — разглядишь хорошенько все платья, а вечером рассказываешь: "Страшно хочется спать, я всю ночь провел на балах - у князя Альдобрандини, у графа Сальвиати... Князь был одет так-то, жена его этак", — и не солжешь. Пойдем, возьмись-ка сзади за мой плащ.
Становятся у дверей дома.
Золотых дел мастер. Послушайте маленьких зевак! Пусть бы кто-нибудь из моих подмастерьев занялся такими делами!
Торговец. Ладно, ладно, дядя Монделла, где забава дается даром, там молодежь не в убытке. Большие удивленные глаза всех этих шалунишек радуют мое сердце. Вот и я был такой — нос по ветру, ищу новостей. Кажется, дочь Нази — красивая девка, а Мартелли — счастливый малый. Настоящая флорентийская семья! Какая осанка у этих знатных господ! Люблю я наши празднества! Лежишь себе спокойно в постели, приподымешь угол занавески, время от времени поглядываешь на огни во дворце, как они двигаются туда-сюда; поймаешь, ничего не платя, обрывок музыки, что играют там, и говоришь себе: "Ну, ну! Это пляшут мои ткани, мои бесценные красавицы пляшут на милых телах всех этих славных и честных господ".
Золотых дел мастер. Немало там пляшет и таких тканей, за которые не плачено, сосед, эти-то меньше всего жалеют, когда их поливают вином и вытирают ими стены. Что знатные господа забавляются, это понятное дело, на то они и созданы, но, знаете ли, разные есть забавы.
Торговец. Да, всё верно, вот хотя бы танцы, верховая езда, игра в мяч и мало ли еще что. Но вы-то что хотите сказать, дядя Монделла?
Золотых дел мастер. Напротив. Довольно уж сказано, я-то знаю. Никогда еще стены этих дворцов не доказывали лучше, как они прочны и неприступны. Прежде им не надо было такой силы, чтоб защищать предков от хлябей небесных, как сейчас, чтоб поддерживать внуков, когда они без меры перепьются.
Торговец. Стакан вина делу не повредит, почтенный Монделла. Зайдите-ка в мою лавку, заодно я покажу вам кусок отменного бархата. Делу это не повредит, да еще и повеселит.
Золотых дел мастер. Так-так, добрый стакан старого вина хорош, если его держит рука, трудовым потом его добывшая - подымаешь его весело, все нипочем, и вино вливает бодрость в сердце честного человека, который трудится для блага своей семьи. Но все эти придворные вертопрахи — бесстыжие пьяницы. Кому приятно, что человек превращаешься в скота? Никому, даже самому пьянице, а уж богу меньше всего.
Торговец. Карнавал был лихой, надо признаться, их проклятый мяч напортил мне товара флоринов на пятьдесят. Хорошо хоть, Строцци заплатили.
Золотых дел мастер. Строцци! Да накажет небо того, кто посмел поднять руку на их племянника! Лучший человек во Флоренции — это Филиппо Строцци.
Торговец. Что не помешало Пьетро Строцци протащить по моей лавке свой проклятый мяч и посадить три больших пятна на аршин отменного бархата. Кстати, дядя Монделла, увидимся с вами в Монтоливето?
Золотых дел мастер. Не в моем обычае таскаться по ярмаркам, но я поеду туда из благочестия. Это святое паломничество, сосед, и за него прощаются грехи.
Торговец. Дело достойное, сосед, и денег там купец наживет больше, чем за весь год. Приятно смотреть на почтенных дам, когда они выйдут с обедни и начнут щупать и рассматривать твои материи. Да хранит господь его светлость! Двор — отличная вещь! Хорошо, что его придумали!
Золотых дел мастер. Двор! Народ тащит его на своём горбу. Флоренция была — и не так еще давно — хорошим, на века выстроенным домом. Все эти дворцы, где живут наши высокие семейства, были колоннами этого дома, и ни одна из этих колонн не превышала другую ни на вершок - они все вместе поддерживали древний, крепко сложенный свод, и мы расхаживали внизу и не опасались, что на голову вдруг свалится камень. Но завелись на свете два опрометчивых зодчих — они-то и испортили всё дело: император Карл и папа. Император вошел в этот дом, пробив в нем изрядную брешь. Дальше решили взять одну из тех колонн, а именно — семью Медичи, и превратить ее в колокольню, и колокольня эта, как ядовитый гриб, выросла вдруг в одну ночь. А потом, знаете, сосед, все это здание стали сотрясать ветра — ведь голова-то у него была слишком тяжелая, и одной ноги не хватало, — и тогда столп, превращенный в колокольню, заменили громадной безобразной кучей грязи, смешанной с плевками, и назвали эту новую псевдоколокольню цитаделью. Немецкие союзники папы охотно устроились там, словно крысы в сыре, и не мешает помнить, что, играя в кости и попивая кисленькое винцо, они глаз не спускают с нас всех, этакие надсмотрщики над нами. Флорентийские семьи пусть себе кричат, народ и купцы пусть себе толкуют, а Медичи правят и правят с помощью этого немецкого гарнизона. Да, они пожирают нас, как ядовитый нарост уничтожает поражённый желудок - ведь только благодаря алебардам, которые прогуливаются по крыше цитадели, незаконный сын, всего лишь пол-Медичи, дурень, созданный небом на то, чтобы трудиться на бойне или батраком, валяется по постелям наших дочерей, пьет из наших бутылок, бьет нам стекла - и ему еще за это платят.
Торговец. Черт возьми, как вы расходились! Вы как будто заучили все эти тексты наизусть. Такое не всякому следует говорить, сосед Монделла.
Золотых дел мастер. А если б меня и приговорили к изгнанию, как приговорили столько народу, так и в Риме жить ничуть не хуже. Черт побери эту свадьбу и всех, кто кутит на ней! (Входит в лавку.)
Торговец присоединяется к зевакам. Проходит горожанин с женой.
Жена. Гульельмо Мартелли красив и богат. Повезло Николо Нази, что у него такой зять. Смотри-ка! Бал все еще не кончился. Видишь эти огни?
Горожанин. А мы-то когда выдадим замуж нашу дочь?
Жена. Как все освещено! Танцевать до позднего часа — вот это настоящий праздник! Говорят, герцог там.
Горожанин. День обратить в ночь, а ночь в день — это удобный способ, чтоб не встречаться с честными людьми. Право, славная это выдумка — алебарды на пороге свадьбы! Господь да хранит наш город! С каждым днем все больше немецких овчарок вылезает из проклятой крепости.
Жена. Погляди, какая красивая маска. Ах, что за чудное платье! Только все это очень дорого стоит, а дома у нас вечная нищета.
Уходят.
Солдат (торговцу). Посторонись, сволочь! Пропусти лошадей.
Торговец. Сам ты сволочь, чертов немчура! (Солдат бьет его пикой). (Уходя.) Вот как соблюдают договор! Эти негодяи оскорбляют граждан. (Входит в свой дом.)
Первый школьник (своему товарищу). Видишь того, что снимает маску? Это — Палла Руччелаи. Такой молодец! Тот, маленький, рядом с ним, — это Томазо Строцци, Мазаччо это прозвище.
Паж (кричит). Лошадь его светлости!
Второй школьник. Уйдем, сейчас выедет герцог.
Первый школьник. Ну не сожрёт же он нас!
Толпа у дверей всё больше.
Второй школьник. Вот этот — Николини, а этот — проведитор.
Выходит герцог, одетый монахиней, с ним Джулиано Сальвиати в таком же костюме, оба в масках.
Герцог (садясь на лошадь). Ты со мной, Джулиано?
Сальвиати. Нет еще, ваша светлость. (Шепчет ему на ухо.)
Герцог. Хорошо, хорошо, смелей!
Сальвиати. Она прекрасна, как демон. Дайте мне лишь волю, если мне удастся избавиться от моей жены… (Возвращается на бал.)
Герцог. Ты навеселе, Сальвиати, черт бы меня побрал! Ты не твердо стоишь на ногах. (Уезжает со своей свитой.)
Первый школьник. Теперь, раз герцог уехал, скоро конец.
Маски выходят со всех сторон.
Второй школьник. В глазах рябит от разноцветья, голова кругом идет.
Горожанин. Кажется, ужин затянулся, двое на ногах едва держатся.
Проведитор садится на лошадь; разбитая бутылка падает ему на плечо.
Проведитор. Эй! Черт возьми! Кто это здесь разбойничает?
Маска. О, разве вы не видите, синьор Корсини! Вон там, в окошке, Лоренцо, одетый монахиней.
Проведитор. Лоренцаччо, черт бы тебя подрал! Ты покалечил мою лошадь.
Окно закрывается.
Хоть бы сгинул этот пройдоха и пьяница! Негодяй, который не улыбнулся и трех раз в жизни, а весь в шалостях, как школьник на свободе! (Удаляется.)
Из дома выходит Луиза Строцци в сопровождении Джулианно Сальвиати - он держит ей стремя. Она садится на лошадь. За ней следуют конюший и воспитательница.
Сальвиати. Что за ножка у тебя, милая девушка! Ты луч солнца, который прожёг меня до мозга костей.
Луиза. Синьор, так не выражаются кавалеры.
Сальвиати. Что за глаза у тебя, душа моя! Вот бы поцеловать в это плечо, такое влажное и свежее! Что подарить тебе, чтобы стать на эту ночь твоей служанкой? Разувать свою ножку!
Луиза. Пусти мою ногу, Сальвиати.
Сальвиати. Нет, клянусь плотью Вакха, не отпущу, пока ты не скажешь, когда придёшь ко мне.
Луиза бьет лошадь и уезжает галопом.
Маска (Сальвиати). Маленькая Строцци уехала, зардевшись как полымя. Вы рассердили ее, Сальвиати.
Сальвиати. Пустое! Гнев молоденькой девушки так же недолог, как и утренний дождь.(Уходит.)
1.3
У маркиза Чибо. Он в дорожном платье, маркиза, Асканио; кардинал Чибо сидит.
Маркиз (обнимая сына). Я хотел бы взять тебя с собой, малыш, тебя и твою большую шпагу, которая путается у тебя между ног. Потерпи, Масса не так далеко, и я привезу тебе славный подарок.
Маркиза. Прощайте, Лоренцо, возвращайтесь скорей!
Кардинал. Маркиза, слезы эти лишние. Не скажешь ли, зачем брат мой отправляется в Палестину? Думаю, в своих владениях он не подвергается особым опасностям.
Маркиз. Брат мой, не осуждайте этих слёз, они прекрасны. (Обнимает жену.)
Кардинал. Я хотел бы только, чтоб честность не принимала такой облик.
Маркиза. Разве честность чурается слез, синьор кардинал? Разве все они — удел раскаяния или болезни?
Маркиз. Нет, клянусь небом! Ведь лучшие слезы — от любви. Не стирайте их с моего лица, ветер сделает это в дороге - пусть они сохнут медленно. Что же, дорогая, вы не даете мне поручений к вашим любимцам? Неужели я больше не должен, как обычно, обращаться с трогательной речью от вашего лица к скалам и водопадам нашего старого поместья?
Маркиза. Ах, бедные мои водопадики!
Маркиз. Это верно, дорогая, они совсем загрустили без вас. (Тише.) Не правда ли, когда-то они были веселые, Риччарда?
Маркиза. Увезите меня!
Маркиз. Я бы сделал это, будь я безумен, а оно почти что так, хотя с виду я — старый солдат. Но оставим это, дело ведь в нескольких днях. Пусть моя милая Риччарда увидит свои сады тогда, когда они станут мирны и безлюдны - грязь, которую занесут туда ноги моих крестьян, не должна оставить следов в ее любимых аллеях. Мое дело — считать старые стволы деревьев, что напоминают мне о твоем отце Альберике, и все травинки лесов, арендаторы и их быки — ведь всем этим ведаю я. Но как только я завижу первый весенний цветок — всех за дверь и еду за вами.
Маркиза. Первый цветок на нашей чудной лужайке всегда дорог мне. Зима такая длинная! Мне всегда кажется, что эти бедные цветочки никогда не вернутся.
Асканио. Ты на какой лошади едешь, отец?
Маркиз. Идем со мной на двор, увидишь ее. (Уходит.)
Маркиза остается одна с кардиналом. Молчание.
Кардинал. Не сегодня ли вы просили меня, маркиза, выслушать вашу исповедь?
Маркиза. Увольте меня от этого сейчас, кардинал. Может быть, сегодня вечером, если у вашего высокопреосвященства будет время, или завтра, как вам угодно. Сейчас я не принадлежу себе. (Идет к окну и жестом прощается с мужем.)
Кардинал. Если бы верному служителю бога дозволены были сожаления, я завидовал бы судьбе моего брата. Такая короткая поездка, такая простая, такая мирная! Посетить одно из своих владений, до которого отсюда всего лишь несколько шагов! Отлучка на неделю, — и столько грусти, такая нежная грусть, хотел я сказать, при прощании с ним! Счастлив тот, кто после семи лет брака сумеет заслужить такую любовь! Ведь уже семь лет, не так ли, маркиза?
Маркиза. Да, кардинал, моему сыну шесть.
Кардинал. Вы были вчера на свадьбе у Нази?
Маркиза. Да, была.
Кардинал. И герцог — в костюме монахини?
Маркиза. Зачем вам понадобился герцог, да еще в костюме монахини?
Кардинал. Мне говорили, что он был так одет; возможно, что его оболгали.
Маркиза. Он действительно был так одет. Ах, Маласпина, для церкви теперь настали печальные дни!
Кардинал. Можно чтить церковь, а в веселый час нарядиться в одеяние какого-нибудь ордена, и притом без умысла, весьма враждебного святой католической церкви.
Маркиза. Опасен пример, а вовсе не умысел. Я не такая, как вы, меня это возмутило. Правда, я как следует не знаю, что разрешают и что запрещают ваши таинственные правила. Бог знает, куда они ведут! Тот, кто кладет слова на наковальню, чтобы молотом и напильником истязать их, не всегда размышляет о том, что слова эти представляют мысли, а мысли эти — деяния.
Кардинал. Ну, полно! Герцог молод, маркиза, и я побился бы об заклад, что нарядный монашеский костюм восхитительно шел к нему.
Маркиза. Нет ничего лучше! Недоставало лишь пары капель крови его двоюродного брата Ипполито Медичи.
Кардинал. И колпака свободы, не правда ли, сестрица? Какая ненависть к бедному герцогу.
Маркиза. А вам, его правой руке, безразлично, что герцог Флорентийский — наместник Карла Пятого, светский комиссар папы, вроде Баччо — комиссара духовного? Вам, брату моего Лоренцо, безразлично, что солнце, наше солнце отбрасывает на цитадель немецкие тени? Что устами всех здесь говорит кесарь? Что разврат служит сводником рабства и звенит своими бубенцами, когда народ рыдает? О! Духовенство в случае надобности зазвонило бы во все колокола, чтобы заглушить эти рыдания и разбудить императорского орла, если бы он задремал на наших бедных крышах. (Уходит.)
Кардинал (один, приподымает стенной ковер и вполголоса зовет). Аньоло! (Входит паж.) Что нового сегодня?
Аньоло. Вот письмо, монсиньор.
Кардинал. Дай мне его.
Аньоло. Ах! Ваше высокопреосвященство, это грех.
Кардинал. Ничто не может быть грехом, когда повинуешься приказаниям служителя римской церкви. (Аньоло отдает письмо.) Забавно слышать неистовства бедной маркизы и видеть, как она, заливаясь республиканскими слезами, бежит на любовное свидание с дорогим её сердцу тираном. (Вскрывает письмо и читает.) "Или вы будете моей, или станете источником бедствий для меня, для себя и для наших семейств". Стиль герцога лаконичен, но не лишен силы. Удалось ему или не удалось убедить маркизу — вот что нелегко узнать. Два месяца, как он довольно усердно волочится за нею. Это много для Алессандро, но этого должно быть вполне достаточно для Риччарды Чибо. (Отдает письмо пажу.) Отдай своей госпоже. Ты нем по-прежнему, не так ли? Надейся на меня. (Протягивает ему руку для поцелуя и уходит.)
1.4
Двор во дворце герцога. Герцог Алессандро на террасе, пажи проезжают лошадей. Входят Валори и синьор Маурицио.
Герцог (обращаясь к Валори). Ваше высокопреосвященство получили нынче утром вести от римского двора?
Валори. Павел Третий шлет вашей светлости тысячу благословений и самые горячие пожелания благополучия.
Герцог. Лишь пожелания, Валори?
Валори. Его святейшество опасается, как бы чрезмерная снисходительность герцога не создала ему новых опасностей. Народ плохо свыкается с неограниченной властью, и кесарь во время своего последнего путешествия, кажется, то же самое говорил вашей светлости.
Герцог. Ей-богу, отличная лошадь, синьор Маурицио! О, этот дьявольский круп!
Синьор Маурицио. Великолепный, да, ваша светлость.
Герцог. Итак, господин папский уполномоченный, нужно еще обрезать кой-какие дурные ветви. Кесарь и папа сделали меня монархом, но, клянусь Вакхом, в руку они мне вложили скипетр, от которого за милю разит топором. Ну, Валори, в чем же дело?
Валори. Я священник, ваша светлость, и если слова, которые мой долг велит мне передавать в точности, подвергаются столь суровому суду, сердце мое не позволяет мне что бы то ни было прибавить к ним.
Герцог. Да, да, я знаю, вы славный человек. Вы, клянусь богом, единственный честный священник, которого я встретил в моей жизни.
Валори. Государь, честность не утрачивается и не приобретается ни под каким одеянием, а среди людей больше бывает добрых, чем злых.
Герцог. Итак, никаких объяснений?
Синьор Маурицио. Не разрешите ли сказать мне, государь? Все легко объяснимо.
Герцог. Ну?
Синьор Маурицио. Бесчинства двора раздражают папу.
Герцог. Что?
Синьор Маурицио. Я сказал: бесчинства двора, ваша светлость. Поступкам герцога может быть судьей только он сам. Лоренцо Медичи — вот кого требует папа, как бежавшего от римского суда.
Герцог. От его суда? Насколько мне известно, он никогда не оскорблял никого, кроме Климента Седьмого, моего кузена, теперь уже точно пребывающего в аду.
Синьор Маурицио. Климент дал уйти из своих владений распутнику, который под пьяную руку обезглавил статуи на арке Константина. Павел Третий не может этого простить благородному представителю флорентийского разврата.
Герцог. Черт возьми! Алессандро Фарнезе — забавный малый! Если его пугает разврат, то отчего он не обратит внимания на своего незаконнорожденного сынка, прелестного Пьетро Фарнезе, который так мило обходится с епископом в Фано! Казнь этих статуй всплывает всякий раз, как речь заходит о бедном Ренцо. По-моему, забавно — отрезать головы всем этим каменным мужам. Я, как и все, покровительствую искусствам, и у меня первые художники Италии; но мне совсем непонятно почтение папы к этим статуям, которые он же отлучил бы от церкви, если бы они вдруг ожили.
Синьор Маурицио. Лоренцо — безбожник, для него нет ничего святого. Если власть вашей светлости не будет окружена глубоким уважением, она не может быть прочной. В народе его называют по-свойски - Лоренцаччо, знают, что он руководит вашими развлечениями, и этого достаточно.
Герцог. Ну хватит! Ты забываешь, что Лоренцо Медичи — двоюродный брат Алессандро. (Входит кардинал Чибо.) Кардинал, послушайте-ка этих господ: они утверждают, что папа глубоко оскорблен бесчинствами бедного Ренцо, и утверждают, что это каким-то образом наносит ущерб моей власти.
Кардинал. На днях в Римской академии Франческо Нольца произнес по-латыни речь против изверга, изувечившего арку Константина.
Герцог. Довольно — так вы меня рассердите. Ренцо — опасный человек! Отъявленный трус! Баба, тень изнеженного развратника! Мечтатель, который и днем и ночью ходит без шпаги из страха, что увидит рядом с собой ее тень! К тому же философ, писака, плохой поэт, который даже сонета не умеет сочинить! Нет, нет, я еще не боюсь призраков. Клянусь плотью Вакха! Какое мне дело до латинских речей и шуток моей сволочи! Я люблю Лоренцо всем сердцем — и, клянусь смертью господа, он останется здесь, при мне.
Кардинал. Если бы я и считал опасным этого человека, то опасным не для вашего двора и не для Флоренции, а лично для вас, герцог.
Герцог. Вы шутите, кардинал! Хотите, я скажу вам правду? (Говорит с ним вполголоса.) Все, что я знаю об этих проклятых изгнанниках, об этих республиканских упрямцах, затевающих заговоры вокруг меня, я узнаю от Ренцо. Он скользкий, как угорь, это так, он пролезает всюду, всё узнает и скажетт мне все. Не он ли нашел способ вступить в связь со всеми этими дьяволами Строцци? Да, конечно, он моя сводня, но поверьте, если его посредничество кому-нибудь и повредит, то уж точно не мне. Вот, глядите! (Лоренцо появляется в глубине нижней галереи.) Посмотрите-ка на это тщедушное тело — на это ходячее похмелье после оргии. Эти круги под глазами, эти тонкие болезненные руки, в которых едва хватает силы держать перо, на это вечно хмурое лицо, которое порой ещё улыбается, но уже не в силах смеяться! И это, вы считаете, опасный человек? Полноте! Вы шутите. Эй! Ренцо, иди к нам, тут синьор Маурицио напрашивается на стычку с тобой.
Лоренцо (подымаясь по лестнице террасы). Здравствуйте, синьоры, друзья моего дорогого кузена!
Герцог. Вот послушай, Лоренцо. Уже целый час мы говорим о тебе. Знаешь новость? Тебя, друг мой, отлучают по-латыни, синьор Маурицио называет тебя опасным человеком, кардинал тоже, а что касается добряка Валори, то он слишком пристойный человек, чтобы произносить твое имя вслух.
Лоренцо. Опасен? Для кого, ваше высокопреосвященство? Для блудниц или для ангелов в раю?
Кардинал. Дворовая собака может так же взбеситься, как и всякая другая.
Лоренцо. Священник должен и браниться по-латыни. Не отступайте от регламента.
Синьор Маурицио. Бывает и тосканская брань, на которую можно бы ответить.
Лоренцо. Синьор Маурицио, я не заметил вас, извините, — солнце светило мне в глаза, но у вас прекрасный вид и, кажется, совсем новое платье.
Синьор Маурицио. Такое же новое, как ваше остроумие; я велел переделать его из старой куртки моего отца.
Лоренцо. Брат, когда вам наскучит та или иная из покоренных вами дев предместья, пошлите ее синьору Маурицио. Жить без женщины нездорово человеку, у которого короткая шея и волосатые руки, такие, как у него.
Синьор Маурицио. Кто вправе шутить, тот должен уметь и защищаться. На вашем месте я взял бы шпагу.
Лоренцо. Если вам сказали, что я солдат, то это ошибка: я всего лишь бедный любитель науки. Заметьте, я даже не осмелился сказать - служитель.
Синьор Маурицио. Ваше остроумие отточенная, но весьма ломкая шпага. Это слишком презренное оружие, но каждый прибегает к своему. (Выхватывает шпагу.)
Валори. Обнажить шпагу — при герцоге!
Герцог (смеясь). Пускай! Ренцо, я буду твоим секундантом? Подать ему шпагу!
Лоренцо. Государь, что вы такое говорите?
Герцог. Что ж так быстро исчезло твое веселье? Брат, ты дрожишь? Стыдись! Ты позоришь имя Медичи! Я всего лишь незаконный сын, и всё же лучше умею носить это имя, чем ты, законный! Шпагу! Шпагу! Медичи не может допустить, чтобы его прилюдно оскорбляли. Пажи, ступайте наверх: весь двор будет смотреть, и я хотел бы даже, чтобы вся Флоренция присутствовала здесь.
Лоренцо. Ваша светлость надо мной смеется.
Герцог. Я только что смеялся, но сейчас я краснею от стыда. Шпагу! (Берет шпагу у одного из пажей и предлагает ее Лоренцо.)
Валори. Государь, вы заходите слишком далеко. Шпага, обнаженная в присутствии вашей светлости, во дворце, — это преступление, подлежащее каре.
Герцог. Кто смеет говорить, когда я глаголю?
Валори. Ваша светлость, конечно, намеревались только немного позабавиться, и сам синьор Маурицио, верно, ничего другого не имеет в мыслях.
Герцог. А вы не видите, что я все еще шучу? Что за черт! Кто подумает тут о настоящем деле? Прошу вас, взгляните на Ренцо - у него колени дрожат, и если бы он мог, он побледнел бы. Боже правый, что за вид! Он, кажется, уже падает. (Лоренцо шатается; он хватается за перила и, скользя, внезапно падает наземь. Герцог громко хохочет.) Ну что я вам говорил? Никто не знает его лучше меня - уже от одного вида шпаги он готов слинять на тот свет. Полно, дорогая Лоренцетта, пусть тебя отнесут к твоей матери, моя крошка.
Пажи подымают Лоренцо.
Синьор Маурицио. Двойной трус! Сын потаскухи!
Герцог. Молчать, синьор Маурицио, взвесьте ваши слова, это я говорю вам теперь. Чтобы я не слышал таких речей впредь.
Синьор Маурицио уходит.
Валори. Бедный юноша!
Кардинал (оставшись наедине с герцогом). Вы верите этому, государь?
Герцог. Хотел бы я знать, как этому не поверить.
Кардинал. Это уж слишком.
Герцог. Потому-то и верю. Допускаете ли вы, чтобы Медичи стал позорить себя на глазах у всех ради своего удовольствия? К тому же это не в первый раз случается с ним, он никогда не мог вынести вида шпаги.
Кардинал. Это уж слишком.(Уходит.)
1.5
Перед церковью Сан-Миньято в Монтоливето. Толпа выходит из церкви.
Женщина (своей соседке). Вы сегодня вернетесь во Флоренцию?
Соседка. Я никогда не остаюсь здесь дольше часа и приезжаю только на пятницу; я не так богата, чтобы оставаться на ярмарку; мне бы только душу спасти, это вce, что мне надо.
Придворная дама (другой). Не правда ли, какая прекрасная проповедь! Это духовник моей дочери.(Подходит к одной из лавок.) Белое с золотом — очень хорошо для вечера. Но днем — как бы не запачкать!
Торговец шелком и золотых дел мастер у своих лавок с несколькими кавалерами.
Золотых дел мастер. Цитадель! Этого народ никогда не потерпит — видеть, как над городом поднимается новая вавилонская башня, и кругом царит проклятая тарабарщина. Немцы никогда не пустят корней во Флоренции, чтобы их привить, нужны крепкие оковы.
Торговец. Сюда, сударыня, не угодно ли вашей милости присесть на табурет под навесом?
Кавалер. В твоих жилах — старая флорентийская кровь, дядя Монделла, и твои старые морщинистые руки все дрожат от ненависти к тирании, когда в глубине мастерской ты трудишься над своей драгоценной чеканкой.
Золотых дел мастер. Это верно, синьор. Если бы я был великий художник, я любил бы государей — ведь они одни могут дать нам случай для великих работ. А что до меня, так я выделываю священные сосуды и рукоятки шпаг.
Другой кавалер. Кстати, по поводу художников: видите там, в кабачке, этого детину, что размахивает руками перед толпой зевак? Он стучит стаканом по столу; если не ошибаюсь, так это хвастун Челлини.
Первый кавалер. Давайте-ка пойдем туда и мы! Когда он выпьет стакан вина, его занятно послушать, а он, верно, уже начал рассказывать какую-нибудь славную историю.
Уходят. Двое горожан садятся.
Первый горожанин. Во Флоренции мятеж?
Второй горожанин. Да пустяки. Убито несколько несчастных юношей на Старом рынке.
Первый горожанин. Какое горе для семейства!
Второй горожанин. Это неизбежные беды. Что прикажете делать молодежи при таком правительстве? Протрубили, что кесарь в Болонье, и зеваки повторяют: "Кесарь в Болонье", с важным видом подмигивая и вовсе не раздумывая о том, что там происходит. На другой день они еще более счастливы, что узнали и могут повторять: "Папа в Болонье вместе с кесарем". А что из этого следует? Народное увеселение, дальше они не смотрят; а там в одно прекрасное утро они просыпаются, одурманенные императорскими винами, и в большом окне дворца Пацци видят зловещее лицо. Они спрашивают, кто этот человек; им отвечают, что это король. Встреча императора и папы разрешилась незаконным сыном, которому дано право жизни и смерти над нашими детьми, а сам он сказать не может, кто его мать.
Золотых дел мастер (подходя к нему). Вы, приятель, рассуждаете как патриот, советую вам остерегаться того детины.
Проходит немецкий офицер.
Офицер. Дайте место, господа, дамы желают присесть.
Две придворные дамы входят и садятся.
Первая дама. Это из Венеции?
Торговец. Да, милостивая синьора, не отмерить ли для вас несколько аршин?
Первая дама. Пожалуй. Прошел как будто Джулиано Сальвиати?
Офицер. Он расхаживает взад и вперед у входа в церковь, он волокита.
Вторая дама. Наглец! Покажите-ка те шелковые чулки.
Офицер. Таких маленьких, как вам надо, не найдется.
Первая дама. Перестаньте — вы и не знаете, что сказать. Раз вы видите Джулиано, ступайте скажите ему, что мне надо поговорить с ним.
Офицер. Пойду и приведу его. (Уходит.)
Первая дама. Он так глуп, твой офицер, что сердце радуется - к чему он тебе?
Вторая дама. Вот увидишь, нет лучше такого человека.
Удаляются. Входит приор Капуи.
Приор. Дайте мне стакан лимонада, почтенный. (Садится.)
Один из горожан. Вот смотри: приор Капуи - уж это патриот!
Оба горожанина снова садятся.
Приор. Вы из церкви, господа? Что вы скажете о проповеди?
Горожанин. Прекрасная проповедь, синьор приор.
Первый горожанин (золотых дел мастеру). Славный род Строцци дорог народу, потому что они не гордые. Не отрадно ли, что знатный господин так приветливо заговаривает с соседом? Все это имеет гораздо большее значение, чем думают.
Приор. Если правду говорить, проповедь показалась мне чересчур красивой; мне случалось говорить проповеди, и я никогда не стремился к тому, чтобы от звука моей речи звенели стекла; но слезинка на щеке честного человека всегда имела для меня цену.
Входит Сальвиати.
Сальвиати. Говорят, здесь были женщины, которые только что спрашивали меня; но я не вижу здесь ни одного длинного платья, кроме вашего, приор. Я ошибаюсь?
Торговец. Вас не обманули, синьор. Они удалились, но, я думаю, они вернутся. Вот десять аршин материи и четыре пары чулок для них.
Сальвиати (садясь). Вот прошла хорошенькая женщина. Где это я видел ее? Ах, черт возьми! Да у себя в постели.
Приор (горожанину). Кажется, я видел вашу подпись на письме к герцогу.
Горожанин. Я не скрываю этого; это просьба, поданная изгнанниками.
Приор. У вас в семье есть изгнанники?
Горожанин. Двое, синьор - отец и дядя, из мужчин только я остался в доме.
Второй горожанин (золотых дел мастеру). Что за злой язык у этого Сальвиати!
Золотых дел мастер. Это не удивительно; человек полуразоренный, живет милостями этих Медичи и женат на женщине, о которой повсюду дурная слава! Он желал бы, чтоб о всех женщинах говорили так, как говорят о его жене.
Сальвиати. Не Луиза ли Строцци подымается там на холм?
Торговец. Это она, синьор. Я знаю почти всех дам из наших благородных семейств. Если я не ошибаюсь, с ней под руку идет ее младшая сестра.
Сальвиати. С этой Луизой я встретился прошлой ночью на балу у Нази; у нее, клянусь честью, хорошенькая ножка, и мы, как только представится случай, должны провести с нею ночь.
Приор (оборачиваясь). Что вы хотите этим сказать?
Сальвиати. Это ясно, она сама мне сказала. Я держал ей стремя, ни о чем дурном не думая; по какой-то рассеянности я взял ее за ногу, — так вот все это и вышло.
Приор. Джулиано, не знаю, знаешь ли ты сам, что говоришь о моей сестре?
Сальвиати. Прекрасно знаю: все женщины созданы на то, чтобы спать с мужчинами, и твоя сестра, как всякая хорошенькая женщина, тоже может спать со мной.
Приор (встает). Что я вам должен, почтенный? (Бросает монету на стол и уходит.)
Сальвиати. Он мне нравится, этот милый приор, из-за толков о его сестре он забывает сдачу. Не скажешь ли, что во всей Флоренции добродетель осталась только у этих Строцци? Вот он оборачивается. Можешь таращить глаза, сколько тебе угодно, не испугаешь.(Уходит.)
1.6
Берег Арно. Мария Содерини, Катарина.
Катарина. Садится солнце. Эти широкое багряные полосы пронизывают листву, и лягушка звенит в тростниках хрустальным колокольчиком так волшебно... Как странны все эти звуки вечера, когда они смешиваются с дальним шумом города!
Мария. Пора возвращаться, завяжи вуаль вокруг шеи.
Катарина. Нет, еще не пора, если только вам не холодно. Посмотрите, мама миа, как прекрасно небо! Какой простор и покой во всем! Как всюду чувствуется бог! Но вы опустили голову, вы с самого утра чем-то встревожены.
Мария. Встревожена? Нет, я всего лишь огорчена. Ты знаешь эту злополучную историю с Лоренцо? Теперь во Флоренции только об этом и толкуют!
Катарина. О мама миа! Ведь трусость — не преступление, а храбрость — не добродетель. Зачем порицать слабость? Отвечать за биения своего сердца — печальное преимущество - бог один только и может сделать его благородным и достойным восхищения. И почему бы этому дитяти не иметь права на то, на что мы, женщины, все без исключения имеем право? Говорят, что женщина, которая ничего не боится, не внушает любви. Наверное потому что её все вокруг бояться.
Мария. Верно, страх перед женщиной и любовь к ней в мужском сердце несовместимы. А ты бы полюбила трусливого мужчину? Покраснела, Катарина... Что бы это значило? Катарина! Лоренцо — твой племянник, ты не смеешь в него влюбляться! (Катарина опускает голову и густо краснеет.) Однако представь себе, что его звали бы совсем иначе, какого мнения ты была бы о нем? И какая женщина захотела бы опереться на его руку, чтобы сесть на лошадь? Какой мужчина пожал бы эту холодную руку?
Катарина. Грустно, конечно, если так, но все же не это внушает мне жалость к нему. Сердцем он, быть может, и не Медичи, но сердце это, кажется, всего меньше сердце честного человека.
Мария. Помолчим об этом, Катарина, ужасно, что мать не в силах говорить о своем сыне.
Катарина. Ах, эта Флоренция! Здесь его совсем погубили. Разве я не видела порой, как в глазах его сверкал огонь благородного честолюбия? Разве юность его не была зарей восходящего светила? Даже и теперь нередко мне чудится, словно внезапная молния сверкнёт… Я невольно говорю себе, что не всё еще погибло...
Мария. Ах, этот разговор — как бездонная пропасть! Такая уступчивость, такая тихая любовь к одиночеству! В его-то годы? Нет, он никогда не станет воином, мой Ренцо, — всегда говорила я, когда смотрела, как он возвращается из школы, обливаясь потом, с толстым фолиантом под мышкой. Но тогда священная любовь к истине сияла на его устах, лучилась в его черных глазах... До всего ему была забота, он то и дело взволнованно твердил: "Вот этот беден, тот разорен - как быть? Чем я могу помочь этим людям?" А преклонение перед великими мужами Плутарха? Катарина! А сколько раз я целовала его лоб и думала о будущем отце отечества!
Катарина. Не убивайтесь так.
Мария. Я сказала, что не хочу говорить о нем, а не могу замолчать. Видишь ли, есть такие вещи, о которых матери будут молчать только тогда, когда для них воцарится вечное молчание. Если б мой сын был обычным развратником, если бы кровь Содерини потускнела в этой слабой капле, упавшей из моих жил, я не отчаивалась бы, но, вопреки всему, я надеялась, и я имела право надеяться. Ах, Катарина, теперь его и красивым не назовёшь, словно нечистоты сердца, как злотворное испарение, затуманили это юное лицо. Улыбка, её нежный лучик, делающий юность подобной прекрасному цветку, давно исчезла с его впалых щек цвета серы и оставила на них лишь отсвет злой насмешки и глубокого презрения ко всему.
Катарина. Мне кажется... Порой он всё еще бывает недурён в этой своей странной меланхолии.
Мария. Разве рождение не призывало его к трону? Разве не мог он когда-нибудь возвести на престол ученость доктора, юность, прекраснее которой нет в мире, и увенчать золотой диадемой все мои самые заветные сны? Разве не имела я права ожидать этого? Ах, Катарина, есть сны, которые никогда не должны сниться, если хочешь мирно спать. Это слишком больно - жить в сказочном дворце, где тихо лились песнопения ангелов, заснуть там убаюканной собственным сыном и внезапно пробудиться в кровавой лачуге, хранящей следы оргии и полной человеческих останков, в объятиях мерзкого призрака, который убивает тебя, называя именем матери.
Катарина. Молчаливые тени появляются на дороге, пойдем домой, Мария! Меня пугают все эти изгнанники.
Мария. Бедные люди! Они должны внушать только сострадание! А мы их уже боимся. Ах! Неужели нет такого предмета, при виде которого в сердце мое не вонзилось бы жало? Увы! моя Катарина, и это дело рук Лоренцо. Бедные горожане доверяли ему, среди всех этих отцов семейств, изгнанных из отечества, нет ни одного, которого не предал бы мой сын. Письма, подписанные их именами, показаны герцогу. Даже славная память предков служит ему для бесчестных дел. Республиканцы обращаются к нему, отпрыску древнего рода их покровителя, дом его открыт для них. Даже Строцци ходит к нему. Бедный Филиппо! Печальный конец ждет твои седые волосы! Ах, когда я вижу девушку, утратившую стыд, несчастного, лишенного семьи, мне слышится вопль: "Ты - мать наших несчастий!" О, когда же я буду там? (В отчаянии воздевает руки в к небу и топает ногой.)
Катарина. Мама миа, от ваших слез самой хочется плакать.
Удаляются. Солнце зашло. Группа изгнанников собирается среди поля.
Один из изгнанников. Вы куда?
Другой. В Пизу. А вы?
Первый. В Рим.
Третий. А я в Венецию, вот эти двое идут в Феррару. Что станет с нами на чужбине, вдали друг от друга?
Четвертый. Прощай, сосед, до лучших времен. (Тот уходит.) Прощай! А мы, мы с тобой можем идти вместе до креста богоматери. (Уходит с другими.)
Подходит Маффио.
Первый изгнанник. Ты, Маффио? Какими судьбами?
Маффио. Я с вами. Знайте: герцог похитил мою сестру, я обнажил шпагу, какой-то тигр железными когтями схватил меня за горло и обезоружил. После того я получил кошелек, полный дукатов, и предписание немедленно покинуть город.
Второй изгнанник. А твоя сестра, где она?
Маффио. Мне показали ее нынче вечером, она выходила из театра в платье, какого нет даже у императрицы. Ну, бог да простит ее! Сестру сопровождала старуха — при выходе ей пришлось распрощаться с парой зубов. Еще никогда в жизни удар кулаком не доставлял мне такого наслаждения.
Третий изгнанник. Пусть захлебнутся грязью своего распутства — мы хотя бы умерли счастливые.
Четвертый. Филиппо Строцци напишет нам в Венецию, и вот в один прекрасный день мы с удивлением узнаем, что к нашим услугам целая армия.
Третий. Жить ему долгие годы, нашему Филиппо! Пока на голове у него есть хоть один волос, свобода Италии не умерла.
Часть изгнанников отделяется от остальных; все они обнимают друг друга.
Голос. До лучших времен!
Двое изгнанников поднимаются на возвышенность, откуда виден город.
Первый. Прощай, Флоренция, чума Италии! Прощай, бедная мать, у которой нет больше молока для детей твоих!
Второй. Прощай, Флоренция, незаконная дочь, мерзкий призрак ушедшей в прошлое Флоренции! Прощай, грязь, которой даже нет пристойного названия!
Все изгнанники. Прощай, Флоренция! Да будут прокляты сосцы твоих жен! Да будут прокляты твои слезы! Да будут прокляты молитвы церквей твоих, хлеб полей твоих, воздух твоих улиц! Да падет проклятие на последнюю каплю твоей развращенной крови!
2.1
В доме Строцци.
Филиппо (в своем кабинете). Десяток граждан изгнан из одного только квартала! Старик Галеаццо и малыш Маффио изгнаны, сестра его опорочена, в одну ночь став публичной женщиной. Бедняжка! Когда же воспитание низших классов настолько окрепнет, что смазливые девчушки не станут смеяться, в то время как родители их заливаются слезами, или развращенность — отныне закон природы? То, что называют добродетелью, неужели всего лишь праздничный наряд, который надевают, когда идут в обедне? А в остальное время сидят у окна и, не отрываясь от вязания, похотливо высматривают молодых людей, что идут мимо. Жалкое человечество! Что с тобою стало?! Каким именем назвать тебя теперь - именем этого племени или тем, которое дано тебе при крещении? А мы, старые мечтатели, какое пятно первородного греха смыли сами с человеческого лица за те четыре-пять тысяч лет, что мы ветшаем и ветшаем безо всякой пользы, вместе с нашими книгами! Легко нам в тишине кабинета легкой рукой проводить по этой белой бумаге черту, чистую и тонкую, как волос! Легко нам с помощью этого маленького циркуля и нескольких капель чернил строить дворцы и храмы, но зодчий, у которого тысячи великолепных планов, не может поднять с земли первого камня для своего строения, коли он берется за работу с согбенной спиной и упрямыми думами. Прискорбно осознать, что счастье человека — лишь краткий сон, а зло непоправимо, вечно, недоступно переменам. Нет, зачем философу, который один трудится для всех, смотреть вокруг себя? Вот в чем беда. Малейшее насекомое, появляющееся перед ним, скрывает от него солнце. Смелее же за дело! Республика — вот какое слово нужно нам. И хотя бы это было только слово, все же это — нечто существенное, раз народы восстают, когда оно рассекает воздух… А, здравствуй, Леоне.
Входит приор Капуи.
Приор. Я с ярмарки в Монтоливето.
Филиппо. Хорошо там было? (Входит Пьетро Строцци.) А вот и ты, Пьетро. Садись-ка, мне надо кое-что обсудить с тобой.
Приор. Было очень хорошо, и я неплохо развлекся там, вот только — одна досадная встреча, слишком досадная, мне трудно ее переварить.
Пьетро. Что же это?
Приор. Представьте себе, вхожу я в лавку выпить стакан лимонаду… Да нет, не стоит об этом болтать, и я глупец, что вспоминаю это.
Филиппо. Черт возьми, что у тебя на душе? Ты словно терпишь муки чистилища.
Приор. Пустяки, злая клевета. Все это совсем не важно.
Пьетро. Клевета? На тебя?
Приор. Нет, собственно, не на меня. Стал бы я беспокоиться, если бы клеветали на меня! Пусть себе болтают.
Пьетро. На кого же? Ну, говори, раз начал.
Приор. Я неправ, о таких вещах не надо вспоминать, если знаешь разницу между честным человеком и Сальвиати.
Пьетро. Сальвиати? Что сказал этот мерзавец?
Приор. Это негодяй, ты прав, не все ли равно, что он сболтнул? Человек, лишенный стыда, придворный лакей, женатый на величайшей распутнице. Бросим, довольно, больше не буду об этом вспоминать.
Пьетро. Вспомни и скажи, Леоне, меня так и подмывает оборвать ему уши. О ком он злословил? О нас? О моем отце? А! Клянусь кровью христовой, я не слишком-то люблю этого Сальвиати. Я должен знать, слышишь?
Приор. Если ты настаиваешь, скажу тебе. В лавке, при мне, он отозвался о нашей сестре в самых оскорбительных выражениях.
Пьетро. О боже! В каких словах? Ну, говори же?
Приор. В самых грубых.
Пьетро. Чертов священник! Ты видишь, что я вне себя от нетерпения, а ты всё ещё ищешь слов! Говори же всё точно, проклятье! Что за слово? Тут и сам господь вышел бы из себя.
Филиппо. Пьетро, Пьетро, ты непочтителен к брату!
Приор. Он сказал, что проведет с ней ночь, вот его слова, и что она обещала.
Пьетро. Что она проведет… Ах, смерть смертей, тысяча смертей! Который час?
Филиппо. Куда ты? Полно! Ты прямо порох! К чему тебе моя шпага? Твоя при тебе.
Пьетро. Да, ни к чему. Это я так. Идем обедать, кушать подано. (Уходят.)
2.2
Портал церкви. Входят Лоренцо и Валори.
Валори. Странно. Как это вообще случилось, что герцога нет? Ах, синьор, какое удовлетворение для христианина эти пышные обряды римской церкви! Кто может быть равнодушен к ним? Разве художник не обретает в них рай своей души? Воин, священник и торговец - не встречают ли в них всё, что им дорого? Эта удивительная гармония органов, это убранство стен, блещущих бархатом и коврами, эти картины величайших художников, эти теплые сладостные благовония колеблемых кадил и упоительное пение серебристых голосов — все это своим мирским обличьем может оскорбить старого монаха, врага утех, но, думается, нет ничего прекраснее веры, которая благими средствами тщится внушить к себе любовь прихожан. Зачем стремятся священники служить ревнивому богу? Вера не хищная птица, она - сострадательный голубь, что тихо реет над всякими грезами, над всякой любовью.
Лоренцо. Бесспорно, то, что вы говорите, совершенно справедливо и совершенно ложно, как все на свете.
Тебальдео Фречча (приближаясь к Валори). Ах, монсиньор, отрадно из уст такого человека, как ваше высокопреосвященство, слышать речи о терпимости и священном восторге. Позвольте же безвестному гражданину, горящему священным огнем, поблагодарить вас за те слова, которые я только что слышал. Найти в речах честного человека то, чем полно твое собственное сердце, — величайшее счастье, какого только можно пожелать.
Валори. Это, кажется, вы, малыш Фречча?
Тебальдео. Мои произведения не лишены достоинств, но я больше люблю созерцать великие произведения искусства, чем самому творить. Вся моя молодость прошла в церквах. Мне кажется, что в ином месте я и не мог бы любоваться Рафаэлем и нашим божественным Буонаротти. Я целые дни провожу в созерцании их творений и полон несказанного восторга. Пение органа открывает мне их мысль и дает проникнуть в их душу. Когда я смотрю на образы их картин, так благоговейно склонившие колени, и, замирая сердцем слушаю, мне кажется, что песнопения хора несутся из их полуоткрытых уст; благовонные клубы ладана легким облаком мелькают между нами; мне чудится в них слава художника; она тоже печальный и нежный дым и была бы бесплодным ароматом, если бы не подымалась прямо к богу.
Валори. У вас сердце художника. Приходите ко мне во дворец и захватите что-нибудь под плащом, когда придете. Я хочу, чтобы вы работали для меня.
Тебальдео. Ваше высокопреосвященство оказывает мне слишком большую честь. Я всего лишь скромный служитель священной религии живописи.
Лоренцо. К чему откладывать предложение своих услуг? Мне кажется, в руках у вас полотно.
Тебальдео. Это правда, но я не решаюсь показывать его таким великим знатокам. Это лишь жалкий набросок великолепной грезы.
Лоренцо. Вы пишете портреты с ваших грез? Пусть некоторые из моих грез послужат вам натурщицами.
Тебальдео. Воплощать грезы — это и есть жизнь художника. Величайшие живописцы изображали свои грезы во всей их мощи, ничего не меняя в них. Их воображение было деревом, полным соков, почки легко превращались в цветы, а цветы — в плоды. Плоды эти быстро созревали под лучами благотворного солнца и, созрев, отрывались и падали на землю, не теряя ни одной своей девственной пылинки. Увы! грезы малых художников — растения, которые трудно взрастить и которые надо поливать горькими слезами, чтобы дать им едва расцвесть. (Показывает свою картину.)
Валори. Скажу без похвал, прекрасно. Не первого достоинства, это правда. Но к чему льстить человеку, который и сам не поддается обольщению? Да у вас и борода еще не растет, молодой человек.
Лоренцо. Это пейзаж или портрет? Как на это смотреть — вдоль или поперек?
Тебальдео. Ваша милость смеется надо мной. Это вид Кампо Санто.
Лоренцо. Какое расстояние отсюда до бессмертия?
Валори. Нехорошо смеяться над робкой незрелостью. Смотрите, какую грусть вызывает в его больших глазах каждое ваше слово.
Тебальдео. Бессмертие — это вера. Те, кому бог дал крылья, достигают его с улыбкой на устах.
Валори. Ты говоришь, как ученик Рафаэля.
Тебальдео. Синьор, он и был моим учителем. Всему, что я знаю, я научился от него.
Лоренцо. Приходи ко мне, будешь писать Маццафиру совершенно нагую.
Тебальдео. Я не чту мою кисть, но я чту мое искусство: я не могу писать портрет куртизанки.
Лоренцо. Потрудился же твой бог создать ее, а ты можешь взять на себя труд написать ее портрет. Хочешь написать для меня вид Флоренции?
Тебальдео. Да, синьор.
Лоренцо. Как ты возьмешься за это дело?
Тебальдео. Я стану на востоке, на левом берегу Арно. С этого места вид всего шире и всего приятнее.
Лоренцо. Ты напишешь Флоренцию, площади, дома, улицы?
Тебальдео. Да, синьор.
Лоренцо. Почему же ты не можешь нарисовать куртизанку, если можешь нарисовать притон разврата?
Тебальдео. Меня еще не приучили так говорить о моей матери.
Лоренцо. Кого ты называешь своей матерью?
Тебальдео. Флоренцию, синьор.
Лоренцо. Так ты — незаконнорожденный, потому что мать твоя — потаскуха.
Тебальдео. Кровавая рана может и в самом здоровом теле породить разложение; но из драгоценных капель крови моей матери рождается благоуханное растение, исцеляющее всякий недуг. Искусство, этот божественный цветок, нуждается порой в навозе, удобряющем почву, на которой он растет.
Лоренцо. Что ты хочешь сказать этим?
Тебальдео. Народы мирные и счастливые сияли иногда блеском ясным, но слабым. Немало струн есть на ангельских арфах; зефир может шептать на самых слабых струнах, извлекая из их созвучий нежную и сладостную гармонию; но серебряная струна лишь тогда приходит в колебание, когда проносится северный ветер. Она — самая прекрасная, самая благородная, и все же прикосновение грубой руки благотворно для нее, ибо вдохновение — сестра страдания.
Лоренцо. Другими словами, несчастный народ рождает великих художников. Я рад стать алхимиком у твоей реторты; слезы народов жемчужинами падают в нее. Это мне нравится, черт возьми! Пусть семьи сокрушаются, пусть народы погибают в нищете, ведь это разжигает огонь вашей мысли! Чудный поэт! Как ты примиряешь всё это с твоим благочестием?
Тебальдео. Я не смеюсь над горем семей. Я говорю, что поэзия — самое сладостное из всех страданий и что она любит своих сестер. Я жалею несчастные народы; но действительно я думаю, что они создают великих художников; на поле сражения родится жатва, и на развратной почве родится небесный злак.
Лоренцо. Твой колет прохудился — хочешь, я дам тебе новый, с моим гербом?
Тебальдео. Я не принадлежу никому: если мысль хочет быть свободной, тело тоже должно быть свободно.
Лоренцо. Мне уже хочется приказать слуге отколотить тебя палкой.
Тебальдео. Почему, синьор?
Лоренцо. Потому, что так мне вздумалось. Что сделало тебя хромым — рождение или несчастный случай?
Тебальдео. Я не хромой, но что вы хотите этим сказать?
Лоренцо. Я утверждаю: ты или хромой, или сумасшедший.
Тебальдео. Почему же это, синьор? Вы смеетесь надо мной?
Лоренцо. Если бы ты не был хромым или сумасшедшим, как бы ты мог оставаться в городе, где, благодаря твоим вольнолюбивым мыслям, любой слуга Медичи может велеть тебя убить и никто ничего не скажет?
Тебальдео. Я люблю мою мать Флоренцию, вот почему я остаюсь. Я знаю, что по прихоти тех, кто ею правит, гражданина можно убить на улице средь бела дня, вот почему я и ношу у пояса этот кинжал.
Лоренцо. Ударил бы ты герцога, если бы герцог тебя ударил? Ведь ему не раз приходилось совершать убийства ради шутки, ради забавы.
Тебальдео. Я убил бы его, если бы он на меня напал.
Лоренцо. И ты это говоришь мне?
Тебальдео. Да кто на меня нападет? Я никому не делаю зла. День я провожу в мастерской, по воскресеньям хожу в монастырь Благовещения или святой Марии; монахи говорят, что у меня есть голос, они одевают меня во все белое и дают красную скуфейку, я пою в хоре, иногда исполняю маленькое соло, только тут я и показываюсь в люди. Вечером я иду к своей возлюбленной, и если ночь ясна, я остаюсь у ней на балконе. Никто меня не знает, и я не знаю никого, кому нужна моя жизнь или моя смерть?
Лоренцо. Ты республиканец? Или ты любишь государей?
Тебальдео. Я художник; я люблю свою мать и свою возлюбленную.
Лоренцо. Приходи ко мне завтра во дворец, я хочу заказать тебе большую картину ко дню моей свадьбы.
2.3
У маркизы Чибо.
Кардинал (один). Да, будь уверен, я исполню твои приказания, Фарнезе. Пускай твой апостольский уполномоченный со всей своей честностью замыкается в узком кругу своих дел, я же твердой рукой подготовлю скользкую почву, на которую он не решится ступить. Ты этого ждешь, я тебя понял и действовую молча, как ты велел. Ты угадал, кто я, когда приставил меня к Алессандро и не облек никаким званием, которое давало бы мне власть над ним. Остерегаться он будет другого, повинуясь мне, сам не зная того. Пусть истощит свою силу, борясь с призраками людей, кичащихся призраком власти, я же буду незримым звеном, которое прикует его, прикованного к железной цепи, концы которой держат Рим и кесарь. Если глаза не обманывают меня, то здесь, в этом доме — молот, который послужит мне. Алессандро любит жену моего брата - эта любовь ей льстит, вполне вероятно, что из этого может выйти — неизвестно; но что она захочет сделать — это уж точно ясно. Кто знает, как велико может быть влияние восторженной женщины даже на этого грубого человека, на эти латы, принявшие людской облик? Столь сладостный грех ради прекрасного дела — это заманчиво, не правда ли, Риччарда? Прижимать львиное сердце к своей слабой груди, насквозь пронзенной окровавленными стрелами, точно сердце святого Себастиана, говорить со слезами на глазах, меж тем как обожаемый тиран будет грубой рукой проводить по твоим распущенным волосам. Иссечь из утеса искру священного огня, — ради этого ведь стоило принести маленькую жертву, поступиться супружеской честью и еще кой-какими безделицами. Флоренция может так много выиграть в этом случае, а эти добрые мужья ничего ровным счётом не потеряют! Только не надо было брать меня своим исповедником. Вот она идет с молитвенником в руках. Итак, сегодня все выяснится, пусть только твоя тайна коснется уха священника — придворному она может пригодиться, но, по совести, он ничего не скажет. (Входит маркиза Чибо.)(Кардинал садится). Я готов.
Маркиза становится на колени, рядом с ним, на ступени аналоя.
Маркиза. Благословите меня, отец мой, я грешна.
Кардинал. Прочли ли вы молитву перед покаянием? Можем начать, маркиза.
Маркиза. Каюсь во вспышках гнева, в сомнениях нечестивых и оскорбительных для святого нашего папы.
Кардинал. Продолжайте.
Маркиза. Вчера в обществе, когда речь шла о епископе города Фано, я сказала, что святая католическая церковь — настоящий притон разврата.
Кардинал. Продолжайте.
Маркиза. Я слушала речи, противные верности, в которой я клялась мужу.
Кардинал. Кто обратился к вам с этими речами?
Маркиза. Я читала письмо, написанное в этом духе.
Кардинал. Кто написал вам письмо?
Маркиза. Я каюсь в том, что сделала сама, а не в том, что сделали другие.
Кардинал. Дочь моя, вы должны мне ответить, если хотите, чтобы я с полной уверенностью мог отпустить вам грехи. Прежде всего, скажите мне, ответили вы на письмо?
Маркиза. Ответила на словах.
Кардинал. Что вы ответили?
Маркиза. Тому, кто писал мне, я позволила видеться со мной, как он просил.
Кардинал. Что было на этом свидании?
Маркиза. Я уже каялась в том, что слушала речи, противные моей чести.
Кардинал. Как вы ответили на них?
Маркиза. Как подобает женщине, уважающей себя.
Кардинал. Не давали ли вы надежду, что в конце концов вас можно будет убедить?
Маркиза. Нет, отец мой.
Кардинал. Сообщили ли вы этому лицу ваше решение не выслушивать больше подобного?
Маркиза. Да, отец мой.
Кардинал. Вам нравится этот человек?
Маркиза. Сердце мое, к счастью, тут ничего скажет.
Кардинал. Предупредили вы мужа?
Маркиза. Нет, отец мой. Честная женщина не должна тревожить спокойствия семьи подобными рассказами.
Кардинал. Вы ничего не скрываете от меня? Между вами и этим лицом не было ничего такого, в чем вы не решились бы признаться мне?
Маркиза. Ничего, отец мой.
Кардинал. Ни одного нежного взгляда? Ни одного поцелуя украдкой?
Маркиза. Нет, отец мой.
Кардинал. Это правда, дочь моя?
Маркиза. Мой деверь, я, кажется, никогда не лгала перед богом.
Кардинал. Вы отказались назвать мне имя, которое я только что спрашивал у вас, между тем я не могу дать вам отпущение грехов, не зная его.
Маркиза. Но почему же? Быть может, грех — прочесть письмо, но не подпись.
Кардинал. Оно важнее, чем вы думаете.
Маркиза. Маласпина, вы слишком много хотите знать. Если вам угодно, не давайте мне отпущения, я легко возьму в духовники первого попавшегося священника, и он отпустит мне мои грехи без лишних разговоров. (Встает.)
Кардинал. Какая горячность, маркиза! Как будто я не знаю, что дело идет о герцоге.
Маркиза. О герцоге? Ну, так если вы это знаете, зачем заставляете меня это произносить?
Кардинал. Почему же отказываетесь отвечать мне? Это меня удивляет.
Маркиза. А на что это вам? Не для того ли так настойчиво стремитесь вы услыхать это имя, чтобы передать его моему мужу? Да, бесспорно, мы делаем большую ошибку, когда в духовники берем кого-либо из своих же родственников. Небо да будет мне свидетелем: когда я склоняю перед вами колени, я забываю, что я жена вашего брата, но вы стараетесь напомнить мне об этом. Берегитесь, Чибо, берегитесь, как бы не утратить вам вечного спасения, даром что кардинал.
Кардинал. Вернитесь, маркиза, беда не так велика, как вам кажется.
Маркиза. Что вы хотите сказать?
Кардинал. Что духовник все должен знать, потому что он может все направить, и что при известных условиях брат мужа ничего не должен говорить.
Маркиза. При каких условиях?
Кардинал. Нет, нет, я обмолвился, я не это слово хотел сказать. Я хотел сказать, что герцог могуществен, что ссора с ним может принести вред самому богатому семейству, но что важная тайна может в опытных руках стать мощным орудием, обильным источником благ.
Маркиза. Источник благ! Опытные руки! Право, я сейчас онемею. Что таишь ты, священник, под этими двусмысленными речами? Странные сочетания слов вырываются порой из уст у вашей братии. Даже не знаешь, что и подумать.
Кардинал. Вернитесь, сядьте здесь, Риччарда, я еще не дал вам отпущения грехов.
Маркиза. Говорите, но захочу ли теперь я принять его от вас, это вопрос.
Кардинал (вставая). Берегитесь, маркиза. Бросающему вызов мне, надо иметь безукоризненную броню. Я ведь не угрожаю, но одно должен сказать вам: возьмите другого духовника. (Уходит.)
Маркиза (одна). Неслыханно. Уйти, сжимая кулаки, с глазами, горящими гневом! Говорить об опытных руках, о руководстве, в котором нуждаются известные дела! Однако что это такое? Если он хотел проникнуть в мою тайну, чтобы сообщить ее моему мужу, — это я понимаю. Но если не это его цель, то что он хочет сделать из меня? Любовницу герцога? Все знать, говорит он, и всем руководить? Это невозможно. Иная тайна, более мрачная и непостижимая, скрыта здесь. Чибо не взялся бы за такое дело. Нет! Разумеется, нет, я знаю его. Это годится для Лоренцаччо, но он наверняка занят какой-то тайной мыслью, более обширной и более глубокой. Ах, как внезапно порой изменяет себе человек после десяти лет молчания! Страшно. Что мне делать теперь? Люблю ли я Алессандро? Нет, я не люблю его, конечно же. Я сказала на исповеди, что не люблю, и не солгала. Зачем Лоренцо в Массе? Зачем так настойчив герцог? Зачем я сказала, что больше не хочу его видеть? Зачем? Зачем во всем этом такое непостижимое очарование, магнит, притягивающий меня? (Открывает окно.) Как ты прекрасна, Флоренция, но как ты печальна! Немало там домов, куда Алессандро входил ночью, закутанный в свой плащ, он развратник, я знаю. И зачем во всем этом замешана ты, Флоренция? Кого же я люблю? Тебя или его?
Аньоло (входя). Госпожа, его светлость въехал во двор.
Маркиза. Странно, после разговора с этим Маласпиной я вся дрожу.
2.4
Во дворце Содерини. Мария Содерини, Катарина, Лоренцо сидят.
Катарина (держит книгу). Что мне прочесть вам, мама миа?
Мария. Моя Каттина смеется надо мной. Разве я понимаю что-нибудь в твоих латинских книгах?
Катарина. Эта книга не латинская, она переведена с латинского. Это римская история.
Лоренцо. Я силен в римской истории. Жил некогда молодой дворянин по прозвищу Тарквиний Младший.
Катарина. Ах! Это кровавая история.
Лоренцо. Ничуть, это волшебная сказка. Брут был сумасшедший маньяк — и не более. Тарквиний был герцог, очень мудрый, он в ночных туфлях ходил смотреть, хорошо ли спят его девочки.
Катарина. Вы и о Лукреции дурно отзываетесь?
Лоренцо. Она доставила себе удовольствие совершить грех и заслужила славу своей гибелью. Она дала поймать себя живьем, точно жаворонок в западне, а потом очень мило воткнула себе в живот свой маленький ножик.
Мария. Если вы не презираете женщин, то зачем стремитесь унизить их перед вашей матерью и ее сестрой?
Лоренцо. Вас-то я чту, вас и ее. Остальной мир внушает мне сильнейшее отвращение.
Мария. Знаешь, дитя мое, что снилось мне этой ночью?
Лоренцо. Что вам снилось?
Мария. Это был не сон — я не спала. Я была одна в этой большой зале, лампа стояла далеко, на том столе возле окна. Я думала о днях, когда была счастливой, о днях твоего детства, мой Лоренцино. Я глядела в ночной мрак и говорила себе: он вернется только на рассвете, он, прежде проводивший ночи за работой. Глаза мои наполнялись слезами, и я встряхивала головой, чувствуя, как они текут по моим щекам. Вдруг я услышала медленные шаги в галерее. Я обернулась: человек, одетый в черное, приближался ко мне с книгой под мышкой: это был ты, Ренцо! "Как рано ты вернулся!" — воскликнула я. Но призрак сел у лампы, не ответив мне, открыл свою книгу, и я узнала моего прежнего Лоренцино.
Лоренцо. Вы видели его?
Мария. Как вижу тебя сейчас.
Лоренцо. Когда он ушел?
Мария. Когда ты позвонил в колокол, вернувшись утром.
Лоренцо. Мой призрак! И что же, он исчез, когда я вернулся?
Мария. Он поднялся с таким грустным видом и рассеялся, как утренний туман.
Лоренцо. Катарина, прочти мне историю Брута.
Катарина. Да что с вами? Вы весь дрожите.
Лоренцо. Мама миа, сядьте сегодня вечером там, где вы сидели этой ночью, и если мой призрак снова придет, скажите ему, что вскоре он увидит вещи, которые его сильно удивят.
Стучат.
Катарина. Это мой дядя Биндо и Баттиста Вентури.
Биндо и Вентури входят.
Биндо (тихо Марии). Это последняя попытка.
Мария. Мы оставим вас, если бы только вам это удалось! (Уходит с Катариной.)
Биндо. Лоренцо, почему ты не опровергаешь постыдную историю, которую распускают на твой счет? Почему ты молчишь?
Лоренцо. Какую историю?
Биндо. Говорят, что ты лишился чувств при виде шпаги.
Лоренцо. Вы этому верите, дядя?
Биндо. Я видел в Риме, как ты фехтовал, но меня не удивило бы, если бы ты стал подлее собаки, занимаясь здесь таким ремеслом.
Лоренцо. Да, история правдива, я лишился чувств. Здравствуйте, Вентури. Какие сейчас цены на ваш товар? Как идет торговля?
Вентури. Синьор, я стою во главе шелковой мануфактуры, но для меня оскорбление, когда меня называют торговцем.
Лоренцо. Верно. Я только хотел сказать, что вы еще в школе приобрели невинную привычку продавать шелк. Так что вы торгаш, и ничего с этим не поделаешь.
Биндо. Я поверил синьору Вентури те мысли, которыми во Флоренции поглощено сейчас столько семейств. Это достойный друг свободы, и я полагаю, Лоренцо, что вы отнесетесь к нему, как должно. Время шуток прошло. Вы говорили нам иногда, что если вы сумели внушить герцогу такое исключительное доверие, то это лишь ловушка с вашей стороны. Правда это или ложь? Вы наш или не наш? Вот что нам надо знать. Все знатные семейства отлично понимают, что деспотизм Медичи несправедлив и нестерпим. Так по какому праву мы позволяем этому надменному дому возвышаться на развалинах наших привилегий? Договор не соблюдают. Власть Германии дает себя знать с каждым днем все решительнее. Пора покончить с этим гегемоном и собрать патриотов. Откликнитесь ли вы на этот зов?
Лоренцо. А что скажет синьор Вентури? Говорите же, вот мой дядя остановился, чтобы перевести дух, пользуйтесь случаем, если вы так сильно любите нашу страну.
Вентури. Синьор, я думаю то же самое и не могу прибавить ни единого слова.
Лоренцо. Ни единого слова? Ни единого словечка, красивенького, как нежный юноша, звонкого, как пощёчина? Вы, похоже, незнакомы с истинным красноречием. Большую фразу накручивают на какое-нибудь словечко, не слишком длинное, не слишком короткое, но круглое как волчок. Левую руку откидывают назад — так, чтобы на плаще образовались складки, полные достоинства, галантно умеряемого изяществом, затем кидают свой период, и он разматывается со свистом, как веревка, и маленький волчок летит, прелестно так гудя. Его почти что можно было бы поймать в ладонь, как это делают на улице.
Биндо. Ты — наглец! Отвечай или уходи.
Лоренцо. Дядя, вы знаете - я ваш. Разве вы не видите по моей прическе, что в душе я чистый республиканец? Взгляните, как подстрижена моя республиканская бородка. Ни минуты не сомневайтесь в том, что даже самые мои сокровенные одежды дышат любовью к отечеству снаружи и с изнанки.
У входной двери звонят; двор наполняется пажами и лошадьми.
Паж (входя). Герцог!
Входит Алессандро.
Лоренцо. Какая милость, государь! Вы удостоили своего бедного слугу чести личного посещения?
Герцог. Кто эти люди? Мне надо говорить с тобой.
Лоренцо. Имею честь представить вашей светлости моего дядю Биндо Альтовити; он сожалеет, что долгое пребывание в Неаполе до сих пор не позволило ему упасть к вашим драгоценным стопам. Другой синьор — славный Баттиста Вентури, который, правда, почему-то занимается изготовлением шелка, отнюдь не продавая его. Пусть нежданное появление в этом смиренном доме столь великого государя не смущает ни вас, дорогой дядя, ни вас, почтенный Вентури. То, о чем вы просите, будет даровано вам, или вы вправе будете сказать, что мои просьбы не имеют веса в глазах нашего милостивого монарха.
Герцог. О чем вы просите, Биндо?
Биндо. Ваша светлость, я в отчаянии, что мой племянник…
Лоренцо. Звание римского посланника никому не принадлежит в настоящую минуту. Мой дядя льстил себя надеждой, что вы соблаговолите облечь его этим званием. Во Флоренции не найдется человека, который мог бы сравниться с ним, когда дело идет о преданности и почтении к дому Медичи.
Герцог. Это не шутка, Ренцино? Ну что ж, мой дорогой Биндо, пусть так и будет. Приходи завтра утром во дворец.
Биндо. Ваша светлость, я смущен. Как выразить…
Лоренцо. Синьор Вентури, хотя он и не продает шелка, тем не менее просит привилегии для своих мануфактур.
Герцог. Что за привилегия?
Лоренцо. Ваш герб на воротах и патент. Даруйте ему это, государь, если вам дороги те, кто любят вас.
Герцог. Прекрасно. Это все, надеюсь? Ступайте, синьоры, и мир да пребудет с вами.
Вентури. Ваша светлость! Вы меня преисполнили радости, не могу высказать…
Герцог (своей страже). Пропустите этих двух.
Биндо (выходя, тихо Вентури). Бесчестная проделка!
Вентури (так же). Как вы поступите?
Биндо (так же). Как мне поступить, черт возьми? Я получил назначение.
Вентури (так же). Это ужасно!
Уходят.
Герцог. Маркиза Чибо моя.
Лоренцо. Жалею.
Герцог. Почему?
Лоренцо. От этого другим будет ущерб.
Герцог. Нет, клянусь, она уже надоедает мне. Скажи мне, милый, кто эта красавица, что расставляет цветы на том окне? Я уже давно все вижу, вижу ее, когда проезжаю мимо.
Лоренцо. Где?
Герцог. Там, напротив, во дворце.
Лоренцо. Так, ничего особенного.
Герцог. Ничего особенного? По-твоему, эти руки — ничего? Это Венера, клянусь утробой дьявола!
Лоренцо. Это - соседка.
Герцог. Тогда я хочу поговорить с этой соседкой. Ах, черт! Если я не ошибаюсь, это же Катарина Джинори.
Лоренцо. Нет.
Герцог. Я прекрасно узнал ее. Да. Это твоя тетка. Черт возьми! Почему ты со мной споришь? Я забыл это лицо. Досадная оплошность. Приведи-ка ее отжинать со мной.
Лоренцо. Это будет очень трудно. Она глубоко добродетельна.
Герцог. Ну вот еще! Разве на свете ещё остались хоть сколько-нибудь добродетельные женщины?
Лоренцо. Я спрошу, если вам угодно, но предупреждаю — она педантична. Она говорит по-латыни.
Герцог. Так и что! Любит-то она не по-латыни. Идем туда. С галереи нам лучше будет смотреть на нее.
Лоренцо. В другой раз, мой милый друг, сейчас я не могу терять времени — мне надо срочно к Строцци.
Герцог. К этому старому идиоту?
Лоренцо. Да, к этому старому подлецу, к этому мерзавцу. Очевидно, он не может исцелиться от странной привычки открывать свой кошелек всем этим презренным тварям, которых называют изгнанниками, этим бродягам, которые каждый день собираются у него, прежде чем надеть в дорогу свои башмаки и взять посох в руки. Теперь я намереваюсь как можно скорее отправиться на обед к этому висельнику и возобновить уверения в моей искренней дружбе. Нынче вечером я смогу вам рассказать какую-нибудь забавную историю, какую-нибудь милую шалость, которая завтра утром спозаранку подымет, пожалуй, кое-кого из этого сброда.
Герцог. Как я счастлив, милый мой, что есть у меня ты! Признаться, однако, не могу понять, как это они тебя принимают.
Лоренцо. Полно! Если бы вы только знали, как это легко и просто — лгать, нисколько не стесняясь, в лицо дураку. Это доказывает, что вы этого ещё никогда не пробовали. Кстати, не вы ли говорили мне, что хотите подарить свой портрет, уж не помню кому? Я могу привести вам художника, которому покровительствую.
Герцог. Хорошо, хорошо. Но всё же подумай о своей тетке. Из-за нее я к тебе и пришел, черт возьми! Твоя тетка мне очень по вкусу.
Лоренцо. А маркиза Чибо?
Герцог. Я сказал, чтобы ты поговорил обо мне с твоей теткой. Я хочу её.(Уходят).
2.5
Зал во дворце Строцци.
Филиппо Строцци; приор; Луиза, занятая работой; Лоренцо лежит на диване.
Филиппо. Дай бог, чтобы это кончилось ничем. Сколько раз начиналась именно так неутолимая, беспощадная ненависть! Пустые речи, чад попойки, злословящий толстыми губами развратник, — и вот — война между семьями, и вот уже в ход идут ножи! Тебя оскорбили, и ты убиваешь; ты убил, - убивают тебя. Вскоре ненависть пускает корни, сыновей баюкают в гробах дедов, и целые поколения вырастают из земли с мечами в руках.
Приор. Пожалуй, я напрасно упомянул об этой злостной клевете и об этой проклятой поездке в Монтоливето, но разве можно терпеть этого Сальвиати?
Филиппо. Ах, Леоне, Леоне, спрошу тебя, что изменилось бы для Луизы и для нас всех, если бы ты ничего не сказал моим сыновьям? Разве добродетель дочери Строцци не может забыть то, что говорил какой-нибудь Сальвиати? Разве обитатель мраморного дворца должен знать все те непристойности, которые чернь пишет на его стенах? Что значит болтовня какого-то Джулиано? Разве дочь моя не найдет из-за этого себе честного мужа, а ее дети станут меньше уважать ее? Вспомню ли об этом я, ее отец, целуя ее вечером перед сном? До чего мы дошли, если дерзкая выходка первого встречного извлекает из ножен такие мечи, как наши? Теперь все пропало: Пьетро в ярости от всего того, что ты рассказал нам. Он ополчился, он пошел к Пацци. Бог знает, что может произойти! Если он встретится с Сальвиати, прольется кровь, моя кровь, моя, на священные камни флорентийских улиц! О, зачем только я стал отцом!
Приор. Если бы мне передали сплетню о моей сестре, какую бы то ни было сплетню, я повернулся бы и ушел, и все бы этим кончилось; но он обращался ко мне, клевета была так груба, что можно подумать, будто невежа не знает, о ком говорит, но он отлично знал.
Филиппо. Да, они всё знают, подлецы! Они знают, куда направлен удар! Ствол старого дерева слишком крепок; им не надрубить его. Но они также хорошо знают, что нежнейшее волоконце трепещет в его недрах, когда притрагиваются к его самому хрупкому побегу. Моя Луиза! О, что есть благоразумие? Руки мои дрожат при этой мысли. Боже правый! Благоразумие — неужели это всегда старость?
Приор. Пьетро слишком необуздан.
Филиппо. Бедный Пьетро! Как бросилась краска ему в лицо! Как он вздрогнул, когда слушал твой рассказ об оскорблении, нанесенном сестре! Безумец, ведь это я позволил тебе сказать. Пьетро ходил по комнате большими шагами, взволнованный, взбешенный, потеряв голову; он ходил взад и вперед, как я теперь. Я молча смотрел на него - какое это прекрасное зрелище, когда чистая кровь бросается в безупречное лицо! О моя родина! — так думал я, — вот это человек, и это мой первенец. Ах, Леоне, ничего не поделаешь, ведь я — Строцци.
Приор. Быть может, опасность не так велика, как вы думаете. Он только случайно может встретить Сальвиати сегодня вечером. Завтра мы более здраво взглянем на все это.
Филиппо. Сомнений быть не может, Пьетро убьет его или сам будет убит. (Открывает окно.) Где они теперь? Уже ночь, город погружен в глубокий мрак. Эти темные улицы пугают меня - где-то льется кровь, я уверен.
Приор. Успокойтесь.
Филиппо. По тому, как вышел мой Пьетро, я уверен, что он вернется отомщенный или его принесут на щите. Я видел, как он снимал со стены свою шпагу и хмурил брови; он кусал себе губы, и мускулы его рук были напряжены, как тетива лука. Да, да, теперь он умирает или уже отомщен - сомнений быть не может.
Приор. Не волнуйтесь, закройте это окно.
Филиппо. Ну что ж, Флоренция, пусть камни твоих улиц узнают, какого цвета моя древняя кровь! Она течет в жилах сорока твоих сыновей. А я, глава этой огромной семьи, не раз еще в смертельной отцовской тревоге склоню из этих окон мои седины! Не раз еще эта кровь, которую ты, быть может, равнодушно пьешь в этот миг, будет высыхать на солнце твоих площадей! Но сегодня вечером не смейся над старым Строцци, которому страшно за свое дитя. Побереги его род, ибо наступит день, когда мы будем наперечет у тебя, когда ты тоже станешь со мной у окна и сердце твое также будет биться при звоне наших шпаг.
Луиза. Отец! Отец! Вы меня пугаете.
Приор (тихо Луизе). Не Томазо ли бродит там под фонарями? Я, кажется, узнаю его по маленькому росту. Вот он ушел.
Филиппо. Бедный город, где отцы так ожидают возвращения своих сыновей! Бедная родина, бедная родина! А много есть в этот час и таких, которые взяли плащ и меч, чтобы потонуть в ночном мраке, и те, кто ждет их, вовсе не тревожатся: они знают, что завтра им суждено умереть от нищеты, если в эту же ночь их не убьет холод. А мы в своих роскошных дворцах, мы ждем оскорбления, чтобы обнажить мечи! Болтовня пьяницы приводит нас в бешенство и рассеивает по этим темным улицам наших сыновей и наших друзей. Но бедствия народа не могут отряхнуть пыль с нашего оружия. Филиппо Строцци считают честным человеком, ибо он делает добро, не препятствуя злу. А я, отец, чего бы не дал теперь, если б нашелся на свете человек, который вернул бы мне моего сына и наказал по закону оскорбление, нанесенное дочери. Но кто защитит меня от беды, если сам я не защищал других тогда, когда это было в моей власти? Я сидел согбенный над книгами и мечтал для моей родины о том, что восхищало меня в древности. Стены вокруг меня взывали к отмщению, а я затыкал свои уши, погружаясь в размышления... Надо было тирании нанести удар мне в прямо лицо, чтобы я сказал: "Вот теперь будем действовать", — у моего мщения уже седые волосы.
Входят Пьетро, Томазо и Франческо Пацци.
Пьетро. Сделано. Сальвиати мертв. (Обнимает сестру.)
Луиза. Какой ужас! Ты в крови!
Пьетро. Мы подстерегли его на углу улицы Стрелков. Франческо остановил его лошадь. Томазо ранил его в ногу, а я…
Луиза. Молчи, молчи! Я содрогаюсь от твоих слов! Твои глаза выскакивают из орбит, твои руки ужасны, ты весь дрожишь и бледен, как сама смерть.
Лоренцо (вставая). Ты прекрасен, Пьетро, ты велик, как само мщение.
Пьетро. Кто это говорит? Ты здесь, Лоренцаччо! (Подходит к своему отцу.) Когда же вы закроете нашу дверь для этого подлеца? Или вы не знаете, кто он, не говоря уже об истории его поединка с Маурицио?
Филиппо. Довольно, все это я знаю. Если Лоренцо здесь, значит, у меня есть причины принимать его. Мы поговорим об этом в свое время.
Пьетро (сквозь зубы). Ого! Причины, чтобы принимать эту сволочь! И у меня тоже в одно прекрасное утро могла бы отыскаться достаточная причина, чтобы выкинуть его в окно. Что бы вы ни говорили, я не могу дышать в комнате, когда этакая проказа валяется по нашим креслам.
Филиппо. Довольно! Молчи! Ты так горяч! Дай бог, чтобы твой поступок не имел дурных последствий для нас. Прежде всего ты должен спрятаться.
Пьетро. Спрятаться! Но, ради всех святых, зачем мне прятаться?
Лоренцо (к Томазо). Так вы ударили его в плечо? Скажите-ка… (Отводит его в нишу окна; оба разговаривают вполголоса.)
Пьетро. Нет, отец мой, я не стану прятаться. Оскорбление было всенародно, он нанес его нам среди площади. А я убил его на улице и завтра утром расскажу об этом всему городу. С каких пор принято прятаться после того, как отомстишь за свою честь? Я был бы рад ходить всюду с обнаженной шпагой, не стирая с нее ни капли крови.
Филиппо. Иди за мной, мне надо с тобой поговорить. Тебя ранили, дитя мое? С тобой ничего не случилось? (Уходят).
2.6
Герцог полуобнаженный; Тебальдео пишет с него портрет;
Джомо играет на гитаре.
Джомо (поет).
"Когда умру, о кравчий мой, снеси к подружке вздох последний; Пусть к дьяволу пошлет обедни и всех монахов черный рой. Вода — не больше — слезы милой. Откройте бочку вы, друзья, да спойте хором над могилой — подтягивать начну из гроба я".
Герцог. Я же помню, мне надо было о чем-то спросить тебя. Скажи-ка, Венгерец, что тебе сделал тот мальчик? Я видел, как ты его колотил.
Джомо. Право, не мог бы вам сказать, да и он не может.
Герцог. Почему? Разве он умер?
Джомо. Это мальчишка из соседнего дома. Когда я сейчас проходил там, его как будто хоронили.
Герцог. Уж если бьет мой Джомо, так бьет по-настоящему.
Джомо. Это вы только так говорите; я сам не раз видел, как вы одним ударом убивали человека.
Герцог. Да? Значит, я был пьян. Когда я навеселе, самый слабый мой удар — смертелен. Что с тобой, малыш? У тебя рука дрожит? Ты страшно скосил глаза.
Тебальдео. Ничего, сударь, простите, ваша светлость!
Входит Лоренцо.
Лоренцо. Подвигается дело? Довольны вы моим живописцем? (Берет с дивана кольчугу герцога.) У вас, мой милый, очаровательная кольчуга! Но в ней, должно быть, очень жарко.
Герцог. Право же, если б в ней было неудобно, я бы не носил ее. Но она из стальной проволоки, самое острое лезвие не разрубит ни единого колечка, а в то же время она легка, как шелк. Пожалуй, во всей Европе нет другой такой кольчуги; зато я и расстаюсь с ней очень редко, вернее, никогда не расстаюсь.
Лоренцо. Она очень легкая, но очень крепкая. Вы думаете, что кинжал не пробьет ее?
Герцог. Конечно, нет.
Лоренцо. Да, да, припоминаю теперь; вы всегда ее носите под колетом. Недавно на охоте я сидел позади вас на лошади и держал вас за талию — я прекрасно чувствовал ее. Это привычка весьма благоразумная.
Герцог. Не то чтобы я остерегался кого-нибудь - это, как ты говоришь, привычка, всего лишь привычка воина.
Лоренцо. Ваше платье великолепно. Что за аромат от этих перчаток! Почему вы позируете полураздетым? Эта кольчуга очень шла бы к вашему портрету; напрасно вы не надели ее.
Герцог. Так захотел художник; впрочем, всегда лучше позировать с открытой шеей — посмотри на мастеров древности.
Лоренцо. Где, черт возьми, моя гитара? Надо бы мне подыграть Джомо. (Уходит.)
Тебальдео. Ваша светлость, на сегодня я кончаю.
Джомо (у окна). Что там делает Лоренцо? Вот он остановился в созерцании перед колодцем, среди сада. Кажется, не там ему надо искать свою гитару.
Герцог. Дай мне мое платье. Где моя кольчуга?
Джомо. Не нахожу ее, как ни ищу: исчезла.
Герцог. Ренцино держал ее каких-нибудь пять минут назад: он, верно, по своему похвальному обыкновению бездельника, забросил ее, уходя, в какой-нибудь дальний угол.
Джомо. Невероятно, кольчуги нет как нет.
Герцог. Полно, что ты! Да это невозможно.
Джомо. Посмотрите вокруг сами, ваша светлость, комната не такая большая!
Герцог. Ренцо держал ее тут, на этом диване. (Лоренцо возвращается.) Что ты сделал с моей кольчугой? Мы не можем ее найти.
Лоренцо. Я положил ее туда, где она лежала. Погодите… Нет, я положил ее на это кресло… нет, на постель. Не помню, к чёрту кольчугу... Я нашел свою гитару, вот она. (Поет, аккомпанируя себе.) Госпожа аббатиса, здравствуйте…
Джомо. Она, верно, в садовом колодце. Ведь вы только что стояли над ним, и вид у вас был сосредоточенный. Чем вы были заняты в этот момент?
Лоренцо. Собирался плевать в колодец и глядеть на разбегающиеся круги — это для меня величайшее наслаждение. Если не считать питья и сна, у меня нет другого более нужного занятия. Аббатиса, госпожа моего сердца, здравствуйте. (Продолжает играть на гитаре.)
Герцог. Неслыханно, неужели кольчуга пропала? Кажется, я не снимал ее и двух раз в жизни, разве только ложась спать.
Лоренцо. Полно вам, полно. Не хотите ли сына папы обратить в лакея? Ваши люди ее найдут. Куда она денется.
Герцог. Черт бы тебя побрал! Это ты унёс ее.
Лоренцо. Будь я герцогом Флорентийским, меня беспокоило бы что-нибудь другое, а не собственные кольчуги. Кстати, я говорил о вас с моей бесценной тетушкой. Все обстоит как нельзя лучше; подите-ка, сядьте здесь, я скажу вам на ухо.
Джомо (тихо герцогу). Это по меньшей мере странно - выходит кольчугу похитили.
Герцог. Ладно. Найдут. (Садится рядом с Лоренцо.)
Джомо (в сторону). Покинуть общество, чтоб идти плевать в колодец, — это противоестественно. Хотел бы я найти эту кольчугу, чтобы выбросить из головы одну давнюю мысль, которая порой словно покрывается ржавчиной. Так нет же! Какой-то Лоренцаччо! Кольчуга, я уверен, где-нибудь здесь валяется, на креслах. Баста.
2.7
Перед дворцом.
Входит Сальвиати, окровавленный, хромает; двое поддерживают его.
Сальвиати (кричит). Алессандро! Медичи! Оглох ты, что ли? Открой-ка окно да погляди, как обращаются с твоими верными слугами.
Герцог (в окне). Кто это барахтается там в грязи? Кто ползает у стен моего дома с такими ужасными криками? Землетрясение? Конец свете? Да что случилось, господа?
Сальвиати. Строцци меня убили! Я сейчас умру - прямо у твоей двери.
Герцог. Кто из Строцци? За что тебя убили? Говори скоре, пока жив.
Сальвиати. Я сказал, что сестра их влюблена в тебя, мой благородный герцог. Строцци считают, что я оскорбил их сестру, сказав, что ты ей по нраву, и вот трое из них напали на меня. Я узнал Пьетро и Томазо, третьего не разглядел.
Герцог. Пусть тебя несут во дворец. Клянусь Геркулесом, убийцы проведут эту ночь в тюрьме, а завтра утром мерзавцев повесят.
Сальвиати, шатаясь, входит во дворец.
3.1
Спальня Лоренцо. Лоренцо, Скоронконколо фехтуют.
Скоронконколо. Господин, не довольно ли игры?
Лоренцо. Нет, кричи громче. Вот! Парируй этот удар! Вот тебе! Умри! Вот тебе, подлец!
Скоронконколо. Помогите! Убивают! Режут!
Лоренцо. Умри! Умри! Умри! Топай же ногами!
Скоронконколо. Ко мне, моя стража! На помощь! Меня убивают! Дьявол Лоренцо!
Лоренцо. Умри, презренный! Я пущу тебе кровь, свинья, пущу тебе кровь! Ты слышишь, тварь? В сердце, в сердце! Вспорю брюхо! Кричи же, стучи ногами, бей! Выпустим ему потроха! Разрежем его на куски и будем есть, есть, пока не сожрём его! Я запустил руку по локоть. Вороши в горле, валяй по полу, валяй! Будем грызть, будем грызть его, пока не сожрём до косточек! (Падает в изнеможении.)
Скоронконколо (вытирая себе лоб). Нелегкую игру ты затеял, господин, и дерёшься, как настоящий тигр. Гром и молния! Ты рычишь так, словно здесь пещера, полная голодных пантер и львов.
Лоренцо. О день крови, день моей свадьбы! О солнце, солнце! Давно уже ты сухо, как свинец, ты умираешь от жажды, солнце! Кровь его воскресит тебя. О моя месть, как давно уже растут твои когти! О, зубы Уголино! Вам надо череп?
Скоронконколо. Уж не бредишь ли ты? Горячка у тебя или сам ты бредовая греза?
Лоренцо. Трус, трус, развратник, маленький худой человечек, — отцы, дочери, — разлуки, разлуки без конца, — берега Арно полны слез разлуки! — мальчишки пишут это на стенах. Смейся, старик, смейся в своем белом колпаке: ты не видишь, что мои когти растут! О череп! череп! Оооо... (Лишается чувств.)
Скоронконколо. Господин, у тебя есть враг. Я вижу это. (Брызгает водой ему в лицо.) Полно, господин! Не стоит так бесноваться. Благородные чувства не всякому знакомы, но я никогда не забуду, что тебе я обязан некой милостью, без которой я был бы теперь далеко. Господин, если у тебя есть враг, скажи, я избавлю тебя от него так ловко, что никто даже не узнает.
Лоренцо. Пустяки. Говорю тебе, я всего лишь навожу страх на соседей.
Скоронконколо. С тех пор как мы беснуемся в этой комнате и переворотили в ней все вверх дном, они, должно быть, привыкли к этому шуму. Кажется, ты мог бы зарезать в этом коридоре тридцать человек и катать их по полу, а в доме и не заметили бы, что случилось что-то. Если ты хочешь нагнать страху на соседей, то плохо делаешь это дело. Первый раз они испугались, это правда, но теперь они всего только злятся и даже не побеспокоятся встать с кресла, чтобы выглянуть в окно, если кто-то здесь будет надрываться: "Помогите! Убивают!"
Лоренцо. Ты думаешь?
Скоронконколо. Господин, у тебя определённо есть враг. Разве я не видел, как ты топал ногой, проклиная день своего рождения? Разве нет у меня ушей? И разве я не слышал, как среди твоих неистовств прозвучало маленькое словечко, четкое и звонкое: месть! Слушай, господин, поверь мне, ты таешь на глазах. Ты больше не шутишь, как прежде. Поверь мне, ничто не переваривается с таким трудом, как настоящая ненависть. Когда два человека греются на солнце, одному из них разве не мешает тень другого? Твой врач — в ножнах моей шпаги. Позволь мне вылечить тебя. (Вынимает шпагу.)
Лоренцо. А тебя этот врач когда-нибудь вылечивал?
Скоронконколо. Раза четыре или пять. Была в Падуе девочка, она говорила мне…
Лоренцо. Покажи мне эту шпагу! О! Славный клинок.
Скоронконколо. Испробуй — и ты увидишь.
Лоренцо. Ты угадал мой недуг — враг у меня есть. Но для него я не пущу в дело шпагу, которая служила другим. Шпага, которой он будет убит, получит только одно крещение, и она сохранит его имя.
Скоронконколо. Как зовут этого человека?
Лоренцо. Не все ли равно? Ты мне предан? На что ты готов ради меня?
Скоронконколо. Для тебя с делаю всё, что угодно, я бы распял и самого Христа, даже не перекрестившись.
Лоренцо. Принято. Открою тебе тайну: я нанесу своему врагу удар в этой комнате. Слушай внимательно и не ошибись. Если я убью его первым же ударом, не вздумай его трогать. Но я дохляк, мелкий, как блоха, а он настоящий дикий кабан. Если он станет защищаться, я рассчитываю только на тебя — ты схватишь его за руки, больше ничего, понимаешь? Только держишь, и всё. Он принадлежит мне. Я извещу тебя в свое время.
Скоронконколо. Аминь.
3.2
Во дворце Строцци. Входят Филиппо и Пьетро.
Пьетро. Как вспомню об этом, готов отрезать себе правую руку. Промахнуться по этой сволочи! Удар был верный, и все же — промах! Кому бы я не оказал услуги, если б люди могли сказать: "Одним Сальвиати стало меньше на улицах!" Но плут взял пример с паука, он упал, поджал свои крючковатые лапы и прикинулся мертвым — из страха, как бы его не прикончили.
Филиппо. Не все ль тебе равно, что он остался жив? Твоя месть лишь выиграет от этого.
Пьетро. Да, знаю, так вы смотрите на вещи. Послушайте, гражданин Филиппо, вы хороший патриот, но еще лучший отец семейства, — не вмешивайтесь во все это.
Филиппо. Что у тебя на уме, сын? Ты и четверти часа не можешь прожить спокойно, все замышляешь недоброе!
Пьетро. Клянусь адом, не могу! Я и четверти часа не в силах прожить спокойно в этом отравленном воздухе. Небо давит мне на голову, как своды тюрьмы, и мне кажется, что я вдыхаю прибаутки и ядовитую икоту пьяниц. Прощайте, у меня тут одно дело...
Филиппо. Ты куда?
Пьетро. Почему вы хотите всё знать? Я иду к Пацци.
Филиппо. Подожди меня, я тоже туда.
Пьетро. Не теперь, отец - для вас сейчас не время.
Филиппо. Говори со мной откровенно.
Пьетро. Это останется между нами. Нас там человек пятьдесят, Руччелаи и другие, и мы не слишком долюбливаем незаконнорожденного.
Филиппо. Итак...
Пьетро. Итак, лавина срывается порой благодаря камешку не больше ноготка.
Филиппо. Но у вас ничего не решено? У вас нет плана, вы не приняли мер предосторожности. О дети, дети! Играть жизнью и смертью! Вопросы, которые всегда волновали мир... Мысли, от которых тысячи голов покрывались сединой или скатывались к ногам палача, как песчинки! Замыслы, на которые провидение само смотрит в молчании и с ужасом, но которые дает осуществить человеку, не смея притронуться к ним! Вы говорите обо всем этом и тут же фехтуете, пьете испанское вино, как будто дело идет о лошади или о маскараде! Да знаете ли вы, что такое республика, что такое хозяин - ремесленник в своей мастерской, земледелец на поле, гражданин на площади, наконец, что такое вся жизнь государства? Счастье человека, боже правый! О, дети, дети! Да умеете ли вы хотя бы считать по пальцам?
Пьетро. Хороший удар ланцетом исцеляет от всех болезней.
Филиппо. Исцеляет, исцеляет! Знаете ли вы, что удар ланцетом, даже самый легкий, должен наносить врач? Знаете ли вы, что нужен опыт, долгий, как жизнь, и познания, обширные, как мир, чтобы из руки больного всего лишь выдавить одну каплю крови? Разве я не чувствовал себя оскорбленным, когда прошлой ночью ты ушёл с обнаженной шпагой под плащом? Разве я не отец моей Луизы, как ты — ее брат? Разве это не было справедливым мщением? А знаешь ли ты, чего оно мне стоило? О, это знают отцы, но никак не дети!
Пьетро. Вы, умеющий любить, вы должны бы уметь и ненавидеть.
Филиппо. Чем прогневали бога эти Пацци? Они приглашают своих друзей на заговоры, как зовут играть в кости, и друзья, входя во двор, скользят в крови своих дедов.
Пьетро. Зачем вы сами противоречите себе? Разве я не слышал сто раз, как вы говорили то же, что говорим мы? Разве мы не знаем, чем вы заняты, когда слуги по утрам видят в ваших окнах свет, зажженный еще с вечера? Тот, кто проводит ночи без сна, проводит их не в молчании.
Филиппо. Чего вы хотите достичь? Отвечай.
Пьетро. Медичи — чума. Тому, кого укусила змея, не стоит звать врача, он должен лишь прижечь себе рану.
Филиппо. А когда вы уничтожите то, что есть, чем вы хотите его заменить?
Пьетро (разводит руками). Во всяком случае, мы уверены, что хуже не станет - что будет, то будет.
Филиппо. Говорю вам, сосчитайте по пальцам.
Пьетро. Головы гидры считать легко.
Филиппо. И вы хотите действовать? Это твёрдо решено?
Пьетро. Мы хотим подрезать поджилки убийцам Флоренции.
Филиппо. Это решение не изменится? Вы не отступитесь?
Пьетро. Что решено, то решено. Прощайте, отец. Пустите, я пойду один.
Филиппо. С каких пор старый орел остается в гнезде, когда орлята улетают за добычей? О, дети мои! Храбрая, прекрасная молодежь! В вас та сила, которую я утратил, вы стали тем, чем был когда-то юный Филиппо! Пусть старость его послужит вам на пользу! Веди меня, сын мой! Я вижу, вы будете действовать. Я не буду говорить вам длинных речей, я скажу вам лишь несколько слов: в этой седой голове может оказаться дельная мысль. Два слова — и кончено. Я не заговариваюсь еще, я не буду вам в тягость. Не уходи без меня, дитя мое, подожди, я возьму свой плащ. Прошу тебя, моё сердце.
Пьетро. Пойдемте, мой благородный отец, мы будем целовать подол вашей одежды. Вы, наш патриарх, пойдете смотреть, как воплощаются мечты вашей жизни. Свобода созрела, идите же, старый садовник Флоренции, смотреть, как всходит растение, так сильно возлюбленное вами. (Уходят).
3.3
Улица. Немецкий офицер и солдаты; Томазо Строцци среди них.
Офицер. Мы должны его взять. Если не найдем дома, мы найдем его у Пацци.
Томазо. Иди, куда шел, и не заботься об этом деле; не то поплатишься.
Офицер. Не угрожать! Я исполню приказание герцога и не позволю угрожать мне.
Томазо. Дурак, ты Строцци берешь под стражу по приказу некого Медичи! Болван.
Около них образуется толпа.
Горожанин. Зачем вы берете под стражу этого синьора? Мы хорошо его знаем, это сын Филиппо.
Другой. Отпустите его, мы за него ручаемся.
Первый. Да, да, мы отвечаем за Строцци. Пусти его или береги свои уши.
Офицер. Прочь, сволочьё! Очищайте дорогу правосудию герцога, если вам не по вкусу удары алебардой.
Появляются Пьетро и Филиппо.
Пьетро. Что здесь такое? Что за шум, а драки нет? Что ты делаешь здесь, Томазо?
Горожанин. Не позволяй ему, Филиппо, этого, а то он упрячет твоего сына в тюрьму.
Филиппо. В тюрьму? Кто дал такое приказание?
Пьетро. В тюрьму? Знаешь ты, с кем имеешь дело?
Офицер. Схватить этого человека.
Солдаты арестовывают Пьетро.
Пьетро. Пустите, негодяи, или я вспорю вам брюхо, как свиньям!
Филиппо. По чьему приказанию действуете вы, синьор?
Офицер (показывая приказ герцога). Вот и полномочия. Мне приказано взять под стражу Пьетро и Томазо Строцци. (Солдаты оттесняют народ, который бросает в них камнями.) Сюда, на помощь! (Пьетро обезоружен.) Вперед! И первого, кто подойдет слишком близко, коли в брюхо! Это будет им наукой — пусть не лезут на рожон.
Пьетро. Меня не могут взять под стражу без приказа Совета Восьми. Какое мне дело до приказов Алессандро! Где приказ Восьми? Иным я не подчинюсь!
Офицер. На их суд мы вас как раз и ведем.
Пьетро. Если так, я ничего не могу сказать. В чем обвиняют меня?
Человек из народа. Как, Филиппо, ты отдаёшь своих детей на суд Восьми?
Пьетро. Отвечайте же, в чем меня обвиняют?
Офицер. Это меня не касается.
Солдаты уходят с Пьетро и Томазо.
Пьетро (уходя). Не беспокойтесь, отец, суд Восьми пошлет меня ужинать домой, а незаконнорожденный останется ни с чем.
Филиппо (один, садится на скамью). У меня много детей, но это ненадолго, если все пойдет так быстро. До чего мы дожили, если месть, столь правая, как это ясное небо, карается, словно преступление! Да что! Старших сыновей рода, древнего, как этот самый город, сажают в тюрьму, точно разбойников с большой дороги! Отмщено самое грубое оскорбление, нанесен удар какому-то Сальвиати, удар не смертельный, - и вот алебарды пошли уже в ход. Покинь же ножны, меч мой! Если священное правосудие становится броней развратников и пьяниц, пусть топор и кинжал, оружие убийц, послужат защитой честному человеку. О Христос! Правосудие стало сводней! Честь Строцци поругана на площади, и трибунал защищает плоские выходки грубияна! Какой-то Сальвиати бросает самому славному флорентийскому роду свою грязную перчатку, запачканную вином и кровью, а когда его наказывают, он обороняется топором палача! О сияние солнца! Четверть часа тому назад я не соглашался с мыслью о восстании, и вот этот хлеб, который впредь будет мне пищей, мне, чьи уста хранят следы слов примирения! Ну что ж! Действуйте, мои руки, а ты, дряхлое тело, сгорбившееся под бременем старости и учености, выпрямись, чтобы снова взяться за дело.
Входит Лоренцо.
Лоренцо. Филиппо, ты не просишь ли милостыни на углу этой улицы?
Филиппо. Я прошу милостыни у правосудия людей: я нищий, алчущий правосудия, и честь моя — в рубище.
Лоренцо. Какие же перемены должны свершиться в мире и в какие новые одежды облекается природа, если под маской гнева скрылся великолепный, спокойный лик старого Филиппо? О мой отец! На что ты жалуешься, по ком роняешь ты на землю драгоценнейшие жемчужины, эти слезы человека без страха и упрека?
Филиппо. Мы должны избавиться от Медичи, Лоренцо. Ты сам тоже Медичи, но только по имени; если я хорошо тебя понял, если я был невозмутимым и дружелюбным зрителем мерзкой комедии, которую ты играешь, пусть вместо фигляра теперь появится человек. Если когда-нибудь ты был честен, будь честен и теперь. Пьетро и Томазо в тюрьме.
Лоренцо. Да, знаю.
Филиппо. Это ли твой ответ? Это ли твое истинное лицо, человек без шпаги?
Лоренцо. Чего ты хочешь? Скажи, я отвечу.
Филиппо. Действовать! Но каким образом? Не знаю. Какое средство пустить в ход, какой рычаг подвести под эту цитадель смерти, чтобы поднять ее и сбросить в реку? Что делать, какое принять решение, к кому пойти? Еще не знаю. Но действовать, действовать, действовать! О Лоренцо! Время пришло. Разве ты не опозорен, разве не смотрят на тебя, как на собаку, как на человека без сердца? Если, несмотря ни на что, дверь моего дома всегда открыта для тебя и сердце мое — тоже, если я протягивал тебе свою руку, то говори, и я посмотрю, не ошибался ли я в тебе. Не говорил ли ты мне о человеке, которого тоже зовут Лоренцо и который скрывается вот за этим Лоренцо? Этот человек — не любит ли он свою родину, не предан ли он своим друзьям? Ты это говорил, и я верил. Говори, говори, время пришло.
Лоренцо. Если я не таков, как хотелось бы вам, пусть солнце свалится мне на голову.
Филиппо. Друг, смеяться над стариком, полным отчаяния, нельзя — такое приносит несчастье; но если ты говоришь правду, за дело! Ты давал мне обещания, которых не нарушил бы сам бог, и ради этих обещаний я и принимал тебя. Роль, которую ты играешь, — мерзкая, грязная роль, даже блудный сын не согласился бы играть ее во дни своего безумия, и все же я тебя принимал. Когда ты проходил и камни вопияли, когда от каждого твоего шага разливались потоки человеческой крови, я называл тебя священным именем друга, я старался быть глух, чтобы верить тебе, я старался быть слеп, чтобы любить тебя; я позволил тени твоей дурной славы омрачить мою честь, и дети мои усомнились во мне, видя на моей руке мерзкий след прикосновения твоей руки. Будь честен, потому что я был честен, и действуй, потому что ты ещё молод, а я уже стар.
Лоренцо. Пьетро и Томазо в тюрьме? Всего то?
Филиппо. О небо и земля! Да, всего только. Почти ничего. Двое детей, родных моих детей, должны сесть на скамью воров. Две головы, которые я целовал столько раз, сколько у меня седых волос и которые завтра утром я увижу пригвожденными к воротам крепости, - да, всего только, больше ничего, право!
Лоренцо. Не говори со мною так, меня терзает тоска, рядом с которой самая темная ночь покажется ослепительным светом. (Садится рядом с Филиппо.)
Филиппо. Дать погибнуть моим детям, ведь это же невозможно, понимаешь! Если бы мне оторвали руки и ноги, то оторванные куски моего тела сползлись бы вновь, как куски змеи, и восстали бы для мщения! Мне все это так близко знакомо. Совет Восьми! Трибунал, состоящий из мраморных статуй, лес призраков, над которым проносится порой мрачный вихрь сомнения; они встрепенутся на миг и разрешатся словом, на которое нет суда. Слово, одно лишь слово, о совесть! Эти люди едят, пьют, спят, у них есть жены и дочери! Да пусть они убивают и режут, но только не моих детей, только не моих детей!
Лоренцо. Пьетро — мужчина, он не станет молчать, и его освободят.
Филиппо. О мой Пьетро, мой первенец!
Лоренцо. Возвращайтесь домой, сидите спокойно или, еще лучше, — уезжайте из Флоренции. Я за все ручаюсь вам, но только если вы уедете из Флоренции.
Филиппо. Я — в изгнании!? Встретить свой смертный час на постели постоялого двора! О боже! И все это из-за слова какого-то Сальвиати!
Лоренцо. Знайте, Сальвиати хотел соблазнить вашу дочь, но не для себя одного. Алессандро — с ним заодно: на ложе Сальвиати он берет дань с проституции.
Филиппо. И мы не смеем действовать! О Лоренцо, Лоренцо! Ты — ты твердый человек, говори же, я слаб, и все это слишком близко моему сердцу. Видишь, я изнемогаю! Я слишком много размышлял в этой жизни, я слишком долго кружился в одну сторону, словно лошадь в виноградной давильне. Я больше не гожусь для битвы. Скажи мне, как ты думаешь, я так и поступлю.
Лоренцо. Возвращайтесь домой, слышишь?
Филиппо. Вот что, я пойду к Пацци. Там пятьдесят юношей, никто из них не отступит. Они поклялись действовать. Речь моя будет полна благородства, как речь Строцци и речь отца, и они меня поймут. Сегодня вечером я позову на ужин всех членов моего рода — их сорок. Я расскажу всё, что случилось со мной. Посмотрим! Еще неизвестно, что будет. Берегитесь, Медичи! Прощай, я иду к Пацци. Я как раз же шел к ним, когда схватили Пьетро.
Лоренцо. Есть разные демоны, Филиппо, тот, который обольщает тебя сейчас, не менее страшен, чем другие.
Филиппо. Что ты хочешь сказать?
Лоренцо. Берегись его, этот демон прекраснее архангела Гавриила. Свобода, отечество, счастье людей — все эти слова звучат при его приближении, как струны лиры, - то плеск серебряных чешуи его блистающих крыл. Слезы его очей оплодотворяют землю, и в руке его — пальмовая ветвь мученичества. Слова его очищают воздух вокруг его уст; полет его так стремителен, что никто не может сказать, куда он летит. Берегись же его! Раз в жизни я видел его, несущегося в небесах. Я сидел, склонившись над книгами, от прикосновения его крыл волосы мои затрепетали, как легкий пух. Повиновался ли я ему или нет, промолчим об этом.
Филиппо. Я лишь с трудом понимаю тебя… Не знаю почему, но, кажется, я боюсь тебя понять.
Лоренцо. Неужели у вас одна только мысль: освободить ваших сыновей? Ответьте, положа руку на сердце: мысль более обширная, более страшная не влечет ли вас, как грохочущая колесница, навстречу всей этой буйной молодой поросли?
Филиппо. Да! Это так! Пусть несправедливость, выпавшая на долю моей семьи, подаст знак к освобождению. Ради себя и ради всех — я пойду!
Лоренцо. Берегись, Филиппо, ты подумал о счастии человечества.
Филиппо. Что это значит? Или ты и в душе, как и снаружи, одно лишь смрадное испарение? Ты, который говорил мне о драгоценной влаге, заключенной в тебе, как в священном сосуде, — так вот что ты такое несешь?
Лоренцо. Я и в самом деле драгоценен для вас, потому что я убью Алессандро.
Филиппо. Ты?
Лоренцо. Я. Завтра или через день. Возвращайтесь домой, старайтесь ради ваших детей. Если вы не сможете это сделать, пусть они подвергнутся легкому наказанию. Я наверное знаю, что им не грозит другое, и повторяю вам, что через несколько дней во Флоренции не станет Алессандро Медичи, как не бывает солнца в полночь.
Филиппо. Если это правда, то, что дурного в моих мыслях о свободе? За что ты меня коришь? Не наступит ли она, когда ты нанесешь удар и убьёшь тирана, если ты его нанесешь-таки?
Лоренцо. Филиппо, Филиппо, берегись. Твоей седой голове шестьдесят добродетельных лет. Это слишком дорогая ставка для игры в кости.
Филиппо. Если под этими мрачными словами ты скрываешь нечто такое, что я способен понять, то говори — ты приводишь меня в странное возбуждение.
Лоренцо. Каков бы я ни был, Филиппо, я был честен. Я верил в добродетель, в величие человека, как мученик верит в бога своего. Над бедной Италией я пролил больше слез, чем Ниобея над своими дочерьми.
Филиппо. И что же, о Лоренцо?
Лоренцо. Юность моя чиста, как золото. Однако за двадцать лет молчания в груди моей накопились молнии. Пожалуй, я и в самом деле превратился в грозовую искру, потому что однажды ночью, которую я проводил среди развалин древнего Колизея, я встал, сам не знаю, почему, поднял к небу увлажненные росою руки и поклялся, что один из тиранов моей отчизны умрет от моей руки. Был я мирным студентом, лишь искусства и науки занимали меня в то время, и даже не могу вспомнить, как зародилась во мне эта странная клятва. Быть может, это то же чувство, которое испытывает влюбленный. Но оно сильнее.
Филиппо. Я всегда доверял тебе, и все же мне кажется, что я вижу странный сон.
Лоренцо. Мне тоже так кажется. Я был счастлив в то время, сердце мое и руки находились в покое, мое имя призывало меня к власти, и мне лишь оставалось созерцать восходы и закаты, чтобы видеть, как расцветает вокруг меня столько человеческих надежд. Тогда еще люди не успели причинить мне ни добра, ни зла, но я был добр и, на вечное мое несчастье, захотел быть великим. Я должен признаться: если провидение внушило мне мысль убить тирана, какого бы то ни было, — то эту мысль мне внушила и гордость. Что мне еще сказать? Цезари всего мира напоминали мне о Бруте.
Филиппо. Гордость добродетели — благородная гордость. Зачем отрекаться от нее?
Лоренцо. Если ты не безумец, тебе никогда не понять той мысли, что снедала меня. Чтобы понять лихорадочное волнение, сделавшее из меня того Лоренцо, который говорит с тобой, надо было бы, чтобы мозг мой и мои внутренности предстали обнаженными под скальпелем. Статуя, которая покинула бы свой пьедестал и пошла по площади среди людей, быть может, напомнила бы то, чем я был в тот день, когда начал жить мыслью, что я должен стать Брутом.
Филиппо. Ты все больше и больше меня изумляешь.
Лоренцо. Сперва я хотел убить Климента Седьмого; я не мог этого сделать, потому что меня прежде времени изгнали из Рима. Затем я избрал моей целью Алессандро. Я хотел действовать один, без чьей бы то ни было помощи. Я трудился для человечества, но моя гордость оставалась одинокой среди всех моих человеколюбивых мечтаний. Мой странный поединок - одиночки против мирового зла - надо было, увы и ах, начать с хитрости. Я не хотел ни поднимать народ, ни добиваться болтливой славы паралитика, вроде ритора Цицерона, но я хотел добраться до самого человека, вступить в схватку с символом живой тирании, убить его, а потом принести на трибунал мой окровавленный меч, чтобы испарения крови Алессандро бросились в нос краснобаям, чтобы они согрели их напыщенные мозги. Но то, что это всего лишь символ, буквально символ, без души и тела, я не сразу понял.
Филиппо. Какое упорство, друг мой, какое упорство!
Лоренцо. С Алессандро трудно было достигнуть цели, которую я себе поставил. Флоренция, как и сейчас, утопала в волнах вина и крови. Император и папа сделали герцогом мясника. Чтобы понравиться моему двоюродному брату, надо было пробраться к нему, минуя потоки слез; чтобы стать его другом и приобрести его доверие, надо было слизывать поцелуями с его толстых губ все остатки грязных оргий. Я был чист и свеж, как лилия, и все же я не отступил перед этой невыполнимой для большинства героев задачей. Чем я стал, чтобы достичь этой цели, об этом не будем говорить. Ты понимаешь, что я вытерпел; есть раны, с которых нельзя безнаказанно снять повязку. Я стал порочным, трусливым, меня позорят и поносят - так не все ль равно? Дело, в конце концов, не в этом.
Филиппо. Ты опускаешь голову, на глазах у тебя слезы. ты плачешь?
Лоренцо. Нет, я даже не краснею, гипсовые маски не знают румянца стыда. Я сделал то, что сделал. Знай только, что мое предприятие удалось. Скоро Алессандро придет в такое место, откуда уже не выйдет живым. Я близок к цели, и будь уверен, Филиппо, когда погонщик быков валит на траву разъяренное животное, он не опутывает его такими арканами, такими сетями, какие я расставил вокруг этого ублюдка. Это сердце, к которому целая армия не проникла бы в течение года, оно теперь, обнаженное, под моей рукой. Стоит мне только уронить кинжал, и он сам вонзится в него. Все будет сделано славно. Но знаешь ли, что теперь со мной и от чего я хочу предостеречь тебя?
Филиппо. Ты наш Брут, если только всё это - правда.
Лоренцо. Да, я думал, что я Брут, бедный мой Филиппо. Я вспоминал о золотом жезле, покрытом кровью. Теперь я знаю людей получше и советую тебе не вмешиваться.
Филиппо. Почему?
Лоренцо. Ах, вы жили в полном уединении, Филиппо. Как сверкающий маяк, вы стояли неподвижно на берегу людского океана и видели в водах отражение собственного сияния. В глубине вашего одиночества вам казался великолепным этот безбрежный океан, осененный роскошным балдахином неба. Вы не считали всех волн его, не старались измерить глубину, вы были исполнены доверия к творению рук божьих. А я, я в это время нырял, погружался в бурное море жизни, доходя до самого дна на одной лишь задержке дыхания. Словно покрытый стеклянным колпаком, я проникал в его мрачные глубины, - в то время как вы любовались его сверкающей поверхностью, я смотрел на обломки кораблекрушений, кости людей и на чудовищных левиафанов...
Филиппо. Твоя тоска разрывает мне сердце.
Лоренцо. Я говорю вам это потому, что вижу вас таким, каким был и я, готовый сделать то, что я сделал. Я вовсе не презираю людей; неправы историки и книги, когда показывают нам людей не такими, каковы они в действительности. Жизнь — это большой город; можно пробыть в нем лет пятьдесят или шестьдесят, не видя ничего, кроме улиц, обсаженных деревьями, и дворцов, но только не нужно тогда заходить в таверны или останавливаться, когда идешь домой, у окон в бедных, дурных кварталах. Вот что я думаю, Филиппо. Если дело в том, чтобы спасти твоих детей, советую тебе сидеть спокойно - это лучшее средство, чтобы их отослали домой, прочитав им маленькое наставление. Если же ты собираешься предпринять что-либо для блага всего человечества, советую тебе отрезать себе руки, ибо ты скоро заметишь, что только у тебя они и есть.
Филиппо. Я понимаю, что роль, которую ты играешь, могла породить в тебе подобные мысли. Если я правильно понял тебя, то ради великой цели ты избрал мерзкий путь, и ты думаешь, все в мире похоже на то, что ты видел.
Лоренцо. Я очнулся от грез, вот и все. Я говорю тебе о том, как они опасны, эти грёзы. Я знаю жизнь, и будь уверен, это весьма гнусная стряпня, это аллигатор, который нападает всегда сзади. Не суй в нее свою руку, если есть для тебя что-либо святое.
Филиппо. Довольно, не ломай, как тростинку, посох моей старости. Я по-прежнему верю во все то, что ты называешь грезами; я верю в добродетель, целомудрие, свободу.
Лоренцо. А вот я, Лоренцаччо, хожу по улице, и дети не бросают в меня грязью! Постели дочерей — еще горячи от моего пота, а когда я прохожу, отцы их не хватают ножей и метел, чтобы избить меня. В каждом из этих домов — их здесь десять тысяч — седьмое поколение будет еще говорить о той ночи, когда я вошел в дом, и ни один из них не вышлет навстречу мне слугу, который рассек бы меня пополам, как гнилое полено. Я дышу воздухом, которым дышите вы, Филиппо. Мой пестрый шелковый плащ лениво волочится по песку аллей, и ни одной капли яда не попадает в шоколад, который я пью по утрам. Да что и говорить! О Филиппо! Бедные матери, стыдясь, приподнимают покрывала со своих дочерей, когда я останавливаюсь у их порога. Они с улыбкой более мерзкой, чем поцелуй Иуды, показывают мне их красоту, а я, ущипнув малютку за подбородок, в бешенстве сжимаю кулаки, перебирая в кармане четыре или пять жалких золотых.
Филиппо. Пусть искуситель не презирает слабого — зачем искушать, когда сомневаешься?
Лоренцо. Разве я сатана? О небо! Я не забыл еще, как я готов был зарыдать над первой девушкой, которую я соблазнил, если бы она вдруг не рассмеялась! Когда я начал играть свою роль — роль нового Брута, я расхаживал в моем новом одеянии великого братства порока как десятилетний мальчик, надевший латы сказочного великана. Я думал, что разврат кладет клеймо, и только чудовища бывают отмечены им. Я начал говорить во всеуслышание, что моя двадцатилетняя добродетель — маска, в которой я задыхаюсь. О Филиппо! В то время я только вступил в жизнь, но когда ближе подошел к людям, то увидел, что они поступают так же, как я - все маски падали перед моим взором. Человечество с готовностью приподняло одежды и явило мне, как достойному преемнику, свою чудовищную наготу. Я увидел людей такими, каковы они на самом деле, и я сказал себе: так для кого же я тружусь, принося себя в жертву? Блуждая по улицам Флоренции с моим призраком, не отстававшим от меня, я искал лицо, которое вселило бы в меня бодрость, и спрашивал себя: когда я сделаю свое дело, пойдет ли оно на пользу вот этому насквозь испорченному человеку? Я видел республиканцев в их кабинетах, я входил в лавки, я слушал и подсматривал. Я ловил разговоры простого люда, я наблюдал, какое действие оказывает на них тирания, на пирах патриотов я пил вино, рождающее метафору и прозопопею, между двумя поцелуями я глотал самые что ни на есть добродетельные слезы; я все ждал... Ждал — не мелькнет ли на лице падшего человечества хотя бы слабый проблеск честности. Я следил, как влюбленный следит за своей невестой в ожидании дня свадьбы.
Филиппо. Если ты видел только зло, жалею тебя, но не могу тебе поверить. Зло существует, но ведь есть и добро - тени без света не бывает.
Лоренцо. Ты хочешь видеть во мне только человеконенавистника, это оскорбление для меня. Я отлично знаю, что есть добрые люди, но что в них толку? Что они делают? Как поступают? Что пользы, если совесть жива, но рука мертва? С известной точки зрения все будет хорошо: собака — верный друг, она может заменить нам лучшего слугу, но в то же время можно видеть, как она бросается на трупы, и от языка, которым она лижет хозяина, на версту разит падалью. А мне ясно одно: я погиб и гибелью своей не принесу людям пользы, так же как и не буду понят ими. Более того, я буду ненавидим ими! Радостно ненавидим.
Филиппо. Бедное дитя, ты терзаешь мое сердце. Но если ты честен, ты вернешь свою честность, когда освободишь родину. Мое старое сердце радуется при мысли, что ты честен, Лоренцо! Когда ты сбросишь эту мерзкую личину, которая так уродует тебя, и снова засверкаешь металлом столь же чистым, как бронзовые статуи Гармодия и Аристогитона...
Лоренцо. Филиппо, я был честен. Рука, которая раз приподняла покрывало истины, уже не сможет опустить его. Она до смерти остается бездвижной, все придерживая и придерживая страшное покрывало, или подымая его все выше и выше над головой человека, пока ангел вечного сна не сомкнет несчастные очи.
Филиппо. Излечиваются все болезни, порок — тоже болезнь.
Лоренцо. Слишком поздно. Я свыкся с моим ремеслом. Порок был для меня покровом, теперь он прирос к моему телу. Я на самом деле развратник, и когда я шучу над себе подобными, я мрачен, как смерть, при всем моем веселье. Брут притворился безумцем, чтобы убить Тарквиния, и что удивляет меня в нем, так это то, что он всё же не лишился разума. Воспользуйся моим примером, Филиппо, вот что я должен тебе сказать: не трудись для своей родины, не думай о ней вовсе.
Филиппо. Мне кажется, что если бы я поверил тебе, небо навсегда покрылось бы мраком, и старость моя обречена была бы двигаться ощупью. Возможно, что ты избрал опасный путь; почему мне не избрать другого пути, который приведет меня туда же? Я хочу обратиться с призывом к народу и действовать открыто во имя великой цели.
Лоренцо. Берегись, Филиппо, тот, кто говорит тебе это, знает, почему он так говорит. Какой бы путь ты ни избрал, тебе всегда придется иметь дело с людьми.
Филиппо. Я верю в честность республиканцев.
Лоренцо. Бьюсь с тобой об заклад. Я прикончу Алессандро, и если республиканцы, когда дело будет сделано, поведут себя, как им подобает, им легко будет утвердить республику, прекраснейшую из всех, которые когда-либо цвели на земле. Пусть только народ станет на их сторону — и все будет решено. Но ручаюсь тебе, ни народ, ни они ничего не сделают. Ничего! Все, о чем я прошу тебя, — не впутывайся в это дело; если хочешь, говори, но будь осторожен в речах, а еще осторожнее - в поступках. И позволь мне сделать мое дело: твои руки чисты, а мне, мне терять уже нечего.
Филиппо. Делай — и увидишь.
Лоренцо. Пусть так, но запомни вот что. Видишь — в этом маленьком доме семья собралась вокруг стола? Не скажешь ли, что это за люди? У них есть тело, а в теле душа. И все же, если бы мне пришла охота войти к ним одному, вот как сейчас, и заколоть кинжалом их старшего сына, никто не поднял бы на меня ножа.
Филиппо. Ты внушаешь мне ужас. Как может оставаться великим в сердце, если у человека такие руки?
Лоренцо. Идем, вернемся в твой дворец и попытаемся освободить твоих детей.
Филиппо. Но зачем тебе убивать герцога, когда у тебя такие мысли?
Лоренцо. Зачем? Ты это спрашиваешь?
Филиппо. Если ты считаешь, что убийство тирана не принесет пользы твоей родине, как ты можешь его совершить?
Лоренцо. Ты решаешься спрашивать меня об этом? Погляди на меня. Я был прекрасен, безмятежен и добродетелен...
Филиппо. Какую бездну ты раскрываешь предо мною! Какую бездну!
Лоренцо. Ты спрашиваешь, ради чего я убью Алессандро? Что же, ты хочешь, чтоб я отравился или бросился в Арно? Хочешь, чтобы я стал призраком и чтобы, когда я ударяю по этому скелету (бьет себя в грудь), не вылетело бы ни единого звука? Если я стал тенью самого себя, неужели ты хочешь, чтоб я прервал единственную нить, которая еще связывает мое сердце с моим прежним сердцем? Подумал ли ты, что это убийство — все, что осталось мне от моей прежней добродетели? Подумал ли ты, что я уже два года карабкаюсь по отвесной стене и что это убийство — единственная былинка, за которую я мог уцепиться ногтями? Или ты думаешь, что у меня нет больше гордости, потому что у меня больше нет стыда? И хочешь, чтобы я дал умереть в молчании загадке моей жизни? Да, конечно, если бы я мог вернуться к добродетели, если бы годы порока могли исчезнуть бесследно, я, пожалуй, пощадил бы этого погонщика быков. Но я люблю вино, игру и женщин; понимаешь ты это? Если ты, ты, говорящий со мной, чтишь во мне что-то, знай - ты чтишь это убийство, может быть, именно потому, что ты его не совершил бы никогда. Видишь ли, республиканцы давно уже кидают в меня грязью и поносят; давно уже звон стоит у меня в ушах, и проклятия людей отравляют хлеб, который я ем; мне надоело слушать, как болтуны горланят на ветер; пусть мир узнает, кто я и кто он. Слава богу! Завтра, быть может, я убью Алессандро. Через два дня наверняка все будет кончено. Те, кто вертится здесь вокруг меня, искоса на меня поглядывая, как на диковинку, вывезенную из Америки, всласть поработают глоткой и смогут пустить в ход все припасенные слова. Поймут ли меня люди или не поймут, станут ли они действовать или не станут, я все же скажу, что должен был сказать; я заставлю их очинить перья, если не заставлю отточить пики, и человечество сохранит на своем лице кровавые следы пощечины, нанесенной моей шпагой - ему, падшему человечеству. Пусть они называют меня, как хотят, Брутом или Геростратом, но мне бы не хотелось, чтобы они когда-нибудь забыли обо мне. И они не забудут. Вся жизнь моя — на острие моего кинжала, и повернет ли голову провидение или и не подумает обернуться, когда услышит сокрушительный удар, я бросаю природу человека орлом или решеткой на могилу Алессандро: через два дня люди предстанут на суд моей воли.
Филиппо. Все это меня удивляет, и в том, что ты сказал, многое печалит меня, но кое-что радует. Мои дети, Пьетро и Томазо, в тюрьме, и тут я ни на кого не могу положиться, кроме себя. Напрасно я пытаюсь сдержать свой гнев; я потрясен слишком глубоко. Быть может, ты и прав, но я должен действовать; я созову всех своих родственников.
Лоренцо. Как хочешь, но будь осторожен. Сохрани мою тайну даже от своих лучших друзей, вот все, о чем я тебя прошу.
Уходят.
3.4
Во дворце Содерини. Входит Катарина, читая записку.
Катарина. "Лоренцо должен был говорить с вами обо мне; но кто мог бы достойными словами сказать о любви, подобной моей? Пусть перо мое скажет вам то, чего не могут вымолвить уста и что сердце мое хотело бы запечатлеть своею кровью. Алессандро Медичи". Если бы здесь не было написано мое имя, я подумала бы, что посланный ошибся, читаю и не верю своим глазам. (Входит Мария.) Мама миа! Смотрите, что мне пишут и, если сможете, объясните мне эту загадку.
Мария. Несчастная! Он тебя хочет. Где он увидел тебя? Ты разговаривала с ним?
Катарина. Нигде, посланный подал эту записку, когда я выходила из церкви.
Мария. Он пишет, что Лоренцо должен был говорить с тобой о нем? Ах, дитя мое! Иметь такого сына! Да уж, сестру своей матери прочить в любовницы герцогу, даже не в любовницы... О Катарина... Как называют этих тварей? Я не решусь выговорить. Да, только этого недоставало Лоренцо. Пойдем, я покажу ему письмо и потребую ответа именем бога.
Катарина. Я думала, что герцог любит… Простите, но я думала, мама миа, что герцог любит маркизу Чибо, мне это говорили…
Мария. Это правда, он ее любил когда-то, если только он вообще способен любить.
Катарина. Так он больше не любит ее? Ах, где же стыд, когда человек приносит в дар такое сердце? Мама миа! Идемте, идемте к Лоренцо.
Мария. Дай мне руку. Не знаю, что я чувствую последние дни; каждую ночь я в лихорадке. Да, уже три месяца лихорадка не покидает меня. Я слишком много вытерпела, бедная моя Катарина. Так зачем ты прочла мне это письмо? Я уже не в силах перенести что бы то ни было. Я теперь немолода, и все же мне кажется, будь все иначе, я могла бы вновь окрепнуть, но все, что я вижу, безнадёжно приближает меня к могиле. Идем! Поддержи меня, бедное дитя, скоро уже я не буду тебе в тягость. (Уходят.)
3.5
У маркизы.
Маркиза (наряжается перед зеркалом). Когда я думаю об этом, мне кажется, что мне сообщают внезапную новость. Какая бездна — жизнь! Как, уже девять часов, а я в этом наряде всё жду герцога. Будь что будет! Я хочу испытать свою власть.
Входит кардинал.
Кардинал. Какой наряд, маркиза! Как благоухают цветы!
Маркиза. Я не могу сейчас принять вас, кардинал, я жду подругу, вы меня извините, конечно?
Кардинал. Ухожу, ухожу. Этот будуар, что виден в полуоткрытую дверь, — настоящий маленький рай. Не там ли подождать мне вас?
Маркиза. Я спешу, простите меня. Нет, нет, только не в будуаре! Сидите, где вам будет угодно.
Кардинал. Хорошо, маркиза. Я приду в более подходящее время. (Уходит.)
Маркиза. Вечно это лицо! Зачем кружит около меня этот лысый коршун, и я, оборачиваясь, все время вижу его поблизости? Неужели наступает час моей смерти?(Входит паж и шепчет ей на ухо.) Хорошо, иду. О, это ремесло служанки, оно не по тебе, бедное гордое сердце! (Уходит.)
3.6
Будуар маркизы. Маркиза, герцог.
Маркиза. Вот как я смотрю на вещи. Вот каким я полюбила бы тебя.
Герцог. Слова, слова, всего лишь слова!
Маркиза. Для вас, мужчин, это так мало значит! Пожертвовать спокойствием жизни, священной чистотой чести, а то и детьми! Жить только для одного существа в мире; отдаться, наконец, ведь это так называется! Но все это не стоит труда. К чему слушать женщину? Женщина, которая говорит не о тряпках и не о любовных приключениях - это невиданная вещь.
Герцог. Маркиза! Вы грезите.
Маркиза. Клянусь небом, да, это была греза! Увы! лишь короли никогда не грезят - все химеры их прихотей воплощаются в действительность, и даже их кошмары превращаются в мрамор. Алессандро! Алессандро! Какое великое слово — могу, если захочу! Ах, у бога не найдется слова более великого, перед этим словом руки народов складываются для боязливой молитвы, и бедное людское стадо задерживает дыхание, внимая ему.
Герцог. Не будем говорить об этом, дорогая, это пошло.
Маркиза. А знаешь ли ты, что значит — быть государем? Держать в своей руке сто тысяч рук! Быть солнечным лучом, который осушает слезы людей! Быть счастьем и несчастьем одновременно! О, какой смертельный трепет! Как бы задрожал этот старик в Ватикане, если бы ты расправил крылья, ты, мой орленок! Кесарь так далеко! Гарнизон так предан тебе! Ведь можно уничтожить армию, но нельзя уничтожить целый народ. В день, когда весь народ будет за тебя, когда ты станешь главой свободного тела, когда ты скажешь: "Как дож Венеции обручается с Адриатикой, так и я надеваю золотое кольцо моей прекрасной Флоренции, и дети ее будут моими детьми…" О, знаешь ли ты, что такое народ, подымающий на руках своего благодетеля, знаешь ли ты, что такое этот могучий людской океан, который несет тебя, как нежно любимого младенца? Знакомо ли тебе то чувство, когда отец указывает на тебя своему сыну?
Герцог. Меня заботят только подати; только бы их вовремя платили, всё прочее неважно.
Маркиза. Так в конце концов тебя убьют. Камни вырвутся из мостовой и раздавят тебя. А потомство! Или не является тебе этот призрак у твоего изголовья? Разве ты никогда не спрашивал себя, что о тебе подумают те, которые теперь еще во чреве матерей? Но ты-то, ты ведь жив, еще есть время! Тебе стоит сказать лишь слово. Помнишь ли ты об отце отечества? Да, монарху легко стать великим — провозгласи независимость Флоренции, потребуй исполнения договора с империей, обнажи свой меч и покажи его, они попросят тебя вложить его в ножны, скажут, что от его блеска больно их глазам. Подумай, как ты еще молод! Решающее слово не сказано еще. Сердце народов полно безграничной терпимости к государям, и благодарность граждан — глубокий поток забвения, в котором тонут былые ошибки. У тебя были дурные советники, тебя часто обманывали. Но еще есть время, тебе лишь стоит вымолвить слово, и пока ты жив, страница в книге бога еще не перевернута.
Герцог (зевая). Довольно, дорогая, довольно, право же, это скучно.
Маркиза. О, когда эта страница закроется, когда несчастный садовник-поденщик нехотя придет поливать жалкие маргаритки, посаженные вокруг могилы Алессандро, когда бедняки смогут весело дышать воздухом неба и больше не увидят мрачного метеора твоей власти, летящего в нем, когда они заговорят о тебе, покачивая головой, когда вокруг твоей могилы они начнут считать могилы своих родных, уверен ли ты, что твой последний сон будет безмятежен? Ты всё реже бываешь в церкви и думаешь только о податях, но уверен ли ты, что вечность абсолютно глуха и что в страшную обитель мертвых не проникает ни единый отголосок жизни? Известно ли тебе, куда уносит ветер слезы народов?
Герцог. У тебя хорошенькая ножка...
Маркиза. Выслушай меня! Да, ты ветреный, я знаю, но ты не злой; нет, клянусь богом, ты совсем не злой. Ну, постарайся принудить себя, подумай минуту, одну лишь минуту о том, что я сказала. Разве в моих словах нет правды? Разве я так уж безумна?
Герцог. Разумеется, все это приходило и в мою голову, но что дурного я делаю? Я не хуже моих соседей, право же, я даже лучше самого папы. Ты своими речами напоминаешь мне Строцци, а ты знаешь, что я терпеть их не могу. Ты хочешь, чтобы я поднял восстание против кесаря, но, дорогая моя, кесарь — мой тесть. Ты думаешь, что флорентинцы совсем не любят меня, а я так убежден, что они меня обожают. Но, черт возьми, если ты и права, чего же мне, по-твоему, бояться?
Маркиза. Ты не боишься своего народа, но ты боишься императора, ты убил и обесчестил сотни граждан и думаешь, что если ходишь в кольчуге, то этого вполне достаточно.
Герцог. Ну-ну... Не будем об этом.
Маркиза. Да, я, наверное, погорячилась, и говорю не то, что хочу сказать. Друг мой, кто не знает, как ты храбр? Ты так же храбр, как и прекрасен, виной твоих дурных поступков всего лишь твоя молодость, — эта пылкая кровь, что бежит, как огонь, в твоих жилах, этот палящий зной, который нас гнетет. Умоляю тебя, не дай мне погибнуть безвозвратно - мое имя, моя бедная любовь к тебе да не будут начертаны на скрижалях позора. Правда, я женщина, а если красота — все для женщины, то найдется немало женщин и получше меня. Но скажи мне, неужели у тебя ничего, совсем ничего нет здесь? (Указывает рукой на его грудь.)
Герцог. Что за демон! Сядь сюда, малютка.
Маркиза. Да, да, я признаюсь в этом, я честолюбива, и не ради себя, но ради тебя! Ради тебя и моей дорогой Флоренции. О боже, ты свидетель моих страданий!
Герцог. Ты страдаешь? Да что с тобой, наконец? Ты больна?
Маркиза. Нет, я не страдаю. Слушай! Я вижу, тебе скучно. Ты считаешь минуты, ты отворачиваешься, не уходи! Может быть, я вижу тебя в последний раз. Выслушай меня! Я говорю тебе, что Флоренция называет тебя своей новой чумой и что нет хижины, где бы твой портрет не был прибит к стене ножом, который вонзается тебе в сердце... Пусть я безумна, пусть завтра ты меня возненавидишь, не все ли мне равно! Ты должен это знать!
Герцог. Горе тебе, если ты вздумала играть моим гневом.
Маркиза. Да, горе мне! Горе мне!
Герцог. Другой раз — если хочешь, завтра утром — мы можем увидеться и поговорить об этом. И не сердись, если сейчас я тебя оставлю — я должен ехать на охоту.
Маркиза. Да, горе мне! Горе мне!
Герцог. Но почему? Ты мрачна, как сама преисподняя. И к чему, черт возьми, ты лезешь в политику? Право же, тебе так идет твоя маленькая роль — роль женщины, настоящей женщины! Ты слишком набожна, — но это пройдет. Помоги мне одеться, мое платье в таком беспорядке...
Маркиза. Прощай, Алессандро.
Герцог целует ее. Входит кардинал Чибо.
Кардинал. Ах! Простите, ваша светлость, я думал, сестра моя одна. Я так неловок, я должен просить прощения. Умоляю вас извинить меня.
Герцог. Да, но что вы хотите этим сказать? Полно, Маласпина, тут так и чувствуется священник! Разве вам подобает видеть такие вещи? Пойдемте-ка отсюда. Черт возьми, какое вам дело до этого?
Уходят вместе.
Маркиза (одна, держит перед собой портрет мужа). Где ты теперь, Лоренцо? Уж полдень миновал, ты гуляешь по террасе перед высоким каштаном. Вокруг тебя пасутся твои тучные стада; твои работники обедают в тени; лужайка в лучах солнца сбрасывает белую пелену пара; деревья, окруженные твоими заботами, благоговейно шепчутся над головой своего старого хозяина, а под сводами наших длинных аркад эхо почтительно повторяет звук твоих размеренных шагов. О мой Лоренцо! Я утратила сокровище твоей чести, последние годы твоей благородной жизни стали по моей вине достоянием насмешки и сомнения. Ты больше не прижмешь к своей броне сердце, достойное твоего сердца! Трепетной и с трепещущим сердцем рукой принесу я тебе твой ужин, когда ты вернешься с охоты.
3.7
У Строцци. Семья из сорока Строцци, ужин.
Филиппо. Дети мои, все за стол!
Гости. Отчего два места остаются пустыми?
Филиппо. Пьетро и Томазо в тюрьме.
Гости. Почему?
Филиппо. Потому что Сальвиати оскорбил мою дочь, — вот она перед вами, — оскорбил всенародно на ярмарке в Монтоливето, в присутствии ее брата Леоне. Пьетро и Томазо убили Сальвиати, и Алессандро Медичи велел взять их под стражу, чтобы отомстить за смерть этого жалкого сводника.
Гости. Смерть дому Медичи!
Филиппо. Я созвал мою семью, чтобы поведать ей о своём горе и просить помощи. Отужинаем, а потом, если у вас есть мужество, пойдем с обнаженными мечами требовать, чтобы отпустили моих сыновей.
Гости. Решено, мы готовы.
Филиппо. Не пора ли положить этому конец? Нельзя, чтобы и дальше убивали наших детей и бесчестили наших дочерей. Флоренции пора показать этим ублюдкам, что такое право жизни и смерти каждого гражданина. Совет Восьми не должен изрекать приговор моим детям - я этого не переживу.
Гости. Мужайся, Филиппо, мы с тобой.
Филиппо. Я глава рода. Как могу я терпеть, когда меня оскорбляют? Мы не хуже Медичи, так же как и Руччелаи, как Альдобрандини и двадцать других достойных семейств. Так почему же им можно убивать наших детей, а нам нельзя убивать обидчиков? Стоит только поджечь бочку с порохом в подвалах цитадели — и немецкий гарнизон мгновенно перестанет существовать, будучи полностью разгромлен. Что останется тогда от Медичи? В немцах вся их сила! Да они без гарнизона — ничто! Или мы не мужчины? Или мы позволим сносить ударами топора головы флорентийских семейств и вырывать из родной земли корни столь же старые, как она сама? С нас начинают, мы стойко должны держаться; наш первый крик тревоги, как свист птицелова, заставит спуститься на Флоренцию целые стаи орлов, согнанных с их гнезд. Все они недалеко, реют вокруг города, не спуская глаз с его колоколен. Мы водрузим на них черный стяг чумы, и они поспешат, увидев это знамение смерти, этот цвет небесного гнева. Сегодня вечером идем освобождать моих детей, а завтра мы все вместе, обнажив мечи, пойдем стучаться в дома всех высоких семейств, во Флоренции восемьдесят дворцов, и из каждого выйдет такой же отряд, как наш, когда сама свобода стучится в дверь.
Гости. Да здравствует свобода!
Филиппо. Призываю в свидетели бога, что обнажить меч меня заставляет насилие, что шестьдесят лет прожил я добрым и мирным гражданином, что никому на свете не делал я зла и что половина моего состояния неизменно шла на помощь несчастным.
Гости. Это правда.
Филиппо. На восстание меня подняла праведная месть, и я сделался мятежником потому, что сам бог сделал меня отцом. Я не одержим ни честолюбием, ни корыстью, ни гордостью. Дело мое честно, достойно и свято. Наполните ваши кубки и встаньте. Наша месть — хлеб святых таинств, который мы без страха можем преломить и разделить между собой пред лицом всевышнего. Пью за смерть Медичи!
Гости (встают и пьют). За смерть Медичи!
Луиза (пригубила, пьёт, морщится и ставит свой бокал). Ах, я умираю...
Филиппо. Что с тобой, моя дочь? Мое дорогое дитя, что с тобой? Боже! что случилось? Боже, боже! Как ты бледна! Скажи, что с тобой? Скажи твоему отцу! Помогите, помогите, врача! Скорее, скорее, она и правда умирает!
Луиза. Я умру, сейчас умру... (Луиза мертва.)
Филиппо. Она умирает, друзья мои, она умирает! Врача! Мою дочь отравили! Падает на колени перед Луизой.
Один из гостей. Разрежьте ей корсет! Дайте ей теплой воды! Если это яд, надо выпить побольше теплой воды.
Вбегают слуги.
Другой гость. Похлопайте ее по ладоням! Поскорее откройте окна и хлопайте, хлопайте ее по ладоням!
Третий. Может быть, это только обморок — она слишком быстро осушила кубок.
Четвертый. Бедное дитя, как прекрасны ее черты! Нет! Она не могла умереть вот так вот, вдруг.
Филиппо. Дитя мое! Неужели ты умерла, умерла, Луиза, милая моя дочь!
Первый гость. Вот врач.
Входит врач.
Второй. Скорей, синьор, скажите нам, не было ли тут отравы?
Филиппо. Она в забытьи, не правда ли?
Врач (осматривает Луизу). Бедное дитя, увы, она мертва.
В комнате воцаряется глубокое молчание. Филиппо продолжает стоять на коленях возле Луизы и держит ее руки.
Один из гостей. Это яд Медичи. Мы не можем оставить Филиппо в таком состоянии. Это ужасно.
Другой. Я в этом убежден, я не мог ошибиться: здесь был слуга, служивший прежде у жены Сальвиати.
Третий. Это его дело, сомнения быть не может. Пойдем схватим его.
Уходят.
Первый гость. Филиппо не отвечает на вопросы, он словно громом поражен.
Другой. Ужасно! Неслыханное убийство!
Третий. К небу несется крик о мщении: убьем Алессандро!
Четвертый. Да, идем. Смерть Алессандро! Все сделано по его приказанию. О, как мы безрассудны! Ведь не вчера он возненавидел нас. Мы начинаем действовать слишком поздно. Мы всегда опаздываем.
Пятый. Сам Сальвиати не желал зла бедной Луизе, он старался для герцога. Итак, идем, хотя бы нас перебили всех до одного.
Филиппо (встает). Друзья мои, вы не оставите мою мёртвую дочь, не правда ли? (Надевает плащ.) В моем саду, за смоковницами надо пока положить её. Прощайте, добрые мои друзья, прощайте, желаю вам удачи.
Один из гостей. Куда же ты, Филиппо?
Филиппо. Довольно с меня, вот что! Большего я не могу вынести. Двое моих сыновей в тюрьме, и вот сейчас умерла моя дочь. С меня довольно, я ухожу отсюда.
Один из гостей. Ты уходишь не отомстив?
Филиппо. Да. Оденьте в саван мою бедную дочь, приготовьте место, но пока не хороните ее - я должен похоронить ее сам, и я похороню ее, как задумал, у знакомых мне бедных монахов — они завтра придут за ней. Зачем смотреть на нее? Она умерла, значит, ничем не помочь. Прощайте, друзья мои, идите по домам, желаю вам счастья.
Один из гостей. Не выпускайте его, разве не видите, он лишился рассудка.
Другой. Какой ужас! Я дольше не выдержу здесь. (Уходит.)
Филиппо. Не совершайте надо мной насилия — не запирайте в комнате, где лежит труп моей дочери! Дайте же мне уйти.
Один из гостей. Отомсти за себя, Филиппо, дай нам отомстить за тебя. Пусть твоя Луиза станет нашей Лукрецией! Мы заставим Алессандро допить ее кубок до последней капли.
Другой. Новая Лукреция! Принесем ее трупу клятву — умереть за свободу! Вернись к себе, Филиппо, подумай о нашей стране. Не отрекайся от своих слов.
Филиппо. Видите ли, свобода, месть — все это прекрасно. Двое моих сыновей в тюрьме, и вот сейчас умерла моя дочь. Если я останусь здесь, все вокруг меня умрет. Все дело в том, что мне надо уйти и чтобы вы все сидели смирно. Когда двери и окна моего дома будут заколочены, о Строцци перестанут думать. Если они останутся открытыми, я буду свидетелем того, как вы все неизбежно падете - один за другим, один за другим... А я стар, пора закрывать эту лавчонку. Прощайте, друзья мои, сидите же смирно, и если меня не будет здесь, с вами ничего не сделают. Я отправлюсь в Венецию.
Один из гостей. На дворе страшная гроза, пережди хотя бы эту ночь.
Филиппо. Не хороните мое бедное дитя, вы поняли? Завтра придут мои знакомые - старые монахи и унесут ее. Боже правый, боже правый! Чем согрешил я пред тобой?
Убегает крича, как безумный.
4.1
Во дворце герцога.
Герцог. Хотел бы я там быть - там, верно, можно было увидеть не одно разгневанное лицо. Но я вот что не пойму, кто мог отравить эту несчастную Луизу.
Лоренцо. Я тоже не пойму, если только это не вы.
Герцог. Филиппо, должно быть, взбешен. Говорят, он укатил в Венецию. Благодарение богу, я избавился от этого несносного старца. Что до его любезной родни, она будет, надеюсь, так мила, что впредь будет сидеть спокойно. Мне донесли, что они чуть было не устроили небольшой мятеж в своем квартале! Убили двух моих немцев.
Лоренцо. Всего больше меня рассердило то, что отрезали ногу этому доброму Сальвиати. Нашли вы вашу кольчугу?
Герцог. По правде говоря, нет, я так раздосадован, что и сказать нельзя.
Лоренцо. Остерегайтесь Джомо, это он украл ее у вас. Что вы носите вместо нее?
Герцог. Ничего, я не могу носить другой - ещё одной, такой легкой, просто нет.
Лоренцо. Досадно.
Герцог. Ты ничего не говоришь мне о своей тетке.
Лоренцо. По забывчивости. Исключительно по слабости памяти. Уверен, она вас заранее обожает, не зная покоя с того дня, как светило вашей любви взошло в ее бедном сердце. Смилостивьтесь, синьор, пожалейте ее немножко, скажите, когда вам угодно ее принять и в какое время будет ей дозволено принести вам в жертву ту каплю добродетели, которой она располагает?
Герцог. Это не шутка?
Лоренцо. Шутки тут нет, как нет ее в словах самой смерти. Посмотрел бы я, как бы моя тетка вдруг стала отказываться, не пожелав провести с вами ночь!
Герцог. Где я смогу ее увидеть?
Лоренцо. В моей комнате, синьор. Я велю занавесить мою постель белым пологом и поставить на стол горшок резеды, а потом запишу в вашей памятной книжке, что ровно в полночь моя тетка будет ждать вас в одной сорочке, — это для того, чтобы вы не забыли о ней после ужина.
Герцог. Забыть, черт возьми! Катарина — слишком лакомый кусочек. Но скажи честно, ты в самом деле уверен, что она согласится? Как ты это сделал, ловкач?
Лоренцо. Легко могу сказать.
Герцог. Ладно, молчи пока. Потом всё расскажешь. А я иду смотреть лошадь, которую нынче купил, прощай же до вечера. Заходи за мной сразу после ужина; мы вместе пойдем к тебе. Что касается этой Чибо, не могу и сказать, как она мне надоела. Вчера она целый день таскалась за мной на охоте. Какая тоска! Прощай, дорогой. (Уходит.)
Лоренцо (один). Итак, решено. Сегодня вечером я приведу его к себе, а завтра республиканцы смогут приступить к делу, потому что деспот Флорентийский будет уже мертв. Надо предупредить Скоронконколо. Торопись, солнце, если тебе хочется поскорее узнать новости, которые завтра тебе нашепчет эта ночь. (Уходит.)
4.2
Улица. Пьетро и Томазо Строцци возвращаются из тюрьмы.
Пьетро. Я вполне был уверен, что Совет Восьми отпустит меня с миром и тебя тоже. Идем, постучим в нашу дверь и обнимем отца. Странно: ставни закрыты.
Привратник (отворяя). Увы, синьоры, вы ведь знаете, что случилось?
Пьетро. Что случилось? Ты как призрак у дверей этого пустынного дворца, как выходец из могилы. В чём дело?
Привратник. Так вы и правда ничего не знаете?
Появляются два монаха.
Томазо. А что мы должны знать? Мы только что из тюрьмы. Говори же скорее, что случилось?
Привратник. Увы, мои бедные господа, даже страшно сказать.
Монахи (подходят). Это дворец Строцци?
Привратник. Да, что вам надо?
Монахи. Мы пришли за телом Луизы Строцци. Вот разрешение синьора Филиппо, чтобы вы дали нам унести ее отсюда.
Пьетро. Как вы сказали? Какое тело вы хотите взять?
Монахи. Удалитесь, дитя мое, ваше лицо напоминает лицо Филиппо, здесь вы не услышите добрых вестей.
Томазо. Она умерла? Умерла, о боже! (Садится в стороне.)
Пьетро. Я мужественнее, чем вы думаете. Говорите же! Кто убил мою сестру? В ее годы не умирают так вдруг, в одну ночь. Кто убил мою сестру? Отвечайте, я должен убить того человека. Говорите, или вы сами поплатитесь жизнью.
Привратник. Увы, кто мог бы это сказать? Никто точно не знает. Одни догадки.
Пьетро. Где мой отец? Идем, Томазо, не надо слез. Клянусь небом, сердце мое сжимается, словно хочет закоснеть в груди и стать навеки утесом.
Монахи. Если вы сын Филиппо, идемте с нами, мы отведем вас к нему - он сейчас в монастыре.
Пьетро. И я не узнаю, кто убил мою сестру? Слушайте, монахи: если вы — божьи слуги, вы можете принять клятву. Клянусь всеми орудиями пытки, какие есть на земле, клянусь муками ада… Нет, ни слова больше. Скорее идём, я должен увидеть моего отца. О боже! пусть то, что я подозреваю, превратится в правду, чтобы я мог растоптать врагов ногами, как песчинки. Идем, пока я не лишился силы. Не говорите больше ни слова — дело здесь идет о мести, какая и не снилась гневу небес. (Сжимает кулаки. Уходит.)
4.3
Улица. Лоренцо, Скоронконколо.
Лоренцо. Возвращайся домой и непременно приходи в полночь. Запрешься в моем кабинете, сиди, пока за тобой не придут.
Скоронконколо. Слушаю, господин. (Уходит.)
Лоренцо. Какой злобный зверь мерещился моей матери, когда она была беременна мною? Стоит мне подумать, что я любил цветы, луга и сонеты Петрарки, — призрак моей юности, содрогаясь, встает передо мной. Почему от этих простых слов "до вечера" жгучая радость, как раскаленное железо, проникает в мозг моих костей? Какая хищная утроба, какие косматые объятия породили меня? Что сделал мне этот человек? Когда я кладу руку вот сюда, я начинаю думать, что завтра всякий, услыхав от меня: "Я его убил", ответит мне вопросом: "За что?" Странно. Другим он делал зло, мне он делал только добро, по крайней мере на свой лад. И я, уподобившись полоумному Бруту... нет, если бы я спокойно оставался в моем уединении в Кафаджуоло, он не явился бы туда за мною, а я — я сам пришел за ним во Флоренцию. Зачем? Или призрак моего отца вел меня, как Ореста, к новому Эгисту? Или он оскорбил меня? Странно, и все же ради этого дела я оставил все. от одной мысли об этом убийстве рассеялись в прах сны моей жизни. Я развалина с тех пор, как это убийство, словно зловещий ворон, явилось на моем пути и я пошел на его зов. Что бы это значило? Сейчас, проходя по площади, я слышал, как два человека говорили о комете. Правда ли, что под рёбрами в моей груди я чувствую биение человеческого сердца? О, зачем эта мысль так часто является мне с некоторых пор? Или я — всего лишь орудие бога? Нависла ли туча над моей головой? Когда я войду в эту комнату и выну из ножен мой меч, боюсь, как бы это не казался сверкающий меч архангела и как бы сам я не рассыпался пеплом над своей добычей. (Удрученный, ходит.)
4.4
У кардинала Чибо. Входят кардинал и маркиза.
Маркиза. Как вам угодно, Маласпина.
Кардинал. Да, как мне угодно. Подумайте об этом, маркиза, прежде чем хитрить со мною. Или вы такая же женщина, как другие, и не можете понять, с кем имеете дело, если не видите золотой цепи на шее и полномочия в руках... Чтоб узнать, какова моя власть, вы ждете, пока слуга во все горло не прокричит, отворяя предо мною дверь. Знайте же, не титулы делают человека: я не посланник папы, я не полководец Карла Пятого, я выше.
Маркиза. Да, я знаю, кесарь продал дьяволу свою тень, эта императорская тень, облеченная в пурпурные одежды, расхаживает под именем Чибо.
Кардинал. Вы — любовница Алессандро, помните об этом; и ваша тайна в моих руках.
Маркиза. Делайте с ней, что хотите, посмотрим, как духовник обращается со своей совестью.
Кардинал. Вы заблуждаетесь, я узнал об этом не на исповеди, я это видел собственными глазами - я видел, как вы целовали герцога. Пусть бы вы и признались мне на исповеди, я все же не согрешил бы, говоря об этом, — ведь я видел это не в исповедальне.
Маркиза. И что же?
Кардинал. Почему герцог уходил от вас такой беспечный и с облегчением вздыхал, точно школьник, когда прозвенел звонок? Он сыт по горло вашим патриотизмом, который, точно пресный напиток, примешивается ко всем яствам вашего стола. Каких книг вы начитались, какая глупая дуэнья была вашей наставницей, если вы не знаете, что любовницы государей говорят с возлюбленным не о патриотизме, а совсем о других вещах?
Маркиза. Признаюсь, меня никто не учил, о чем должны говорить любовницы государей. Я не старалась научиться этому, так же как не пробовала на турецкий лад есть рис, чтобы пополнеть.
Кардинал. Не нужно больших знаний, чтоб удержать любовника хоть чуть дольше трех дней.
Маркиза. Священник мог бы поделиться с женщиной этими знаниями, чего проще? Жаль, что вы не были моим советником.
Кардинал. Хотите, я вам дам совет? Наденьте плащ и проскользните в альков герцога. Если, увидя вас, он приготовится выслушать громкие фразы, докажите ему, что иногда вы умеете и воздержаться от них, будьте подобны лунатику и постарайтесь достичь того, чтобы, заснув на республиканской груди, он заснул не от скуки. Или вы девственница? Или не стало больше кипрского вина? Или в памяти у вас не найдется какой-нибудь веселой песни? Не читали вы Аретино?
Маркиза. О небо! Я слышала, как шептали такие же речи мерзкие старухи, дрожащие от холода на Новом рынке! Если вы не священник, то мужчина ли вы? Уверены ли вы, что небо пусто, когда заставляете краснеть даже пурпур вашей мантии?
Кардинал. Нет ничего более добродетельного, чем слух развратной женщины. Можете притворяться, что не понимаете меня, но помните, что мой брат — ваш муж.
Маркиза. Какой для вас смысл так меня мучить — вот чего я не могу понять. Вы ужасны. Чего вам надо от меня?
Кардинал. Есть тайны, которые женщина не должна знать, но которые дадут благоприятные плоды, если она будет знать, из чего они слагаются.
Маркиза. Каковы те мрачные замыслы, таинственную нить которых вы хотите дать мне в руки? Если ваши желания так же ужасны, как ваши угрозы, говорите. Хоть покажите мне тот волосок, на котором повис меч над моей головой.
Кардинал. Я могу говорить только недомолвками — по той причине, что не уверен в вас. С вас довольно, если вы узнаете, что, будь вы не такая женщина, — вы были бы сейчас королевой. Раз вы называете меня тенью кесаря, вы могли бы заметить, что эта тень достаточно велика, чтобы омрачить солнце Флоренции. Знаете ли вы, каков путь той удачи, корни которой скрыты в алькове? Алессандро — сын папы, знайте это, и когда этот папа был в Болонье… Но я слишком увлекся.
Маркиза. Берегитесь, не пускайтесь в свою очередь в исповедь, если вы брат моего мужа, я — любовница Алессандро.
Кардинал. Вы были ею, маркиза, как многие другие.
Маркиза. Да, я была ею, да, благодарение богу, была.
Кардинал. Я знал, что вы начнете с ваших грез; все же когда-нибудь вы дойдете и до моих. Выслушайте меня, ваша ссора очень некстати; но, право же, вы все принимаете к сердцу. Помиритесь с Алессандро, а так как я вас оскорбил сейчас своими советами, то нечего их повторять. Позвольте руководить вами; через год или через два вы будете меня благодарить. Я много трудился, чтобы стать тем, чем я стал, и я знаю, чего можно достичь. Если бы я был уверен в вас, я сказал бы вам такие вещи, которых никогда не узнает сам бог.
Маркиза. Ни на что не надейтесь и будьте уверены в моем презрении. (Хочет уйти.)
Кардинал. Одну минуту! Погодите! Слышите конский топот? Ведь мой брат должен приехать сегодня или завтра? Приходилось ли вам слышать, чтобы я изменял моему слову? Ступайте во дворец сегодня вечером, иначе вам конец.
Маркиза. Что вы честолюбивы, что все средства хороши для вас — это я понимаю; но выражайтесь яснее. Вот что, Маласпина, может быть, я и не вовсе потеряна для разврата. Если вы в силах меня убедить, сделайте это, говорите откровенно. Какая у вас цель?
Кардинал. Вы не теряете надежды, что вас удастся уговорить, не так ли? Не считаете ли вы меня ребенком и не думаете ли, что стоит лишь помазать мне губы медом, чтобы заставить меня их разжать? Сперва начните действовать, тогда я заговорю. В день, когда вы, женщина, добьетесь достаточной власти, правда, не над умом Алессандро, герцога Флорентийского, а над сердцем Алессандро, вашего любовника, вы узнаете от меня остальное и будете знать, чего я жду.
Маркиза. Итак, когда я прочитаю Аретино, чтобы приобрести некоторую опытность, я должна буду, чтобы стать еще опытней, читать в тайной книге ваших мыслей. Хотите, я скажу вам то, что вы не смеете мне сказать? Вы служите папе до тех пор, пока император не найдет, что вы еще лучший слуга, чем папа. Вы надеетесь, что настанет день, когда кесарь в самом деле и в полной мере будет обязан вам рабством Италии, и в этот день — о, в этот день, не так ли? — тот, кто царит над половиной мира, сможет вам даровать в награду жалкое наследие небес. Чтобы властвовать над Флоренцией, властвуя над герцогом, сейчас вы были бы готовы стать женщиной, если бы могли. Когда бедная Риччарда Чибо подвигнет Алессандро совершить два-три государственных переворота, конечно, станут говорить, что Риччарда Чибо руководит герцогом, но что ею самой руководит брат ее мужа; и, как вы говорите, кто знает, куда увлекут ваш челн слезы народов, превратившиеся в океан? Конечно, мое воображение не заходит так далеко, как ваше; но думаю, это почти так.
Кардинал. Ступайте к герцогу сегодня вечером, иначе вы погибли.
Маркиза. Погибла? Каким образом?
Кардинал. Твой муж все узнает.
Маркиза. Сделайте же это! Я убью себя.
Кардинал. Женская угроза! Слушайте, не хитрите со мной. Как бы вы ни поняли меня, ступайте вечером к герцогу.
Маркиза. Нет.
Кардинал. Вот ваш муж въезжает во двор. Клянусь всем, что свято в мире, я все расскажу, если вы еще раз скажете "нет".
Маркиза. Нет, нет, нет!(Входит маркиз.) Лоренцо, пока вы были в Массе, я отдалась Алессандро, я отдалась ему, зная, кто он, и зная, какую презренную роль я играю. Но вот священник, который хочет принудить меня играть роль еще более отвратительную: он предлагает мне мерзость — чтобы за мной утвердилось звание герцогской любовницы и чтобы звание это обратилось в его пользу. (Бросается на колени.)
Маркиз. Вы с ума сошли? Что она хочет сказать, Маласпина? Ну что же, вы как будто окаменели? Комедия это, что ли, кардинал? Ну что же, что я должен думать об этом?
Кардинал. О тело Христово! (Уходит.)
Маркиз. Она без чувств. Эй, уксусу!
4.5
Комната Лоренцо. Лоренцо, двое слуг.
Лоренцо. Когда вы поставите эти цветы на стол, а эти — в ногах постели, разведете хороший огонь, но чтобы он горел без пламени и чтобы угли тлели, а не бросали свет. Вы дадите мне ключ и пойдете спать.
Входит Катарина.
Катарина. твоя мать больна, ты не зайдешь к ней, Лоренцо?
Лоренцо. Мать больна?
Катарина. Не могу скрыть от тебя правду. Я получила вчера от герцога записку, в которой он мне пишет, что ты должен был говорить со мной о нем. Марии это было очень тяжело.
Лоренцо. Однако я ничего не говорил тебе об этом. Разве ты не могла ей сказать, что всё это полный бред?
Катарина. Я сказала это. Почему твоя комната так разукрашена сегодня, почему в ней так чисто? Не думала, что порядок — твоя страсть.
Лоренцо. Так герцог писал тебе? Странно, что я об этом ничего не знал. А что, скажи мне, ты думаешь о его письме?
Катарина. Что я думаю о нем?
Лоренцо. Да, о признании Алессандро. Что думает о нем это маленькое невинное сердечко?
Катарина. Что же мне думать о нем?
Лоренцо. Ты не была польщена? Любовь, которой позавидовало бы столько женщин! Такой прекрасный титул — быть любовницей… Ступай, Катарина, скажи матери, что я приду сейчас. Уходи отсюда. Оставь меня! (Катарина уходит.) Клянусь небом, я безволен! Неужели порок, словно плащ Деяниры, так тесно сросся со всем моим существом, что я уже не владею своими словами и что воздух, вырываясь из моих губ, против моей воли сеет один только разврат? Я готов был совратить Катарину; думаю, я совратил бы и свою мать, если бы мой ум поставил себе такую цель. Кто может сказать, какой лук, какую тетиву боги натянули в моей голове и какая сила дана стрелам, вылетающим из него. Если все люди — частицы одного необъятного огня, то, возможно, неведомое существо, из рук которого я вышел, вместо священной искры разума заронило целую головню в это слабое, немощное тело. Я могу рассуждать и выбирать, но не возвращаюсь назад, когда уже выбрал! О боже! Молодые щеголи не хвастаются ли своей порочностью, а дети, только что вышедшие из школы, не спешат ли как можно скорее развратиться? Какая трясина — человеческий род, бросающийся в таверны в жажде разврата, если я, который лишь хотел надеть маску, слегка напоминающую их лица, и стал посещать притоны разврата с непоколебимым решением — остаться чистым под моей загаженной одеждой, теперь не могу ни обрести себя, ни даже отмыть своих рук - кровью! Бедная Катарина! И ты погибла бы так же, как Луиза Строцци, или же, как столько других, дала бы увлечь себя в вечную бездну, если бы меня не было тут. О Алессандро! Благочестия нет во мне, но, право же, я хотел бы, чтобы ты помолился прежде чем войдешь в эту комнату. Разве не добродетельна, не безупречна Катарина? А между тем много ли потребовалось бы слов, чтобы она, невинная голубка, стала добычей этого рыжевласого гладиатора? Когда подумаю, что я готов был заговорить! Сколько дочерей, проклятых отцами, бродит на перекрестках или смотрит на свои бритые головы в разбитое зеркало, оказавшееся в тюрьме, и все они были не хуже Катарины и послушались сводни куда менее искусной, чем я. Ну что ж! Я совершил много преступлений, и если когда-нибудь жизнь моя будет брошена на весы какого бы то ни было судьи, то на одной чаше воздвигнется гора рыданий, однако на другую, быть может, упадет чистая капля молока из груди Катарины, вскормившей наших честных детей. (Уходит.)
4.6
Долина; в глубине монастырь.
Входят Филиппо Строцци и два монаха; послушники несут гроб Луизы в склеп.
Филиппо. Пока вы еще не положили ее на последнее ложе, дайте мне поцеловать мою дочь. Когда она ложилась спать, я вот так же наклонялся над нею, чтобы поцеловать перед сном. Её грустные глаза были так же полузакрыты, но они открывались вновь при первых лучах солнца, как два лазоревых цветка; она вставала тихо и с улыбкой на устах шла к своему старому отцу отдать ему вчерашний поцелуй. Ее небесные черты наполняли блаженством грустный миг — пробуждение человека, уставшего от жизни. Еще один день, думал я, видя зарю, еще одна борозда на моем поле! Но я видел мою дочь, жизнь являлась мне в ее красоте, и свет дня становился желанным.
Склеп закрывают.
Пьетро Строцци (за сценой). Сюда идите, сюда.
Филиппо. Ты больше не встанешь с твоего ложа, больше не ступишь на траву босыми ногами, не подойдешь к твоему отцу. О моя Луиза! Только бог знал, чем ты была, и я… я… я!
Пьетро (входит). Их сотня в Сестино, они прибыли из Пьемонта. Идем, Филиппо, не время для слез.
Филиппо. Дитя, знаешь ли ты, что есть время слез?
Пьетро. Изгнанники собрались в Сестино, пора думать об отмщении. Двинемся открыто на Флоренцию нашей маленькой армией. Если нам удастся прийти вовремя нынче ночью и застигнуть врасплох часовых у цитадели, все будет сделано. Клянусь небом! Я воздвигну моей сестре не такой мавзолей.
Филиппо. Я не согласен, идите без меня, друзья мои.
Пьетро. Вы нам необходимы; знайте, союзники рассчитывают на ваше имя; сам Франциск Первый ждет, что вы встанете на защиту свободы. Он пишет вам, так же как и вождям флорентийских республиканцев, вот его письмо.
Филиппо (открывает письмо). Скажи тому, что принес тебе это письмо, чтобы он ответил королю Франции такими словами: "В день, когда Филиппо поднимет оружие против своей родины, он будет безумен".
Пьетро. Что это за новость?
Филиппо. Эта мысль мне по сердцу.
Пьетро. Итак, дело изгнанников вы приносите в жертву ради удовольствия изречь красивую фразу? Берегитесь, отец, дело тут идет не об отрывке из Плиния, подумайте, прежде чем сказать "нет".
Филиппо. Все эти шестьдесят лет я знал, как я должен ответить на подобное письмо французского короля.
Пьетро. Это нельзя себе представить, вы принудите меня сказать вам горькие слова. Идемте с нами, отец, умоляю вас. Когда я шел к Пацци, разве вы не сказали мне: "Возьми меня с собой?" Разве тогда было иначе?
Филиппо. Совсем иначе. Оскорбленный отец, который выходит из своего дома с мечом в руке, окруженный друзьями, чтобы идти требовать правосудия, — это совсем не то, что мятежник в открытом поле, поднявший, вопреки законам, оружие против своей родины.
Пьетро. Как будто надо было требовать правосудия! Разве не надо было убить Алессандро? Что изменилось за это короткое время? Вы уже не любите вашу родину, иначе вы воспользовались бы таким случаем, как этот.
Филиппо. Случаем, боже мой! Это — случай!?(Ударяет по камням склепа.)
Пьетро. Склонитесь к нашим мольбам.
Филиппо. Горе мое не честолюбиво. Оставьте меня одного, я все сказал.
Пьетро. Упрямый, непреклонный старец! Мастер на изречения! Вы стаете виной нашей гибели!
Филиппо. Молчи, дерзкий, прочь отсюда!
Пьетро. Я не в силах сказать, что со мной. Ступайте куда хотите, теперь мы будем действовать без вас. И, клянусь смертью господней, нельзя будет сказать, что все погибло оттого лишь, что при нас не было переводчика с латыни. (Уходит.)
Филиппо. Настал твой день, Филиппо! Не значит ли все это, что настал твой день?(Уходит.)
4.7
Берег Арно, набережная. Виден длинный ряд дворцов.
Лоренцо (входит). Садится солнце, я не могу терять времени, а между тем все это так похоже на потерянное время. (Стучит в дверь.) Эй, синьор Аламанно! Эй!
Аламанно (на террасе своего дворца). Кто там? Чего вам надо?
Лоренцо. Я пришел предупредить вас, что герцог должен быть убит нынче ночью, вы и ваши друзья примете назавтра необходимые меры, если вы всё ещё любите свободу.
Аламанно. Кто должен убить Алессандро?
Лоренцо. Лоренцо Медичи.
Аламанно. Это ты, Ренциначчо? Так зайди хотя бы отужинать с весельчаками, которые собрались у меня.
Лоренцо. У меня нет времени, готовьтесь действовать уже завтра.
Аламанно. Это ты хочешь убить герцога? Полно, просто тебе в голову ударило вино. Не смеши меня так.(Уходит.)
Лоренцо. Быть может, напрасно говорить им, что Алессандро убью я, — ведь никто не захочет мне поверить. (Стучит в другую дверь.) Эй, синьор Пацци! Эй!
Пацци (на террасе). Кто зовет меня?
Лоренцо. Я пришел сказать вам, что герцог будет убит этой ночью. Старайтесь действовать завтра на благо свободы Флоренции.
Пацци. Кто должен убить герцога?
Лоренцо. Не все ли равно. Как бы то ни было, действуйте, вы и ваши друзья. Я не могу сказать вам имя этого человека.
Пацци. Ты сумасшедший. Ступай к черту, мошенник! (Уходит.)
Лоренцо. Ясно, если я не скажу им, что это я, словам моим еще меньше будет веры. (Стучит в третью дверь.) Эй, синьор Корсини!
Проведитор (на террасе). Что такое?
Лоренцо. Герцог Алессандро будет убит нынче ночью.
Проведитор. Вот как, Лоренцо! Ты, я думаю, порядком набрался, иди шутить в другое место. Да! Ты совсем некстати ранил мою лошадь после бала у Нази, черт бы тебя побрал. (Уходит.)
Лоренцо. Бедная Флоренция, бедная Флоренция! Ты совсем обезлюдела.(Уходит.)
4.8
Равнина. Входят Пьетро Строцци и двое изгнанников.
Пьетро. Мой отец не захотел прийти. Я не смог его убедить.
Первый изгнанник. Я не буду говорить об этом моим товарищам — тут есть отчего прийти в смятение.
Пьетро. Почему? Садитесь вечером на лошадь, скачите в Сестино во весь опор. Я буду там завтра утром. Скажите, что Филиппо отказался, но что Пьетро не отказывается.
Первый изгнанник. Союзникам нужно имя Филиппо; если его не будет, мы ничего не сделаем.
Пьетро. Я принадлежу к тому же роду, что Филиппо, скажите, что придет Строцци, этого довольно.
Первый изгнанник. Меня спросят, который из Строцци, и если я не отвечу: "Филиппо", ничего не выйдет.
Пьетро. Глупец! Заладил одно и то же... Делай то, что тебе говорят, отвечай за себя. Как ты можешь знать заранее, что ничего не выйдет? Ты что, пророк?
Первый изгнанник. Синьор, нельзя так обращаться с людьми.
Пьетро. Довольно! Садись на лошадь и поезжай в Сестино.
Первый изгнанник. Право, синьор, моя лошадь устала, я в эту ночь сделал двенадцать миль. Мне совсем не хочется седлать ее сейчас.
Пьетро. Дурак, да и только. (Другому изгнаннику.) Поезжайте вы — вы лучше сумеете это сделать.
Второй изгнанник. Что касается Филиппо, мой товарищ прав: имя его, конечно, очень помогло бы делу.
Пьетро. Трусы! Бессердечные скоты! Ведь дело же в том, что ваши жены и дети умирают с голоду, слышите вы? Имя Филиппо наполнит им рты, но оно не наполнит им желудки. Что вы за свиньи, в самом деле!
Второй изгнанник. Нельзя сговариваться с таким грубияном, идем, товарищ.
Пьетро. Ступай к черту, сволочь, и скажи своей братии, что если я не нужен им, то королю Франции я точно нужен, и пусть они остерегаются - как бы не дали мне власть над всем вашим сбродом!
Первый изгнанник (второму). Пойдем, товарищ, пойдем поужинаем, мы оба с ног валимся от усталости. (Уходят.)
4.9
Площадь; ночь.
Лоренцо (входит, разговаривает сам с собой). Я скажу, что это от стыдливости, и унесу светильник, ведь часто делается так: новобрачная, например, требует от своего мужа полного мрака, не соглашаясь иначе впустить его, а Катарину все считают такой добродетельной... Бедная девушка — да и кто в этом мире мог бы назваться добродетельным, если не она? Только бы моя мать не скончалась от всего этого. А ведь это может случиться. Уже все готово. Терпение! Ведь час — всего только час, и часы только что пробили. Вам это непременно нужно? Да нет, к чему! Унеси, если хочешь, светильник - женщина отдается в первый раз, это так понятно. Войдите же, обогрейтесь немножко. О боже мой! Ну да, конечно, всего лишь прихоть молодой девушки. И как поверить этому убийству? Это могло бы их удивить, даже Филиппо. А, вот и ты, мертвенный лик! (Появляется луна.) Если бы республиканцы были мужчинами, какой мятеж вспыхнул бы завтра в городе! Но Пьетро — всего лишь честолюбец; только Руччелаи еще чего-то стоят. О слова, слова, вечно слова! Если есть там кто-нибудь на небесах, как мы все должны его смешить! Все это и в самом деле очень забавно. О человеческая болтливость! Великий победитель мертвых тел! Мастер взламывать открытые двери! О человек без рук! Нет, нет! Я не унесу светильника! Я нанесу удар прямо в сердце, и пусть он увидит своего убийцу в лицо. Клянусь кровью Христовой, завтра все будут высовываться из окон. Только бы он не придумал какого-нибудь нового панциря, какой-нибудь новой кольчуги. Проклятая выдумка! Бороться с богом или с дьяволом — пустяки, но бороться с железом, кусками проволоки, которые сплела грязная рука оружейника... Я пропущу его вперед, свою шпагу он положит вот сюда — или сюда, да, на этот диван. Обмотать портупею вокруг рукоятки нетрудно. Если бы ему вздумалось улечься, вот было бы хорошо. Будет ли он лежать, сидеть, стоять? Скорее всего, сидеть. Я сначала войду. Скоронконколо заперся в кабинете. И вот мы придем, придем. Мне все же не хотелось бы, чтобы он повернулся ко мне спиной. Я прямо пойду на него. Довольно! Молчи, молчи! Час придет. Мне надо сходить в какой-нибудь кабачок, тут сам не заметишь, как простудишься; выпью вина. Нет, я не хочу пить. Куда, черт возьми, я пойду? Кабаки уже все закрыты. Покладиста ль она? Да, право же. В одной сорочке... О нет, нет, не думаю. Бедная Катарина! Грустно было б, если бы от всего этого моя мать умерла. И даже если б я поделился с ней своим замыслом, чего бы я достиг? Это не было бы утешением для нее, она только повторяла бы до последнего вздоха: "Преступление! Преступление…" Не знаю, зачем я все хожу и хожу, я уже падаю от усталости. (Садится.) Бедный Филиппо! Дочь, прекрасная, как день! Один лишь раз я сидел рядом с ней под каштаном; эти маленькие белые ручки — как они трудились! Сколько дней провел я в тени деревьев! О, какое спокойствие, какие дали в Кафаджуоло! Джованна, внучка привратника, так была мила, когда сушила белье. Как она гоняла коз, когда они начинали расхаживать по ее белью, разложенному на траве! Белая коза с длинными тонкими ногами все возвращалась и возвращалась... (Бьют часы.) Ооо! надо идти туда. Добрый вечер, дорогой мой, ну, чокнись-ка с Джомо! Славное вино! Забавно было бы, если бы ему вздумалось сказать мне: "Уединенная ли у тебя комната? Не услышат ли чего-нибудь соседи?" Вот было бы забавно. О, мы позаботились об этом. Да, забавно было бы, если б это пришло ему в голову. Я ошибся часом; теперь только половина. Что там за свет под портиком церкви? Там обтесывают, ворочают камни. Видно, эти люди храбро обращаются с камнями! Как они колотят, как стучат! Они делают распятие; как отважно они пригвождают его! Мне хотелось бы, чтобы этот мраморный труп схватил их вдруг за горло. Ну, ну, а это что? Мне так хочется плясать, что просто не верится. Кажется, если б мне дали волю, я стал бы прыгать, как воробей, по всем этим грудам щебня и этим брусьям. Ну, милый мой! Ну, мой милый, надевайте новые перчатки и платье понаряднее; тра-ла-ла! Прифрантитесь, новобрачная хороша. Но шепну вам на ухо, берегитесь ее ножика. (Убегает.)
4.10
У герцога. Он ужинает; Джомо. Входит кардинал Чибо.
Кардинал. Государь, берегитесь Лоренцо.
Герцог. А, кардинал! Садитесь-ка, возьмите стакан.
Кардинал. Берегитесь Лоренцо, герцог. Сегодня вечером он просил епископа Марци дать ему на эту ночь почтовых лошадей.
Герцог. Этого не может быть.
Кардинал. Я знаю это от самого епископа.
Герцог. Полно! Говорю вам, у меня достаточные основания считать, что этого не может быть.
Кардинал. Может быть, мне не удастся заставить вас поверить, но я исполняю мой долг, предупреждая вас.
Герцог. И даже если б это было так, что, по-вашему, страшного в этом? Может быть, он собирается в Кафаджуоло.
Кардинал. Страшно то, государь, что по дороге к вам, проходя по площади, я видел своими глазами, как он прыгал по бревнам и камням, точно безумный. Я позвал его, и, должен признаться, взгляд его меня испугал. Будьте уверены, в голове его зреет какой-то замысел, и он осуществит его в эту ночь.
Герцог. А почему я должен опасаться его замыслов?
Кардинал. Нужно ли все говорить, даже когда говоришь о любимце? Знайте, он сегодня вечером сказал двум моим знакомцам во всеуслышание, на террасах их дворцов, что убьет вас нынче ночью.
Герцог. Выпейте стакан вина, кардинал. Разве вы не знаете, что Ренцо в час заката бывает обычно пьян?
Входит синьор Маурицио.
Синьор Маурицио. Государь, остерегайтесь Лоренцо. Он сегодня вечером говорил трем моим друзьям, что хочет убить вас этой ночью.
Герцог. И вы тоже, достойнейший Маурицио, верите басням? Я думал, вы мужчина менее робкий.
Синьор Маурицио. Ваша светлость знает, пугаюсь ли я без причины. Я могу подтвердить мои слова.
Герцог. Садитесь-ка и выпейте с кардиналом; вы меня извините, я уйду — у меня дела. (Входит Лоренцо.) Ну, что же, мой милый, пора уже?
Лоренцо. Полночь пробьет сейчас.
Герцог. Подать мне мой соболий колет!
Лоренцо. Нам надо спешить. Красавица, пожалуй, пришла уже на место свидания.
Герцог. Какие перчатки надеть — те ли, что для войны, или те, что для любви?
Лоренцо. Те, что для любви, государь.
Герцог (улыбаясь). Пусть так, стану женским угодником.
Уходят.
Синьор Маурицио. Что вы скажете на это, кардинал?
Кардинал. Что воля божья свершается, и человек бессилен. (Уходят.)
4.11
Комната Лоренцо. Входят герцог и Лоренцо.
Герцог. Я продрог, в самом деле холодно. (Снимает шпагу.) Ну, мой милый, что это ты там делаешь?
Лоренцо. Я обмотал перевязь вокруг вашей шпаги и кладу ее вам под подушку. Всегда хорошо, если под рукой есть оружие. (Запутывает перевязь так, чтобы шпагу нельзя было вытянуть из ножен.)
Герцог. Ты знаешь, что я не люблю речистых, а мне помнится, Катарина любит краснo поговорить. Чтобы избегнуть разговоров, улягусь в постель. Кстати, почему ты просил почтовых лошадей у епископа Марци?
Лоренцо. Чтобы навестить брата, он пишет мне, что тяжко болен.
Герцог. Иди же за своей теткой.
Лоренцо. Сейчас. (Уходит.)
Герцог (один). Ухаживать за женщиной, которая на ваш вопрос: "да или нет"? отвечает: "да", — это всегда казалось мне очень глупым и достойным разве что француза. Именно сегодня, когда я поужинал, как три монаха, я даже инфанте испанской не в силах был бы сказать: "сердце мое" или "любовь моя". Притворюсь спящим; это будет, пожалуй, несколько неучтиво, зато удобно. (Ложится.)
Лоренцо возвращается со шпагой в руке.
Лоренцо. Вы спите, синьор? (Наносит ему удар.)
Герцог. Ты ли это... Ренцо!
Лоренцо. Синьор, не сомневайтесь в том. (Наносит ему еще несколько ударов в сердце.)
Входит Скоронконколо.
Скоронконколо. Сделано?
Лоренцо. Гляди, этот подлец едва не откусил мне палец. Я всю жизнь буду хранить сие кровавое кольцо, бесценный алмаз.
Скоронконколо (смотрит на труп). О боже, это же герцог Флорентийский!
Лоренцо (садясь на подоконник). Как эта ночь прекрасна! Как воздух чист! Дыши, моё сердце, насмерть убитое радостью!
Скоронконколо. Идем, господин, натворили же мы дел, бежим скорей отсюда!
Лоренцо. Как мягок и душист ночной ветер! Как распускаются в полях цветы! О чудная природа! О вечный покой!
Скоронконколо. Ветер оледенит пот, что струится по вашему лицу. Идем же, господин, ради всего святого.
Лоренцо. О боже всеблагий! Какая минута!
Скоронконколо (тихо). Странное блаженство. Тогда я — поспешу вперед. (Хочет выйти.)
Лоренцо. Погоди, спусти эти занавески. Теперь дай мне ключ от комнаты.
Скоронконколо. Только бы соседи ничего не слышали!
Лоренцо. Что, забыл, они давно привыкли к подобной возне. Теперь всё. Идем же. Уходят.
5.1
Во дворце герцога. Входят Валори, синьор Маурицио и Гвиччардини.
Придворные толпой расхаживают по зале и соседним комнатам.
Синьор Маурицио. Джомо еще не вернулся с вестями, это становится все более и более тревожным.
Гвиччардини. Вот он идет.
Входит Джомо.
Синьор Маурицио. Ну, что ты узнал?
Джомо. Ничего. (Снова уходит.)
Гвиччардини. Он просто не хочет отвечать. Кардинал Чибо заперся в кабинете герцога, только к нему и приходят вести. (Входит другой посланный.) Ну что? Нашелся герцог? Известно ли, что с ним?
Посланный. Не знаю. (Входит в кабинет.)
Валори. Синьоры, как ужасно это исчезновение! Никаких вестей о герцоге! Вы, синьор Маурицио, говорили, кажется, что видели его вчера вечером? Он не показался вам больным?
Возвращается Джомо.
Джомо (синьору Маурицио). Могу шепнуть вам: герцог убит. И это точно.
Синьор Маурицио. Убит? Кем? Где вы нашли его?
Джомо. Как вы и сказали нам — в комнате Лоренцо.
Синьор Маурицио. Ах, чертова кровь! Кардинал это знает?
Джомо. Да, синьор.
Синьор Маурицио. Что же он решил? Что надо делать? Слышите шум на улице? Народ толпой валит ко дворцу, это мерзкое дело уже стало известно. Если слухи подтвердятся, мы погибли - нас всех разорвут в клочья.
Слуги, неся бочонки с вином и съестное, проходят в глубине чцены.
Гвиччардини. Что это такое? Народу хотят устроить раздачу?
Входит придворный.
Придворный. Можно ли видеть герцога, синьоры? Вот мой двоюродный брат, он только что приехал из Германии, и я желал бы представить свояка его светлости; удостойте его вашей благосклонности, прошу вас.
Гвиччардини. Ответьте ему, синьор Маурицио: я не знаю, что сказать.
Валори. Зала все наполняется утренними посетителями. Они непреклонны - всё требуют, чтобы их приняли.
Синьор Маурицио (Джомо). Его схоронили там?
Джомо. Да, да, в ризнице. Что поделаешь? Если бы народ узнал об этой смерти, она могла бы стать причиной множества смертей. Когда можно уже будет, ему устроят торжественные похороны. Пока что мы унесли его, завернув в ковер.
Валори. Что будет с нами?
Несколько синьоров (подходят). Скоро ли будет позволено засвидетельствовать наше почтение его светлости? Как вы полагаете, господа?
Кардинал Чибо (входит). Да, синьоры, вас могут принять через час или через два; герцог провел ночь в маскараде и сейчас отдыхает.
Слуги вешают на окна домино.
Придворные. Удалимся, герцог еще спит. Он провел ночь на балу.
Придворные удаляются. Входят члены Совета Восьми.
Никколини. Ну что, кардинал, что решено?
Кардинал (бормочет по латыни). Primo avulso non deficit alter aureus, et simili frondescit virga metallo.
Уходит.
Никколини. Восхитительно. Но что же сделано? Герцог умер, надо избрать другого, и как можно скорее. Если сегодня или завтра у нас не будет герцога, наша песня спета. Народ сейчас — как горячая вода, готовая вот-вот изойти пузыярми. Безвластье чревато полным крахом.
Веттори. Я предлагаю Октавиана Медичи.
Каппони. Почему? Не он первый по правам рождения.
Аччауоли. Не взять ли нам кардинала?
Синьор Маурицио. Вы смеетесь?
Руччелаи. Почему бы, в самом деле, не взять вам кардинала, если вы позволяете ему, вопреки всякому закону, быть единственным судьей во всем этом деле?
Веттори. Он человек, который едисттвенно может направить это дело.
Руччелаи. Пусть он добудет приказ от папы.
Веттори. Он уже позаботился об этом; папа прислал согласие с гонцом, которого кардинал отправил ночью.
Руччелаи. С птицей, хотите вы, верно, сказать, ибо гонец должен сперва доехать, прежде чем вернуться назад. Нас считают за детей?
Каниджани (подходит). Синьоры, поверьте мне, вот что нам надо сделать — мы изберем герцогом Флорентийским его незаконного сына Джулиано.
Руччелаи. Браво, пятилетнего младенца! Ведь ему пять лет, Каниджани?
Гвиччардини (тихо). Разве вы не видите, что это за человек? Кардинал ему внушил предложить эту глупость: Чибо был бы регентом, а ребенка кормили бы сластями.
Руччелаи. Это позор, я уйду отсюда, если здесь будут говорить такие речи.
Входит Корси.
Корси. Синьоры, кардинал написал только что Козимо Медичи.
Члены Совета Восьми. Не посоветовавшись с нами?
Корси. Кардинал написал также и в Пизу, в Ареццо и в Пистойю — начальникам войск. Джакопо Медичи прибудет сюда завтра с возможно большим количеством солдат. Алессандро Вителли со всем гарнизоном уже в крепости. Что до Лоренцо, то уже три гонца посланы за ним в погоню.
Руччелаи. Уж пусть бы он тотчас же принял герцогский сан, ваш кардинал; по крайней мере дело было бы сделано.
Корси. Мне поручено просить вас поставить на голоса избрание Козимо Медичи с временным званием правителя Флорентийской республики.
Джомо (слугам, проходящим по зале). Посыпьте песком у ворот и не жалейте ни вина, ни снеди.
Руччелаи. Бедный народ!.. Как тебя обманывают!
Синьор Маурицио. Итак, синьоры, начнем голосование. Вот записки.
Веттори. Козимо, в самом деле, первый по правам после Алессандро; это его самый близкий родственник.
Аччауоли. Что он за человек? Я очень мало его знаю.
Корси. Это лучший из князей.
Гвиччардини. Ну, ну! Не совсем так. Если бы сказали: самый многоречивый и самый учтивый среди князей, это было бы вернее.
Синьор Маурицио. Ваши голоса, синьоры.
Руччелаи. Я решительно восстаю против такой подачи голосов, говорю это от имени всех граждан.
Веттори. Почему?
Руччелаи. Республике больше не нужны ни князья, ни герцоги, ни синьоры; вот мое мнение. (Показывает чистый листок.)
Веттори. У вас только один голос. Мы обойдемся и без него.
Руччелаи. Прощайте, я умываю руки.
Гвиччардини (бежит за ним). Боже мой! Палла, вы слишком вспыльчивы, право же...
Руччелаи. Пустите меня. Мне шестьдесят два; уже поэтому вы не сможете причинить мне большого вреда. (Уходит.)
Никколини. Ваши голоса, синьоры. (Разворачивает записки, брошенные в шапку.) Итак... Единогласно. Послан ли гонец в Треббио?
Корси. Да, синьор, Козимо будет здесь завтра пополудни, если только он не откажется.
Веттори. Почему бы он отказывался?
Никколини. Боже мой! Что будет с нами, если он откажется? Пятнадцать миль в Треббио к Козимо и столько же обратно — целый день будет потерян. Нам надо бы выбрать кого-нибудь поближе к нам.
Веттори. Что делать? Избрание совершилось, и есть надежда, что он примет результат. Голова кружится от всего этого.
Уходят.
5.2
В Венеции.
Филиппо Строцци (в своем кабинете). Я так и знал. Пьетро сговаривается с французским королем: он во главе чего-то похожего на армию и готов предать город огню и мечу. Так вот что наделало несчастное имя Строцци, имя, которое так долго было чтимо! Оно породило мятежника и будет виновно в двух или трех кровопролитиях. О моя Луиза! Ты мирно спишь под покровом травы, в печальной долине, я покинул тебя, ты окружена забвением вселенной, и оно уже в тебе самой.
(В дверь стучат.) Войдите.
Входит Лоренцо.
Лоренцо. Филиппо! Приношу тебе драгоценнейший алмаз твоего венца.
Филиппо. Что ты бросил там? Ключ?
Лоренцо. Это ключ от моей комнаты, а в моей комнате — Алессандро Медичи, убитый вот этой рукой.
Филиппо. Это правда? Ты шутишь. Не верится.
Лоренцо. Можешь не верить. Узнаешь это от других.
Филиппо. Алессандро мёртв? Возможно ли?
Лоренцо. Что бы ты сказал, если бы республиканцы предложили тебе стать герцогом вместо него?
Филиппо. Я отказался бы, друг мой.
Лоренцо. Неужели? Не верится.
Филиппо. Почему же? Для меня это очень легко.
Лоренцо. Как для меня — убить Алессандро. Почему ты не хочешь мне поверить?
Филиппо. О, ты наш Брут! Я тебе верю, верю и обнимаю тебя. Значит, свобода спасена? Да, я верю тебе, ты таков, как и говорил мне. Дай же мне твою честную руку. Герцог умер! О, ненависти нет ни капли в моей радости; она полна самой чистой, истинно святой любви к родине, бог свидетель.
Лоренцо. Полно! Успокойся, ничего пока не спасено, только я спасен, да и то мне отбили бока лошади епископа Марци.
Филиппо. Разве ты не предупредил наших друзей? Разве они еще не обнажили своих шпаг?
Лоренцо. Я предупредил их. Я стучался в двери всех республиканцев - с упорством нищенствующего монаха: я советовал им наточить шпаги, сказал, что Алессандро скоро будет мертв, когда они проснутся. Думаю, что за это время они уже не раз просыпались и засыпали. Но, право, я ничего другого не думаю.
Филиппо. Предупредил ли ты Пацци? Сказал ли Корсини?
Лоренцо. Всем сказал, кажется, я сказал бы это и луне, так я был уверен, что меня не будут слушать.
Филиппо. Что ты хочешь сказать?
Лоренцо. Я хочу сказать, что они пожали плечами и вернулись к своим обедам, к игре в кости, к своим женам.
Филиппо. Ты не сказал им, в чем дело?
Лоренцо. Да что, черт возьми, было им говорить? Вы думаете, я с каждым из них мог терять по часу? Я сказал им: "Приготовьтесь", я иду убивать Алессандро, и потом я нанес удар. В самое сердце. Потом ещё несколько контрольных ударов. После чего тиран сделался основательно мёртв.
Филиппо. И ты думаешь, Пацци ничего не предпримут? Ты ничего не знаешь! Ты не имел известий со дня твоего отъезда, а в пути ты провел несколько дней.
Лоренцо. Думаю, Пацци чем-нибудь да заняты. Думаю, они у себя в галерее заняты фехтованием, а время от времени попивают южное вино, когда пересохнет глотка.
Филиппо. Ты готов поручиться? Ты ведь бился со мной об заклад. Будь спокоен, я надеюсь на лучшее.
Лоренцо. Я спокоен свыше всякой меры.
Филиппо. Почему ты не явился народу с головою герцога в руке? Народ пошел бы за тобою толпой, как за своим избавителем и признанным вождем.
Лоренцо. Я оставил оленя псам, пусть между собой поделят добычу.
Филиппо. Ты боготворил бы людей, если бы так не презирал их.
Лоренцо. Я не презираю их, я просто их неплохо знаю. Я твердо убежден, что людей совсем дурных — немного, но зато много трусов и великое множество равнодушных. Есть и свирепые люди, как жители Пистойи, которые воспользовались этим поводом, чтобы среди бела дня на улицах незамедлительно перерезать всех судейских. Об этом я узнал лишь час назад.
Филиппо. Я полон радости и надежд, сердце моё рвется из груди.
Лоренцо. Тем лучше для вас.
Филиппо. Ты ничего не знаешь, зачем же ты так говоришь? Разумеется, не все люди способны на великие дела, но все способны понимать их, или ты отрицаешь всю историю мира? Конечно, чтобы зажечь лес, нужна искра, но искра может вырваться из осколка кремня, и лес сам загорится. Так молния, сверкнувшая от одного меча, может озарить целое столетие.
Лоренцо. Я не отрицаю истории, но меня, знаешь ли, не было тогда. Так что ничего определённого не могу сказать.
Филиппо. Позволь мне впредь называть тебя новым Брутом! И если даже я мечтатель, не лишай меня этой мечты. О друзья мои, соотечественники! Если вы захотите, вы сможете украсить смертное ложе старого Строцци.
Лоренцо. Зачем вы открываете окно?
Филиппо. Разве ты не видишь гонца? Мой Брут! Мой великолепный Лоренцо! Небо озарено свободой! Я чувствую ее благоухание, я вдыхаю его!
Лоренцо. Филиппо! Не надо этих воплей, закрой окно немедленно. От всех этих слов мне больно.
Филиппо. Кажется, на улице собралась толпа, глашатай читает какое-то воззвание. Все взволнованы. Эй, Джованни, поди купи эту бумагу у глашатая.
Лоренцо. О боже, боже!
Филиппо. Ты бледен, как смерть. Что с тобой?
Лоренцо. Вы ничего не слыхали? Значит вы совсем глухой.
Слуга приносит воззвание.
Филиппо. Нет, прочти-ка ты эту бумагу, из-за нее на улице был шум. Что это?
Лоренцо (читает). "Всякому человеку знатного рода или простолюдину, если он убьет Лоренцо Медичи, изменника отечеству и убийцу своего господина, где бы в пределах всей Италии и каким бы образом это ни совершилось, Совет Восьми во Флоренции обещает: во-первых, четыре тысячи флоринов чистым золотом, во-вторых, пожизненную ренту в сто флоринов в год для него самого и его наследников по прямой линии после его смерти, в-третьих, право занимать все судейские должности, пользоваться всеми государственными бенефициями и привилегиями, невзирая на рождение, буде он простолюдин, в-четвертых, неукоснительное прощение всякой его вины, прошедшей и будущей, обыкновенной или чрезвычайной". Подписано рукою Восьми. Ну вот, драгоценный Филиппо! Вы только что отказывались верить, что я убил Алессандро. Теперь вы видите, что я действительно его убил.
Филиппо. Тише! Кто-то поднимается по лестнице. Спрячься в эту комнату.
Уходят.
5.3
Флоренция. Улица. Входят два дворянина.
Первый дворянин. Это как будто маркиз Чибо проходит там? Он, кажется, ведет под руку свою жену.
Проходят маркиз и маркиза.
Второй дворянин. Видно, этот милый маркиз не мстительного нрава. Кто не знает во Флоренции, что жена его была любовницей покойного герцога?
Первый дворянин. Они, видно, помирились. Кажется, пожимают друг другу руки.
Второй дворянин. Муж на редкость, право. Чтобы проглотить такое оскорбление, надо иметь крайне здоровый желудок.
Первый дворянин. Об этом идут толки, знаю, но не советовал бы тебе заговаривать на эту тему с ним самим; он, как никто, владеет любым оружием, и шутники боятся совать нос в его сад.
Второй дворянин. Ну, если уж он такой чудак, тут ничего не скажешь. Молчу.
Уходят.
5.4
Гостиница. Входят Пьетро Строцци и гонец.
Пьетро. Это его собственные слова?
Гонец. Да, синьор, слова самого короля.
Пьетро. Хорошо. (Гонец уходит.) Король Франции защищает свободу Италии — совсем как вор, который в пути защищает хорошенькую женщину от другого вора. Он защищает ее, пока сам не изнасилует. Как бы то ни было, передо мной открывается дорога, и добрых семян на ней больше, чем пыли. Проклятый Лоренцаччо, ухитрившийся стать чем-то! Моя месть выскользнула у меня из рук, точно вспугнутая птица. Я больше ничего не могу придумать, что было бы достойно меня. Нападем как следует на город, а потом бросим этих баб, которым важно только имя моего отца и которые целый день оглядывают меня с ног до головы, стараясь найти, чем я на него похож. Я рожден не для того, чтобы слыть вождем бандитов. (Уходит.)
5.5
Площадь во Флоренции. Золотых дел мастер и торговец шелком сидят.
Торговец. Заметьте, что я говорю, вникните в мои слова. Покойный герцог Алессандро убит в 1536 году, в том году, в котором мы живем. Слушайте дальше. Итак, он убит в 1536 году, это раз. Ему было двадцать шесть лет, понимаете? Но это еще что! Итак, ему было двадцать шесть лет, хорошо. Он умер шестого числа, да, да! Знали вы это? Ведь он умер как раз шестого числа! Теперь слушайте дальше. Он умер в шесть часов утра. Что скажете, дядя Монделла? Это уж неспроста, или я ничего не понимаю в таких делах. Итак, он умер в шесть часов утра. Погодите, не говорите пока ничего. Было у него шесть ран. Ну что ж, не удивляет вас это? Было у него шесть ран, в шесть часов утра, шестого числа, двадцати шести лет от роду, в году 1536. Еще два слова: он правил шесть лет.
Золотых дел мастер. Мммм... Ещё кое-что забыли: 36=6х6, а если сложить первые две цифры года рождения, то ведь тоже поучится шесть. Что за чепуху вы, сосед, тут несете?
Торговец. Как? Вы, значит, совсем не умеете читать смыслы чисел? Вы не понимаете, что следует из этих чудесных сочетаний, которые я имел честь вам доложить?
Золотых дел мастер. Нет, право же, не понимаю, что из этого следует.
Торговец. Не понимаете? Да может ли это быть, сосед, что вы не понимаете?
Золотых дел мастер. Не понимаю; по-моему, из этого ничего не следует.
Торговец. Из этого следует, что шесть чистых шестерок способствовали смерти Алессандро. Шшш! Не говорите никому, что это я вам сказал. Вы знаете, что я слыву человеком рассудительным и осторожным, — ради всех святых, не причиняйте мне зла! Это дело поважней, чем думают, говорю вам как другу! За этим стоит...
Золотых дел мастер. Да подите вы! Я человек старый, но я еще никак не старая баба. Сегодня приезжает Козимо, вот что бесспорно следует из всего этого. Славным краснобаем подарила нас ваша ночь торжества шести шестерок. Ах! Пропади моя голова. Разве это не позор? Мои работники, сосед, последние из моих работников стучали по столам своими инструментами, когда мимо нас проезжала Большая Восьмёрка, и кричали им: "Если вы не умеете или не хотите действовать, позовите нас, мы будем действовать - мы знаем, что делать!"
Торговец. Не одни ваши работники кричали тут, в городе стоит такой шум, какого я никогда и не слыхал, да и молва не помнит ничего подобного.
Золотых дел мастер. Требуют шаров, все требуют шаров!? Один человек - один голос! Это они требуют? Совсем нет. Однако одни бегут за солдатами, другие за вином, которым угощают всех. Вином они наполняют себе не только рот, но и мозги, чтоб лишиться и той малости здравого смысла и благоразумия, которая еще есть у них.
Торговец. Были и такие, что хотели восстановить старый совет и свободно избрать гонфалоньера, как бывало в прежние времена.
Золотых дел мастер. Были и такие, как вы говорите, но не было таких, которые бы не только говорили, но и что-либо полезное сделали. Как я ни стар, все же я побывал на Новом рынке и получил в ногу здоровенный удар алебардой, потому что требовал шаров. Ни одна душа не пришла на помощь. Одни безумные студенты там.
Торговец. Да, можно поверить. Знаете ли, что толкуют, сосед? Толкуют, что проведитор Роберто Корсини был вчера вечером на сборище республиканцев во дворце Сальвиати.
Золотых дел мастер. Совершенно верно, он предлагал сдать крепость друзьям свободы вместе с припасами, ключами и всем прочим.
Торговец. И он это сделал? Он это сделал, сосед? Это же государственная измена.
Золотых дел мастер. Нет, он только требовал. Да что толку! Горланили, пили сладкое вино, били стекла, а предложение этого честного человека даже не дослушали до конца. Так как не посмели бы сделать то, чего он хотел, сказали, что в нем самом сомневаются и даже подозревают его во лжи. Сто тысяч дьяволов! Как это меня бесит! Вот смотрите, едут гонцы из Треббио — Козимо недалеко. Добрый вечер, сосед! Нет мне покоя! Надо пойти к дворцу. (Уходит.)
Торговец. Постойте-ка, сосед, и я с вами. (Уходит.)
Входят наставник с маленьким Сальвиати и другой наставник с маленьким Строцци.
Первый наставник. Sapientissime doctor, как здравствует ваша милость? В добром ли расположении сокровище вашего бесценного здоровья и сохраняется ли при тех бурях, которые мы сейчас переживаем, ваше спокойствие?
Второй наставник. Синьор доктор, на этой суетной, смятенной земле встреча с таким ученым и красноречивым человеком — важное событие. Позвольте мне пожать эту гигантскую руку, создавшую мастерские произведения нашей словесности. Признайтесь, вы недавно написали сонет.
Маленький Сальвиати. Мерзавец ты, Строцци.
Маленький Строцци. Твоего отца, Сальвиати, поколотили порядком.
Первый наставник. Неужели эта скромная забава нашей музы стала известна вам, художнику столь добросовестному, высокому и строгому? Такие глаза, как ваши, обнимающие взором столь изысканные огнецветные горизонты, неужели эти глаза снизошли к причудливым и, быть может, дерзким созданиям переливчатой фантазии?
Второй наставник. О, если вы любите искусство, если вы любите нас, умоляю, прочтите ваш сонет. В городе только и говорят о вашем сонете.
Первый наставник. Вас удивит, быть может, что я, который, так сказать, раньше воспел монархию, как будто бы на этот раз воспеваю уже республику.
Маленький Сальвиати. Не лягайся, Строцци.
Маленький Строцци. Получай, собака Сальвиати, вот тебе еще.
Первый наставник. Слушайте же эти стихи: Свободу воспоем, что снова расцветает…
Маленький Сальвиати. Синьор, уймите этого мальчишку, он буян. Все Строцци буяны.
Второй наставник. Ну, малыш, стой смирно.
Маленький Строцци. Ты снова за свое! Вот тебе, негодяй, отдай это твоему отцу и скажи ему — пусть носит вместе со шрамом, который он получил от Пьетро Строцци, отравитель проклятый! Вы все отравители.
Первый наставник. Замолчишь ли ты, шалун! (Бьет его.)
Маленький Строцци. Ай, ай! Он ударил меня.
Первый наставник. Свободу воспоем, что снова расцветает под небом радостным и солнцем золотым.
Маленький Строцци. Ай, ай! Он расцарапал мне ухо.
Второй наставник. Вы ударили слишком сильно, друг мой.
Маленький Строцци колотит маленького Сальвиати. Оба визжат.
Первый наставник. Ну! что тут еще?
Второй наставник. Продолжайте, умоляю вас.
Первый наставник. С удовольствием, но эти мальчики все время дерутся.
Дети уходят, продолжая драться; наставники, беседуя, следуют за ними.
5.6
Флоренция. Улица. Входят студенты и солдаты.
Студент. Если у знатных синьоров есть только языки, у нас-то есть ещё и руки, и они на месте. Эй! Шары! Шары! Граждане Флоренции, не позволим избрать герцога без прямого голосования!
Солдат. Не будет вам шаров, расходитесь!
Студент. Граждане, сюда! Они не признают наших прав, оскорбляют народ! Попирают наши свободы!
Большое смятение.
Солдаты. Прочь! Убирайтесь все!
Другой студент. Мы никуда не уйдём отсюда! Умрем здесь за наши права!
Солдат. Ну так умирай! Я не против.(Наносит ему удар.)
Студент (падает). Отомсти за меня, Роберто, и утешь мою бедную мать. (Умирает.)
Студенты нападают на солдат, все удаляются, сражаясь.
5. 7
Венеция. Кабинет Строцци. Входят Филиппо и Лоренцо с письмом в руке.
Лоренцо. В этом письме мне сообщают, что умерла моя мать. Пойдем, Филиппо, пройдемся.
Филиппо. Умоляю вас, друг мой, не искушайте судьбу. Вы ходите всюду, словно не существовало воззвания, которое верно обрекает вас на смерть.
Лоренцо. В дни, когда я собирался убить Климента Седьмого, голова моя была оценена в Риме не меньше. Понятно, что теперь, когда я убил Алессандро, она оценена по всей Италии, но если бы я покинул Италию, обо мне сразу же протрубили бы по всей Европе. А после моей смерти сам господь велел бы на всех перекрестках вечности вывесить ордонанс, обрекающий меня на вечные муки.
Филиппо. Ваша веселость печальна, как ночь, вы нисколько не изменились, Ренцо.
Лоренцо. Да, в самом деле, я ношу те же платья, я хожу на тех же ногах и зеваю тем же ртом. Перемена во мне самая ничтожная — я пуст, совершенно пуст, как жестяная статуя. И это печально.
Филиппо. Уедем вместе, станьте снова человеком, вы много сделали, но вы еще молоды, у вас всё впереди.
Лоренцо. Я старше прадеда Сатурна. Прошу вас, пройдемтесь по городу.
Филиппо. Ваш ум терзается в бездействии — вот в чем ваше несчастье. И вы не безгрешны, друг мой.
Лоренцо. Не спорю, если республиканцы ничего не сделали во Флоренции, это большая вина с моей стороны. Если сотни юных студентов, смелых и решительных, дали убить себя зря, если Козимо, этот благородный сельский житель, избран единогласно, — о, сознаюсь, сознаюсь — это непростительные ошибки, и я лично в этом очень виноват.
Филиппо. Не будем судить о событиях, которые еще не завершились. Главное — скорее уехать из Италии, ваша жизнь еще не кончена.
Лоренцо. Я был орудием, предназначенным для убийства, и только для убийства.
Филиппо. Разве только это давало вам счастье? Если отныне вы будете просто честным человеком, просто художником, разве этого мало? Зачем вы хотите смерти?
Лоренцо. Я только могу повторить вам мои собственные слова: Филиппо, я был честен. Может быть, я снова стал бы честен, если бы не скука, которая меня до смерти заела. А еще я люблю вино и женщин. Правда. И этого достаточно, чтобы я мог стать развратником, но этого еще недостаточно, чтобы я захотел стать им. Пойдемте погуляем, прошу вас.
Филиппо. Тебя убьют на прогулке.
Лоренцо. Мне забавно смотреть на них. Награда так велика, что практически внушает им храбрость. Вчера высокий босой детина шел за мной по берегу добрых четверть часа, все не решался наброситься на меня. У бедняги было что-то вроде ножа, длинного, как вертел. Он смотрел на него так понуро, что мне становилось жаль его - может быть, это отец семейства, умирающего с голоду.
Филиппо. О Лоренцо! Лоренцо! сердце твое томится в тяжелом недуге. Наверно, это был честный человек, но зачем это уважение к несчастию приписывать трусости народа?
Лоренцо. Приписывайте его чему хотите. Меня это не волнует. Я же пройдусь по Риальто. (Уходит.)
Филиппо (один). Надо, чтоб кто-нибудь из моих слуг пошел за ним вслед. Эй! Джованни! Пиппо! Эй! (Входит слуга.) Возьмите по шпаге, вы и кто-нибудь из ваших товарищей, и идите за синьором Лоренцо на приличном расстоянии, так, чтобы броситься ему на помощь, если вдруг на него нападут.
Джованни. Слушаю, синьор.
Входит Пиппо.
Пиппо. Синьор, Лоренцо лежит мертвый. За дверью спрятался человек и, когда он выходил, тот нанес ему удар в спину.
Филиппо. Спешим к Лоренцо, может быть, он только ранен.
Выходят на крыльцо дома.
Пиппо. Разве вы не видите всех этих любителей получать награды за разрешенное убийство? Народ накинулся на него, как голодный зверь на добычу. Боже милосердный! Вы видите? Его терзают... вот сбрасывают окровавленный труп в лагуну...
Филиппо. Ужас! Ужас! Неужели бедному Ренцо отказано даже в могиле?
5.8
Флоренция. Большая площадь; общественные трибуны полны народа.
Народ (сбегаясь со всех сторон). Шары, шары! Он герцог, шары! Он герцог!
Солдаты. Прочь, сволочь!
Кардинал Чибо (на возвышении, к Козимо Meдичи). Синьор, вы — герцог Флорентийский. Прежде чем вы примите из моих рук корону, которую кесарь и папа поручили мне вверить вам, я должен взять с вас торжественную клятву по четырем пунктам.
Козимо. Каким, кардинал?
Кардинал. Чинить правосудие неукоснительно, никогда и ничего не замышлять против власти Карла Пятого, отомстить за смерть Алессандро и быть милостивым к синьору Джулио и синьоре Джулии, его незаконным детям.
Козимо. Как должен я принести эту клятву?
Кардинал. На евангелии. (Подает ему евангелие.) Скажите: "Клянусь богу и вам, кардинал". ПОвторяйте. (Козимо шепчет эти слова.) Теперь дайте мне вашу руку.
Идут к народу. Издали слышен голос Козимо.
Козимо. Высокознатные и могущественные синьоры, благодарность, которую я хочу высказать вашим достославным и всемилостивым особам за оказанное мне и столь ценное благоволение, есть не что иное, как обязательство, радостное для меня, еще такого юного, никогда не забывать страха божия, честности и правосудия и намерение никому не делать вреда как в отношении имущества, так и чести, а что до государственных дел — никогда не отвергать советов и мнений ваших столь рассудительных и справедливых особ, которым я предан всецело и благоговейно поручаю себя.
Занавес.
***
Примечания
Алессандро Медичи, герцог Флорентийский. — Алессандро Медичи был первым флорентийским герцогом. Дом Медичи до него не был облечен официальной властью.
Лоренцаччо — производная форма от имени Лоренцо, с уничижительным оттенком.
Проведитор — губернатор, начальник, комендант.
Совет Восьми — верховный орган управления во Флоренции, аристократический по своему составу. К числу его членов принадлежат персонажи драмы, выступающие в первой сцене пятого действия и не упомянутые Мюссе в списке действующих лиц, — Никколини, Веттори, Каниджани, Аччауоли, Каппони и др., а также названный в перечне Палла Руччелаи.
…это император Карл… — Карл V (он же король испанский), родился в 1500 году, император с 1519 по 1555 год, в целях упрочения императорской власти в Италии и борьбы с французским политическим влиянием стремился подавить независимость отдельных итальянских государств (Флоренция, Милан). Папа Климент VII, из дома Медичи, ко времени действия «Лоренцаччо» уже умерший (1523–1524), был противником Карла V, политика которого угрожала ослабить папскую власть. Подчинение Флоренции дому Медичи, достигнутое при помощи Карла V, было в интересах папского престола.
Я колпака свободы… — Имеется в виду так называемый фригийский колпак — головной убор, ставший во время французской революции конца XVIII века символом свободы.
Что устами всех здесь говорит кесарь — т. е. император Карл V.
Павел Третий… — Павел III (Алессандро Фарнезе) — папа с 1534 по 1540 год.
…статуи на арке Константина. — Имеется в виду арка, выстроенная в Риме в честь римского и византийского императора Константина.
…это хвастун Челлини — т. е. Челлини Бенвенуто (1500–1571) — флорентийский ваятель, гравер и золотых дел мастер.
…что кесарь а Болонье… — В Болонье происходила коронация Карла V (1530), которую совершал папа Климент VII. Император и папа жили в Болонье в одном дворце.
…думала об отце отечества! — Отец отечества — название, сохранившееся за Козимо Медичи (1389–1464), предком Лоренцаччо; он сыграл значительную роль в деле экономического развития Флоренции и укрепления ее политического положения; покровительствовал наукам и искусствам.
Это вид Кампо Санто. — Кампо Санто (буквально: святое поле) — кладбище.
…по прозвищу Тарквиний Младший. — Тарквиний (VI в. до н. э.) — полулегендарный римский царь; был изгнан Брутом.
Луций Юний Брут — полулегендарный герой римской истории, вождь римлян, изгнавший последнего царя Тарквиния. По преданию, его отец и братья были убиты по приказанию Тарквиния, а сам он избежал этой участи, притворясь сумасшедшим.
Вы и о Лукреции дурно отзываетесь? — Лукреция, по античному преданию, жена Тарквиния Колатина, покончившая с собой после того, как ее изнасиловал один из сыновей царя Тарквиния.
О, зубы Уголино! — Уголино делла Герардеска (XIII в.) — правитель Пизы, ее тиран; во время междоусобной войны враги Уголино, победившие его, обрекли его вместе с детьми на голодную смерть, замуровав в башне. Данте (1265–1321) в XIII песне «Ада» изобразил Уголино грызущим череп своего главного врага, кардинала Руджери.
Они приглашают своих друзей на заговоры… — Заговор Пацци против Лоренцо Медичи Великолепного имел место в 1448 году; в нем большое участие принимало духовенство; целью заговора было — уничтожить влияние рода Медичи. Заговор кончился неудачей.
…я пролил больше слез, чем Ниобея… — Ниобея — героиня греческого мифа, потерявшая всех своих детей и от горя превратившаяся в скалу. В искусстве Ниобея — олицетворение материнской скорби.
…как бронзовые статуи Гармодия и Аристогитона. — Гармодий и Аристогитон (VI в. до н. э.) — афинские юноши, составившие неудачный заговор против афинских тиранов Гиппарха и Гиппия и погибшие в нем.
…в моем уединении в Кафаджуоло — Кафаджуоло — имение Лоренцо, упоминаемое в хронике Варки.
Или призрак моего отца вел меня, как Ореста… — Орест — герой греческого мифа, отомстивший за смерть своего отца Агамемнона, который был убит Клитемнестрой, матерью Ореста, и Эгистом, ее любовником.
Не читали вы Аретино? — Аретино Пьетро (1492–1557) — итальянский писатель, автор злых сатир и произведений на эротические темы, известный своей беспринципностью.
…словно плащ Деяниры… — Геракл, герой древнегреческого мифа, смертельно ранил кентавра Несса, пытавшегося похитить его жену Деяниру. Умирая, кентавр отдал Деянире свой плащ, пропитанный его кровью, которая обладала смертоносной силой, но уверил ее, что этот плащ убережет ее от измены Геракла. Позднее, когда Геракл изменил ей, Деянира послала ему в дар плащ кентавра. Геракл надел его, сразу же почувствовал невыносимую боль, понял, что погиб, и приказал сжечь себя на костре.
…сам Франциск Первый… — Франциск I (1494–1547) (брат Маргариты Наваррской) вел несколько войн с Италией, в большинстве — неудачных. Во время его царствования Франция пользовалась всяческими поводами для вмешательства в итальянские дела, притязая на присоединение ряда территорий.
…дело тут идет не об отрывке из Плиния… — Плиний — имя двух римских писателей: Плиния Старшего и Плиния Младшего (племянника первого), живших в I–II веках н. э. Плиний Старший (23–79 гг. н. э.) — историк, автор ряда книг о германских войнах, книги по современной ему истории и «Естественной истории»; погиб во время извержения Везувия. Филиппо Строцци занимался комментированием его «Естественной истории».
…Primoavulso… — латинские стихи, цитируемые кардиналом Чибо, взяты из поэмы Вергилия «Энеида» (песня VI, стихи 143–144):
…Лишь сорвут один, другой вырастает
Сук золотой, и таким же ветвь лиственеет металлом.
В данном месте «Энеиды» речь идет о волшебном золотом дереве.
…Козимо Медичи. — Козимо Медичи правил Флоренцией, как герцог, с 1537 по 1574 год.
Послан ли гонец в Треббио? — Треббио — имение Козимо Медичи, тоже упоминаемое в хронике Варки.
…свободно избрать гонфалоньера… — Гонфалоньер (буквально: знаменосец) — глава так называемой коллегии приоров Флорентийской республики, высший блюститель правосудия.
Sapicntissimedoctor(лат.) — ученейший доктор.