Это была странная и непростая ночь.
Он лежал без сна, держал в объятиях одну женщину и вспоминал другую. И чем дольше он думал о той, другой, тем сильнее прижимал к себе эту, что теперь щекотала теплым дыханием его плечо.
Клементина спала неспокойно. Всхлипывала, вздрагивала. А он жалел, что поддался на ее просьбу и рассказал ей о Фиде. У него, впрочем, практически не было выбора. Если бы он отказался говорить об этом, она спросила бы о другом: о Камилле или, еще хуже того, об их дальнейших планах.
А он так хотел эту, последнюю, ночь в Чивитавеккьи провести в согласии.
Вообще он рассчитывал, что ему удастся утомить ее настолько, чтобы она заснула. Но надежды его оказались напрасны. Клементина долго еще лежала рядом с ним, распахнув глаза. Гладила его – по лицу, по плечам, по груди. Водила пальцами по шрамам. Потом попросила:
- Поговорите со мной.
Он рассеянно спросил:
- О чем?
И, уже задав вопрос, вдруг понял, насколько сильно рискует.
Несколько мгновений Мориньер, замерев, ждал ее ответа. И когда она произнесла:
- Объясните мне вашу с Вьенкуром дуэль. Пожалуйста, – он выдохнул.
- А что тут нужно объяснять?
- Почему? Почему вы с ним дрались?
- Он оскорбил меня. Разве вы не слышали?
Она приподнялась на локте. Коснулась пальцами его губ.
- Я была бы разочарована, – сказала, – если б вас всерьез могла оскорбить нелепая выходка глупого мальчишки.
После небольшой паузы продолжила:
- Вы ведь сделали это для Фиде?
Юркие черные тени играли на ее лице. И в этой подвижной, прорезываемой светом множества свечей, темноте, лицо ее вдруг сделалось очень взрослым. Почти незнакомым.
Он долго смотрел на нее.
Потом кивнул согласно – да, для него.
*
Фиде бывал в его доме время от времени. Но Мориньер до поры об этом не знал ровным счетом ничего. Многие годы он не появлялся в Марселе. Удовлетворялся одними записками, которые регулярно получал от управляющего. Тот писал коротко и сухо. Полагал, что для хозяина главное – знать, что все в его владениях идет так, как должно.
И Мориньер, действительно, был им доволен. И не вдавался в подробности.
О том, что Фиде лечит его слуг, державших в его отсутствие дом, Мориньер узнал в один из последних своих приездов. Именно тогда к нему, занятому в своем кабинете, вдруг вошел Бертен. Остановился в нескольких шагах от стола. Помявшись, произнес:
- Ваша милость, нам нужна ваша помощь.
Мориньер оторвал взгляд от документа, лежащего перед ним. Удивленно уставился на Бертена.
- Кому это – вам?
Именно тогда он узнал обо всем в подробностях. Главной подробностью и стал Фиде – «лекарь с побережья», как назвал его в том разговоре Бертен.
*
Фиде в самом деле жил почти на самой береговой линии. К его дому со стороны моря примыкала таверна «Марин» – небольшое и вполне пристойное, по сравнению с остальными портовыми кабаками, заведение. Возможно, относительный покой, царивший в их таверне, объяснялся удаленностью ее от собственно порта.
До «Марин» доходили только самые стойкие. Остальные оседали в заведениях поближе.
Другими словами, жизнь Фиде была относительно спокойной. Днями он врачевал. Посещал больных. По вечерам помогал своей молодой жене – именно ее усилиями, главным образом, и содержалась «Марин».
Вернувшись домой и поужинав, Фиде сменял двух соседских детей – мальчишек восьми и одиннадцати лет. До его возвращения от пациентов они носили воду, следили за тем, чтобы на вертелах не пригорало мясо, разносили по столам напитки. Жена занималась всем остальным.
Все это быстрым шепотом рассказывал ему Бертен. И почему-то не смотрел в глаза.
Наконец, Мориньер не выдержал, поднялся. Подошел к слуге.
- Не частИ, - сказал. – Все это сейчас меня не интересует. Давай покороче. Что случилось с этим вашим Фиде, что потребовалась моя помощь?
И тут Бертен замолчал, ссутулился как-то. Смотрел бессильно.
Подождав минуту-другую, Мориньер спросил:
- Ну? Что ты молчишь? Он здесь? Может, он сам расскажет мне, в чем дело?
- Он здесь. Я приведу его. Но…
Бертен попятился, отступил на пару шагов.
- Мы не можем понять, что с ним произошло. Он хороший человек, монсеньор. Но сейчас, кажется, не в себе.
*
Когда Фиде появился в кабинете, Мориньеру пришлось признать, что «не в себе» – не вполне определенное, но единственно возможное толкование состояния, в котором тот пребывал.
Войдя в комнату, Фиде остановился у самой двери.
Чтобы заставить его пройти, Мориньеру пришлось повторить приглашение. Когда мужчина сделал несколько шагов вперед, Мориньер пододвинул ему стул.
Он отослал прочь столпившихся у дверей.
Все его люди, как один, стояли в молчании по ту сторону порога. Смотрели на него с надеждой. И он понял, что они так и простоят в ожидании – без движения и без слов – если он не отправит их заниматься делами.
Когда они разошлись, Мориньер закрыл дверь. И снова подошел к мужчине.
Он видел его впервые. И самый первый на него взгляд говорил ему, что меньше всего в тот момент человек, находившийся в его кабинете, был похож на лекаря. Он был коренаст и широкоплеч. У него были крепкие руки и мясистые короткие пальцы. И он пару часов назад участвовал в драке – в серьезной, по-настоящему мужской драке, главной ставкой в которой обычно является жизнь.
Молча Мориньер обошел его еще раз. Оглядел.
Одежда Фиде была в пятнах крови, косточки на пальцах стесаны. Кожа на скуле содрана и под глазом растекся огромный синяк. Выглядел он, откровенно говоря, так себе. Хуже этого было только выражение его лица – пустое, стертое. Так художник, набрасывая на листе картона человеческую фигуру, часто оставляет без внимания лицо. Намечает одну-две линии, чтобы обозначить – вот нос, вот рот. Не более.
И Мориньер, оглядев внимательно сидевшего перед ним человека, увидел эту его обезличенность.
Увидел. И передумал задавать вопросы.
Подошел к бюро. Налил в бокал рома. Молча подал мужчине.
Тот отреагировал не сразу. Спустя несколько мгновений поднял голову, посмотрел на Мориньера. Принял бокал. Выпил залпом – так жадно, как мучимые жаждой пьют воду.
Мориньер даже не удержал удивленного движения – склонил слегка голову набок, изогнул бровь. Получив обратно пустой бокал, наполнил его снова.
Только после третьей порции Фиде начало отпускать. У него задрожали руки, потом губы. Мориньер склонился к нему.
- Ну, попробуем поговорить?
*
Это был самый непростой разговор в его, Мориньера, жизни. Собственно, его и разговором-то называть было неверно. По большей части ему пришлось слушать. И каждое слово, которое выдавливал из себя Фиде, заставляло Мориньера все сильнее стискивать зубы.
Голос Фиде был бесцветен. Фразы – коротки и отрывисты.
Но Мориньеру не нужно было многословие. И того, что Фиде сумел тогда произнести, было для него временами слишком много.
*
Чуть меньше недели назад, – понял Мориньер из того невнятного и отрывистого, что, с трудом размыкая губы, выжал из себя Фиде, – в таверну, которую они держали, принесли раненого.
Такое случалось не так уж редко. Расположение таверны вкупе с возможностью регулярно получать врачебную помощь способствовало тому, что у них время от времени останавливались те, кому надо было отдохнуть после боев и залечить раны. Чаще всего подобного рода пациентами были матросы с приходящих в порт кораблей или дуэлянты. Фиде никогда не отказывал ни тем, ни другим. И не спрашивал имен.
Так было и в этот раз.
Юношу – раненый был молод и очевидно происходил из дворянской семьи – поселили на верхнем этаже. Фиде, осмотрев его в первый раз, мысленно отнес его к группе «дуэлянты». Раны его были нехороши. И в первую ночь Фиде даже не решился оставить его одного. Просидел с ним до самого рассвета – на тот случай, если тому срочно понадобится помощь. На второй день стало ясно, что больной выкарабкается. И Фиде возобновил посещения прочих своих больных. Так что забота о госте легла на плечи его жены.
Несколько раз в день она поднималась на второй этаж, чтобы узнать, не надо ли тому чего. Она кормила его и поила, при необходимости меняла повязки, выносила ночной горшок.
*
Впервые произнеся имя жены, – Эжени – Фиде побледнел так сильно, что Мориньер испугался, что тот потеряет сознание. Но Фиде справился. Только потух совсем.
- Ей было двадцать. Только двадцать, – шептал он, раскачиваясь. – И я не смог ее защитить.
Он повторял это «не смог защитить» через равные промежутки времени, прерывая фразы, которые произносил, то и дело теряя мысль. Но Мориньеру с определенного момента и так было все ясно.
Возвращаясь в тот, последний, день домой, Фиде сразу понял, что происходит что-то ужасное. Едва он появился на пороге, к нему бросились соседские пацанята – белые, как кипятившиеся на кухне простыни. Они ничего не могли ему объяснить. Только мычали что-то нечленораздельное и поглядывали наверх. И он бросился туда. Вбежал в комнату, которую занимал их раненый постоялец.
Тот сидел в подушках. Фиде сказал: «в заботливо взбитых подушках». И это «заботливо взбитых» так диссонировало со всей прочей рваной его речью, что Мориньер даже дышать в этот момент перестал.
- Она поправляла ему подушки и умывала его, – Фиде впервые посмотрел ему в глаза, – она подавала ему воду и подносила лекарства. А они…
*
Они насиловали ее по очереди. Четыре таких же молодых и тонкокостных мальчишки. Они держали ее, разводили ей ноги, зажимали ладонями рот. А тот, ухоженный и накормленный, с интересом наблюдал. Сидел, опершись на подушки, и улыбался.
- Я убил его. Просто свернул ему шею. Потом. Когда эти подонки сбежали. Они сбежали. Воткнули кинжал ей в грудь. И сбежали. А я убил его. Это было просто.
Фиде повторял и повторял это «я убил его» – тихо, как будто в оправдание себе. Но было понятно, что самая лютая месть не могла бы его успокоить.
- Я и остальных должен был убить… но их было четверо. Трое… Один так и не оставлял Эжени. И смеялся. Сначала. А она так смотрела на меня. Так… А они… Зачем они убили ее? Зачем?
Он, наконец, зарыдал. Прижал кулаки к глазам. И завыл, зарычал бесслезно.
*
В этом месте воспоминания Мориньера о Фиде так близко сошлись с его собственными не менее тягостными воспоминаниями, что Мориньер не выдержал. Осторожно отодвинув от себя спящую Клементину, вытянув из-под ее головы руку, поднялся.
Обошел спальню по периметру. Тщательно зажимая пальцами фитили свечей, погасил все их – одну за другой. Потом тихо вышел из комнаты.