Игорь Михайлович до церкви добирается пешком, хотя, даже по меркам небольшого районного городка, почти деревни, получается далековато. Есть же автобус второго направления, одного из четырех городских маршрутов, скачущий по израненному асфальту прямо от дома Игоря Михайловича до вокзала, который останавливается прямо перед единственной церквушкой на площади Первомайской. Останавливается, вздыхает ровно притомившийся человек, лязгает дверями-раскладушками, выпуская из своего раздолбанного нутра на свет Божий горожан разного пошиба. На Первомайской всегда много народа выходит, почти все. Первомайская площадь – она хоть и считается по статусу второй после Победы Октября, на которой вся городская власть размещается, но по посещаемости завсегда первой была. Тут тебе и кинотеатр "Родина", и магазин всяческой электроники со странным названием "Пэр Гюнт", который местные острословы переименовали в "Пердюнт", и другой магазин в два этажа – супермаркет по-нынешнему, выстроенный на месте кроватного заводика. А еще ларьки со всякой всячиной и необходимой мелочевкой. За "Пердюнтом", чуть в стороне от бывшей музыкальной школы, рынок – колхозный и вещевой. В классах музыкальной школы теперь вместо детей со скрипками какие-то офисы. Это на втором этаже, а на первом ушлые азербайджанцы ресторан открыли. "Старый Баку" называется. Какой в средней полосе России "старый Баку"? Вот новый запросто может появиться. Судя по тому, в каких количествах чернявые усачи с семьями в эту самую среднюю полосу переселяются. А вон там, при входе на рынок, еще одна харчевня. Вернее, сначала кафешка была, а позже в распивочную превратилась. Тяпнуть водочки "на рОзлив" у народа денег еще хватает, а вот закусить – только чисто символически. Так что главное блюдо в кафе – водка в стопке. Днем этот общепит носит название "Дом у дороги", а вечером, когда стемнеет… В общем, некоторые светящиеся буквы дали сбой и с наступлением темноты ярко сияет "м у дорог". По мнению Игоря Михайловича, "Мудорог" - более правильное название. Какой же это "У дороги", когда он на площади стоит.
Короче, есть куда пойти горожанам. Ну и церковь, конечно. Так что жизнь на Первомайской бурлит, бьет ключом.
Народ вываливается из древнего ЛАЗа, облегченно вздохнув. Женщины поправляют одежду и прически, осматривают колготки на предмет зацепок и "стрелок". Мужики с недовольным видом спешно закуривают. Молодежь плюется на растрескавшийся асфальт "перемолотыми" жвачками. Теперь горожане застрянут тут до вечера, пока женщины не обойдут все торговые точки и не обсудят с подругами и знакомыми все покупки, новости, а заодно и мужей, непостижимым образом умудряющихся "накидаться" недорогим пивком, хотя, "вроде все время рядом был, на глазах".
Перемещение от лотка к магазину, встречи, разговоры, слухи, сплетни, сетования, снова перемещение, снова встречи, снова разговоры…
- Ты чего это со "сливой"?
- Да мой вчера на бровях приполз…
- Промолчать не могла?
- Ага, щас! А я ему с утрева все деньги повынала, нехай теперь башкой помается!
- Ты Капку помнишь? Ну, медсестра из хирургии, толстая такая.
- Не, не помню.
- Замуж вышла, представляешь.
- Да ты что!?
- Я те дам "соточку"! Я те дам! На тебя "соточек" не напасешься!
- Ну, сука, попросишь че-нить сделать!
- Тебя проси-не проси – толку никакого! И когда глазищи-то успел залить?
- Ну, сука, попросишь…
- Во что вот этот сарафанчик?
- .., всего-то.
- Сколько!? Совсем обалдели!
- Вам сколько ни скажи, все одно – дорого!
- Так четвертый месяц зарплату задерживают.
- А у нас не лучше. Ох, батюшки, как жить-то?
- Я к тебе вечером на "Кармелиту" загляну? У нас ящик совсем не кажет.
- Давай, конечно. Поговорим, а то с моим какие разговоры. "Похмелита" с продолжением…
У молодежи свои заботы: в супермаркете на первом этаже зал игральных автоматов. А до этого надо успеть "пивасом" закинуться, и не местным – это дерьмо для нищих пролетариев. А денег чуть, потому в складчину, шесть человек на пластиковую двухлитровую "бомбу". Или можно разжиться у азеров спичечным коробком "расслабухи". Но на это тоже деньги нужны! А у родителей, жлобов престарелых, хрен выпросишь – сразу нытье про зарплату начинается. Если только у матери втихаря сотню из кошелька… А там разбирайтесь, куда делась…
Жизнь кипит, народ живет, несмотря ни на что, шевелится, двигается туда-сюда, как в муравейнике. Приползает следующий автобус, выплевывает новую партию муравьев, натужно взревывает, хрюкает чем-то неисправным, и, отчаянно дымя, уползает в сторону вокзала. Вокзал тоже автобусный: один маршрут в районный центр, четыре – в ближайшие деревеньки. Даже железная дорога обошла городок стороной. Крохотный городок, каких полным-полно на бескрайних российских просторах…
Игорь Михайлович неспешно прошагивает Днепропетровскую, стараясь не мотылять тряпичной старушечьей сумкой. Он всегда и везде ходит пешком. Он не любит автотранспорт, а автобусы больше всего. Даже боится их. Днепропетровская выходит на Первомайскую площадь, прямо к церкви. Церквушка небольшая, под стать городку, и этому же городку ровесница. Еще дореволюционной постройки. И большевики ее не порушили, и война пощадила. Впрочем, боевых действий в городке толком и не было. Фашисты быстрым маршем проскочили через город (да, он тогда и городом не был - поселок) длинной колонной, а через два дня, уже не колонной, а как придется, но тоже очень быстро, просвистели в обратную сторону. Легло по окраинам несколько снарядов. Наших снарядов. Да еще наши же самолеты постреляли по драпающим немцам, и на выезде из поселка, уже на дороге, ухнула пара бомб...
Длин-н-н-нь, блямкнуло на колокольне. Игорь Михайлович поднес щепотку ко лбу. Когда-то, еще до его отсидки, церковь возвышалась над площадью, главенствовала. Игорю Михайловичу, тогда убежденному атеисту, она казалась пусковой ракетной установкой, роль ракеты в которой выполняла колокольня. Но в то время на Первомайской зданий выше одного этажа и не было. Сейчас же, на фоне уродливого куба супермаркета "Домашний очаг", с его непомерно высокими двумя этажами, церковь как-то уменьшилась в размерах, съежилась, сдвинулась на обочину пестрящей белыми пятнами растоптанной жвачки площади. Новые времена, новые ценности, новые храмы…
И для Игоря Михайловича тоже что-то поменялось. Церковь ныне не ракетная установка – дом Бога, к которому он так официально и не приобщился.
Длин-н-н-нь, длин-н-н-нь, длин-н-н-нь! Тепло, хорошо, благостно, солнышко припекает, птицы трендят душевно, два кота возле "Пердюнта" затеяли весеннюю свару. Ишь гундят, красавцы!
Игорь Михайлович невольно залюбовался спором этих хвостатых мужичков. Что рыжий, что пятнистый – оба бойцы опытные, по всему видно. Уши драные, глаза наглые, спины повыгибали, шерсть вздыбили. У пятнистого еще и глаза не хватает – фельдмаршал Кутузов, да и только! Ох, и будет битва…
Баталии не случилось. Колченогая старушенция в застиранном платочке от души огрела фельдмаршала самодельной клюшкой по спине – ужо я тебя. Кутузов рявкнул дурным мявом, сиганул на липу и через мгновенье уже сверкал на бабку сердитым глазом с верхней ветки. Оппонент его тоже задал стрекача, не дожидаясь клюшки. Бабка, победно оглядев ристалище, заковыляла к церкви. Игорь Михайлович отправился следом, в душе не одобряя старушкиного вмешательства в мужские дела.
Когда-то за церковью было старое кладбище, это Игорю покойный дед Лексей рассказывал. По словам деда выходило, что кладбище тянулось аж до крутого берега своенравной Вернюты. Большое такое, с тенистыми аллеями, вековыми деревьями и фамильными склепами. А лет через пятнадцать после победы, в тот год, что поселок городом сделался, раскатали то кладбище бульдозерами, да разбили на его месте городской парк. Врал, поди, дед. Какие, на хрен, могут быть фамильные склепы в зачуханном работном поселке. В 93-ем году позапрошлого века построил деляга Минцер в чистом поле у дороги из губернского города в Москву завод фруктовой воды, да к нему бараки для рабочих и церковь вот эту. Вот с той поры и пошла история поселка. В 1901-ом городом стал. В 3-ем, из-за малого количества жителей, снова поселком. А вот после войны начали неподалеку песок добывать для нужд социалистического строительства. Хотели даже ветку железнодорожную подвести, да подсчитали, что грузовиками до ближайшей станции дешевле получится. Тогда и появилась в поселке автобаза большегрузных самосвалов, на которой Игорь Михайлович и стал элитным пролетарием. Самосвальщики отчего-то простыми работягами себя не считали. Без всяких объяснений – просто не считали, и все. Клим Семеныч, старый замасленный водила, кавалер двух орденов Красной Звезды, любил говаривать: "Я вам не токарь какой-нибудь зачуханный! Вишь, с каким механизмом управляюсь", - и влюбленным взглядом указывал на свой КрАЗ.
Потом… а потом поселок опять в город переименовали. Модернизировали старый заводик – стал Ново-Песчанский завод прохладительных напитков. Фабрику построили, по пошиву рабочей одежды. Последним появился кроватный заводик. Во-во, именно заводик! Один цех, один склад и здание заводоуправления в один этаж и с одной же дверью. Смех, да и только. Отец Игоря Михайловича в этом смехе после пенсии подрабатывал, обеспечивал Советскую Армию панцирными кроватями. Одна такая и по сей день в комнате у Игоря Михайловича стоит. А еще тумбочка, стол, да пара стульев – вот и вся мебель…
Да что там говорить – население городка всегда из работяг… Ни дворян, ни купцов, ни… как ее… тьфу, богемы, что ли. Так откуда же фамильным склепам взяться? Да и кладбище с чего такое огромное – аж до реки? Оно-то, может, кладбище и было, только маленькое, погостик. И уж точно без аллей всяких. Ох, наврал дед! Точно наврал.
Деда Лексея в детстве Игорь Михайлович недолюбливал. Его вообще все недолюбливали. Больно склочен, сварлив и вреден был дед Лексей. И на расправу скор. Ни одной провинности не прощал. Как по соплячеству ушей не лишился Игорь Михайлович и по сей день удивляется.
А вот когда папы с мамой не стало, оказалось, что дед Лексей – единственный родной человек на свете и остался. Жена с дочкой, оно понятно, но не совсем то. Родного из детства… Ну, когда вот плакать хочется, мамку за ногу обнять и в юбку ее носом зарыться, снова превратиться в маленького.
Стал в гости наведываться, благо дед через улицу жил. Воды натаскать, забор поправить, а после трудов праведных полбанки на двоих принять. Дед лихо вливал в себя первую и добрел на глазах, ударялся в воспоминания. А после третьей раскисал, слезу пускал. Ты меня, Горёха, прости – смотрел он на внука мокрыми выцветшими глазами – забижал я тебя мальца. Игорь Михайлович деда успокаивал – какие там обиды. Пили по четвертой и дед Лексей отключался. Игорь укладывал тщедушное тело на диван, накрывал верблюжьим одеялом, наливал полстакана "похмельтона" дедку на утро, поверх стакана блюдце клал, дабы водка не выдыхалась, и отправлялся домой…
Вокруг церкви столы расставлены, частью церковные, из струганных досок сколоченные, а частью домашние. Эти принесли кто живет поблизости. Женщины раскладывают куличи и крашенки, готовят мелочь для подаяния. Мужики со страдальческим видом принимают посильное участие в процедуре – зажигают свечки – и позыркивают по сторонам в ожидании попика. Поскорей бы уж батюшка появился! Подставиться под брызги святой воды, неуклюже наложить на себя крест, а там уже можно и разговеться. Сначала тут, на площади пива бутылочку, вон из того ларька, а потом уже дома, да не пивком. Это, конечно, если законная мегера не затеет беспокупочную прогулку по рынку…
Вот и свободное местечко между сестрами-близняшками Починных и теткой Капой с братом Павлом. Игорь Михайлович расстилает узорчатый, белый с красным "полотенец", от мамы оставшийся, пользуемый только на Пасху…
Снова нахлынули воспоминания. Мама – высокая, дородная, светлая такая и невероятно добрая, прячет руку за спиной.
- Кто у нас хороший? – улыбается мама.
- Мальчик Игореша! – подхватывает Игорь.
Мама кивает, выпрастывает руку из-за спины, а в руке… На длинной щепке ярко-красный петух, распушивший хвост, вздыбивший гребень и пахнущий слегка подгоревшим сахаром. И еще чем-то несказанно вкусным. Бывает, конечно, мороженое или конфета, но петушок на палочке не в пример лучше. Мороженое съедалось на раз-два, конфета и того скорее. А вот петушка надолго хватало. Он огромный, сразу всего в рот и не засунешь. Значит, по очереди: то голову, то хвост, потом бока облизать. Подровнять под размер шестилетнего рта. А там уже и целиком. И… Да разве можно объяснить нынешним "жвачным", каков на вкус настоящий петушок на палочке. Это вам не хрень с ксилитом: прожевал, сплюнул и забыл – только белая лепешка на асфальте. А петушка можно вынимать изо рта, с сожалением наблюдая, как он уменьшается в размерах. С сожалением и интересом. Петушок меняет форму, сглаживается, постепенно превращаясь сначала в курицу, а потом в цыпленка. Или можно так: вынуть и подождать, пока сладость во рту пройдет. И снова в рот. Так леденца аж на три разА дольше хватает. Можно еще дать приятелю лизнуть несколько раз. А когда петушок сойдет на нет, палочку выкидывать не следует. Торчит она изо рта: другие завидуют – у Игорехи петушок на палочке. Ну, уж если кто лизнуть попросит, вытащить пустую щепку и посмеяться – обманул ведь…
- Спасибо! – Игорь целует маму в запястье, берет петушка и бежит к сараю.
У сарая рукодельничает папа – батянька, как Игорь его называет. Небольшого роста, но жилистый и очень сильный, батянька в городке приезжий. Он уроженец казачьей станицы, потому говорит на смешном языке, перемежая русские и украинские слова, отчаянно и неистребимо "гыкая". Когда батянька рядом с мамой, так и вовсе карликом кажется. Люди промеж собой его Мишкой-коротышкой величают. Но Игорь точно знает, что папка его самый лучший и самый сильный. Вон в этом году на маевку ездили, там дядя Керя - здоровый такой - всем дядям на спор бороться предлагал. И всех борол. А батянька дядю Керю за пояс на себя дернул, ноги ему подшиб и хлопнул на обе лопатки. Вот вам и Мишка-коротышка.
А еще батянька с ножом здорово управляется. Вот и сейчас выстругивает казачью саблю с резной ручкой. Не иначе, сегодня еще один подарок Игорь получит.
- Держи, казак! – батянька двумя руками, как настоящую, протягивает сыну саблю.
Игореха принимает оружие, пробует большим пальцем на остроту, взмахивает направо и налево. Батянька сажает Игореху на колено спиной к себе и начинает коленом потряхивать, будто в седле на коне.
- Гоп-гоп! Казак Горобчик – гарный хлопчик! – кричит батянька.
- Ура-а-а! – отзывается Игореха, рубя воображаемых врагов.
Могучий конь несет его вперед, в атаку. У казака Игорехи в одной руке красный петушок, как знамя, в другой острая сабля, которой он рассекает недругов, – это ли не счастье…
- Чегой-то батюшка задерживается, - бормочет справа одна из Починных.
- Торопишься, чтоль, куда? – возражает ей сестра, поправляя на тарелке крашенки. – Отцу Анатолию тож передых требуется: поди с утрева на ногах…
Мама умирала почти три месяца, тяжело, с жуткими болями. Недели за две до смерти перестали помогать обезболивающие наркотики. Лежала в постели, бледная, осунувшаяся, и беспрерывно стонала. Вставать не могла – какие могут быть вставания, когда кости в труху превратились… Батянька пережил маму на полгода. Мишка-коротышка захрипел и рухнул на только что им же натянутую сетку кровати. Умер мгновенно, как сказал врач "Скорой", - не мучился… Деда Лексея не стало, когда Игорь Михайлович отбывал срок. О его смерти он узнал из письма жены. В этом же письме она сообщила, что забирает дочку и уезжает из города. Так вот, без развода, он и стал холостяком…
Как-то, во втором классе, приятели прознали, что Игоря отец Горобчиком называет, и прилипло прозвище до окончания школы. Не нравилось это Игорю Михайловичу, ох не нравилось! А вот сейчас так хочется чтоб назвал кто-нибудь Горобчиком… Или Игорешей… Или Горехой… Очень хочется, да некому…
- С праздником, православные! – выдернул его из воспоминаний голос отца Анатолия.
Нестерпимо рыжий, в праздничной рясе и в очках на круглой физиономии, из церквушки появился Юрка Лихошерстов – одноклассник, сосед по парте и наперсник в любых проказах. После десятилетки Юрка окончил духовную семинарию и через одиннадцать лет вновь появился в городке, уже круглый, с бородой и намечающейся лысиной.
Игорь Михайлович улыбается, вспомнив, как они с Юркой, тогда шестиклассники, после первомайской демонстрации, напялив на головы строительные каски и растянув на манер транспаранта ветхую рыболовную сеть, маршировали под дождем по этой самой площади и орали популярный детский стишок:
- Первое мая,
Курица хромая,
А петух косой,
Подавился колбасой!
Девчонки хохотали, визжали и вопили: "Ура!". Одна из сестер Починных даже опрудилась тогда от натуги…
Капли святой водицы щедрым дождем осыпают Игоря Михайловича. Он торопливо крестится и поднимает глаза.
- Вы бы зашли как-нибудь в гости, Игорь Михайлович, - поп-одноклассник улыбается всей круглой физиономией и сверкает на солнце остатками рыжей шевелюры.
- Зайду, отец Анатолий, - кивает Игорь, точно зная, что в гости не зайдет никогда.
По службе бывает. В церковном хозяйстве водопровод достаточно ветхий, вот и вызывает завхоз Андрей Андреич водопроводчика. А чей участок? Его, Игоря Михайловича. Приходит, течи устраняет, меняет краны. От приглашения разделить трапезу отказывается, ссылаясь на спешные вызовы.
Сантехником Игорь Михайлович стал после освобождения. Ну а что: работа, как работа. Не хуже других. Звал его, правда, на прежнее место начальник автобазы Кромешников. Хороший он мужик! Игорь Михайлович поблагодарил и пошел в водопроводчики. Ну не может он теперь за руль! Да и вообще в машины не садится. Если надо куда – ни на такси, ни на автобусе. Только пешком…
Юрка Лихошерстов тоже к себе звал. Завхозом. Тогда еще завхоза у него не было. Принял честь по чести, накормил. Вспоминал про жизнь прежнюю, спрашивал про бытье в местах заключения, о Боге рассказывал. Разбередил душу разговорами. Креститься предлагал, к Богу приобщиться, душу свою очистить от грехов и озлобленности.
Эх, Юрка… На зоне вон Ермил тоже о Боге здорово рассуждал. На каждый случай у него цитата из Святого писания готова. Весь синий от крестов и куполов, а чуть что – пальцы щепоткой и давай божиться! Архиерей, да и только. А ведь вор-ворюга пожизненный. И, кроме как воровать, ничего в жизни не умеет. Четыре срока… И по словам его – воровать вроде как и не грешно.
Ермил очень долго и витиевато растолковывал, отчего так получается, запутал Игоря Михайловича, едва мозги набекрень не свернул. И, вот странность, выходило, что Бог воровать дозволяет в некоторых случаях. Вот об этом и спросил Юрку… отца Анатолия вышедший на свободу Игорь Михайлович в первую их встречу. Отец Анатолий посерьезнел и огорошил школьного приятеля. Да, сказал он, бывают случаи, когда Бог прощает воровство. Правда, добавил, к вору-рецидивисту Ермолаеву эти случаи никакого отношения не имеют. И кража во спасение чьей-то жизни это не такой грех, как воровство ради собственного обогащения или, например, баловства ради. Кража краже рознь. Что и говорить: запутал его Юрка еще больше. И решил тогда Игорь Михайлович для себя – пусть будет Бог. Но только в душе, безо всяких там обрядов и посвящений. И в церковь ходить станет. По праздникам. За людей Бога просить, добра им и здоровья вымаливать. И себе хоть какое-нибудь прощение. Хотя, какое тут, к чертям, прощение…
Игорь Михайлович вздрагивает. То ли оттого, что чертыхнулся не к месту, то ли от посыпавшихся снова капель воды.
- Благодать Божья, - крестятся сестры, щурясь на яркое солнце. – Слепой дождик.
Мама тоже так говорила – слепой дождик. На небе ни тучки, ни облачка, а дождь идет. Отчего так, мама? А он, Игореша, слепой. Не видит, что не его погода.
Игорь Михайлович торопливо убирает в полотняную сумку куличи, пасху, крашенки и бутылку кагора. Впрочем, можно и не торопиться, у слепого дождя век короткий. Побрызгал минуту-другую и сошел на нет. Только асфальт заблестел, да мокрые пятна на рубашке. И на пасхальном угощении капельки.
Подошел колченогий Лепетеха - церковный дворник - с пластиковым ящиком и урной для подаяний на шее.
- Ш праждником! – пищит Лепетеха, сгибаясь под тяжестью ящика.
Игорь Михайлович тяжести добавляет, положив в ящик пяток крашенок и кулич. А в медную урну – новенькую тысячерублевую бумажку.
Лепетеха не удивляется, хотя обычно-то прихожане по небогатости мелочь сыплют. А вот этот мужик каждый большой праздник по тысяче рублей.
- Ш праждником! – стонет Лепетеха и отправляется дальше.
Игорь Михайлович проверяет содержимое сумки, не помял ли чего второпях. Все цело. И крашенки, и пасха, и второй кулич. Куличи Игорь Михайлович печет сам. Впрочем и пасху тоже сам. Невелика премудрость отжать творог с изюмом в формочку, да украсить его миндалем и цукатами. Зона и не такому обучит. Вот яйца можно и не красить, нынче полно всякой всячины для них продается. Наклейки самые разнообразные или пленочки специальные. Надел на яичко, в кипяток окунул и красота…
Но Игорь Михайлович предпочитает по старинке, на луковой шелухе. Долго, конечно, целый вечер занимает, но оно и хорошо. Все лучше, чем водкой надуваться, да башкой биться об стол, воспоминания вышибая. Вот нынешним вечером занять себя как раз и нечем. Расставит на столе угощенье… Только для кого угощенье это? Ни родных, ни гостей. Свечи зажжет, включит уже почти не цветной "Рекорд" – пасхальную службу смотреть. И ведь досмотрит, дослушает, дотерпит до конца. "Воистину воскресе" прошепчет и крест на лоб наложит. А потом нальет молдавского "кагору"… Он всегда молдавский покупает… Нальет полстакана… Знает, что надо в рюмку, да что же делать, если рюмок этих в доме не водится. Яичком с куличом закусит. Посидит, наблюдая за пламенем свечек, слушая его потрескивание, вспоминая маму с батянькой и деда Лексея. Представит как дочка повзрослела – ведь четырнадцать лет уже прошло. Пролетело-просвистело. Ну и еще полстакана под пасху с орешком. Вот тут-то и всколыхнется память, накатят горькие воспоминания. Жуткий грохот, железа скрип, всплеск воды, страшная, оглушающая тишина, наступившая после осознания произшедшего. Завоет Игорь Михайлович в голос, смахнет все со стола на пол, достанет из тумбочки бутылку "беленькой" и прямо из горлышка наглотается жгучей жидкости, одного только желая – чтоб побыстрей мозг ударила, чтоб рухнуть в беспамятстве. Да впустую все. Ему поллитра, что танку пуля. И пойдет он тогда ломиться к соседу Николаше.
- Христос воскрес, Николаша!
Николаша не удивится позднему визиту обычно тихого соседа – в пасху такой визит ожидается. Без слов вынесет трехлитровую банку самогонки, закатанную на манер компота, и через кухонное окно отдаст Игорю Михайловичу. Отдаст безбоязненно, зная что сосед бузить не станет и в понедельник заплатит за картофельный "первач" двойную цену.
А Игорь Михайлович вернется домой, вскроет банку и пропьянствует остаток ночи и все праздничное воскресенье. Нет, не пропьянствует. Это не пьянство. Просто в таком состоянии мозги перестают работать, отключаются… Ну, а в понедельник утром, взвалив на плечо старый отцовский кофр с нехитрым сантехническим инструментом, он отправится по своему участку налаживать краны, устранять течи, прочищать засоры, жутко маясь от похмелья, не беря мзды за работу, изредка ловя на себе укоризненные, а то и ненавидящие взгляды…
Это завтра, а сейчас Игорь Михайлович направляется в церковь, ставит свою сумку у конторки за которой сморщенная Аркадьевна, подруга мамина, продает свечи с иконками и принимает записки. Во здравие и за упокой.
- С праздником, Игореша! – дребезжит Аркадьевна.
- С праздником, тетя Наташа! – Игорь Михайлович любуется ее прекрасной старостью.
Наталья Аркадьевна протягивает девятнадцать десятирублевых свечек – она в курсе, она все знает.
Игорь Михайлович зажигает свечи у Распятия, опускается на колени и заводит беседу с Богом, шепча слова и отбивая поклоны. Молодые прихожане с удивлением разглядывают странного седовласого мужика…
А Игорь Михайлович, не видя никого вокруг, роняет слезы и просит прощения у восемнадцати человек, поминая каждого по имени. И еще у одного человека, который имени своего получить не успел…
Газета "Ново-Песчанские ведомости" от 07.05. 1998 г.
" Вчера на мосту через реку Вернюту произошло ДТП. Водитель груженого самосвала КрАЗ не справился с управлением и совершил столкновение с рейсовым автобусом, следовавшем из Ново-Песчанска в районный центр. Автобус от удара упал с моста и почти сразу ушел на дно. Погибли водитель автобуса и семнадцать пассажиров, в их числе женщина, находящаяся на восьмом месяце беременности.
В отношении водителя самосвала Карпенко И.М. возбуждено уголовное дело".