В первый раз Мазарини призвал к себе Мориньера в 1648 году.
Ему, Жосслену, тогда было пятнадцать лет.
И он до сих пор помнил тот далекий день, когда впервые оказался в кабинете первого министра.
*
Едва он вошел, ступил на мягкий, ворсистый ковер, Мазарини жестом остановил его. Приблизился, обошел со всех сторон. Задержался позади Мориньера.
Потом, сделав еще несколько коротких шажков, встал напротив.
Долго молчал, смотрел на него. Ждал, что тот смутится под пристальным его взглядом.
Не дождавшись, спросил:
- Вы ведь любите вашего короля, виконт?
Когда Мориньер задержался с ответом, нетерпеливо дернул плечом:
- Вы проглотили язык, юноша?
Мориньер отступил на шаг. Выпрямился, сощурил глаза.
- Нет, монсеньор. Но к чему напрасно сотрясать воздух? Уверен, ваше преосвященство достаточно прозорливы, чтобы читать в сердцах.
Мазарини покачал головой.
- Вы молодой наглец, – улыбнулся притворно-отечески. – В таком случае, мне, видимо, не следует спрашивать также, готовы ли вы умереть ради вашего короля?
- Не следует, монсеньор, – ответил Мориньер.
*
Мазарини наблюдал за ним уже не первый месяц. И причина этого внимания была Мориньеру очевидна.
С некоторых пор он, Жосслен, слишком приблизился к его величеству. И это не могло не беспокоить первого министра.
У юного Людовика был свой «отряд» приближенных: маленький граф де Бриенн, малолетние де Вивонн и Куален, сыновья маркиза де ла Шартра, графов дю Плесси-Прален и де Грасьен. Они играли с королем, развлекали его, были его «двором», его «армией».
Но не их, а Мориньера звал Луи, когда уставал играть, когда болел, когда не мог заснуть. Именно его, Мориньера, Людовик не отпускал от себя, когда ему становилось страшно. И с той поры, как со стороны улицы Сен-Дени донеслись до слуха Людовика первые вопли возмущения, а за окнами Пале-Ройяля прозвучали первые выстрелы, тот отказывался ложиться спать, если рядом с ним в комнате не оставался он, Жосслен де Мориньер.
Королева-мать вслух не возражала против этих проявлений королевской привязанности.
- Если вам так спокойнее, сын мой, – касалась она холодными губами лба юного Людовика.
После – скользила тонкой рукой по плечу Мориньера, взглядывала коротко ему в глаза. Он расценивал это как мягкое предупреждение – не забывайся, всякой милости когда-то приходит конец.
Юный Мориньер улыбался про себя. Он не держался милостей и не просил их.
Он делал то, что считал себя обязанным делать. Изо дня в день. Каждый вечер.
*
Каждый вечер он являлся в королевскую опочивальню, усаживался на табурет у постели короля. Сначала негромко рассказывал ему всякие истории – из тех, что слышал когда-то от своей няни. Потом передавал слово Лапорту. Тот, заняв место по другую сторону от высокой постели, открывал на очередной странице «Историю Франции». Начинал вполголоса читать. Наблюдал незаметно за тем, как разжимались, расслаблялись пальцы его величества, которыми тот стискивал руку Мориньера.
Когда Людовик засыпал, Мориньер получал возможность покинуть спальню.
Эта привилегия быть рядом с королем при его отходе ко сну, без сомнения, возвышала Мориньера над остальными членами «армии» его величества. И, безусловно, привязанность маленького Людовика была ему приятна. Но служить своему монарху он предпочел бы иным, более достойным дворянина, способом.
Поэтому когда Мазарини пригласил его в свой кабинет, посмотрел на него испытующе и спросил:
- Вы ведь любите вашего короля, виконт? – Мориньер вытянулся и напрягся всем телом – как гончая, почуявшая след зверя. Вот-вот, – понял он, – у него появится возможность на деле доказать свою преданность его величеству.
*
Несколько часов Мазарини экзаменовал Мориньера. Говорил с ним о политике, о жизни, снова о политике. Переходил на тосканский, потом – на латынь.
Наконец кивнул довольно.
- Из вас, юноша, может получиться толк. Если бы еще вы были посмазливее… – вздохнул, оглядывая его со всех сторон. – Впрочем, для дела, которое мы собираемся вам теперь поручить, пока требуется лишь выносливость и верность.
Жосслен заметил тогда это неподобающее «мы», сорвавшееся с языка Мазарини. Но он был слишком взволнован открывавшимися перед ним перспективами, чтобы уделять внимание тому, что не имело к этим перспективам прямого отношения.
Он стоял навытяжку, старался держать на лице выражение спокойного внимания. Хотя внутри него плескалась невыразимая радость. Наконец-то! – ликовал он. – Наконец у него появится возможность принести своему королю настоящую пользу.
Он так давно мечтал об этом.
*
События, происходящие в Париже в последнее время, довольно быстро трансформировали эту мечту в намерения.
Уже стали привычными городские волнения. Выстрелы, звучавшие то тут, то там больше не вызывали недоумения. И Мориньер томился в ожидании настоящего дела.
Несколько раз он обращался к королю и королеве-матери, просил позволить ему с оружием в руках доказать свою преданность Короне. Но Анна Австрийская только пожимала плечами, Людовик качал головой – докажете, когда придет время. И он подчинялся. Оставался со своим королем. Фехтовал с ним, развлекал его почерпнутыми в книгах историями, выслушивал сплетни, которыми радостно делился с ним юный монарх. И то и дело поглядывал за окно, где все сильнее разгорался пожар, который вскоре назовут Фрондой.
Мориньера удерживал при короле долг. Но терпение его подвергалось тяжким испытаниям.
К тому моменту, когда Мазарини снова вызвал Жосслена к себе, чтобы наконец дать ему первое задание, терпение Мориньера было практически на исходе. Так что, оказавшись перед кардиналом, он сделался счастлив невероятно.
Наконец его мечта сбылась!
О нем вспомнили. Вспомнили, что он неглуп и прекрасно управляется со шпагой, что он ничего не боится и за своего короля готов отдать жизнь.
*
В тот день – случилось это через неделю после памятного первого «экзамена», которому подверг его Мазарини, – Мориньер, замерев, стоял в центре небольшой комнаты, куда был приглашен сразу после королевского завтрака.
Он слушал речь кардинала, а смотрел на королеву.
Та с безразличным видом обрывала лепестки роз, куполом раскинувшихся в высокой вазе. Время от времени посматривала на Мориньера.
И он, отмечая взгляд королевы-матери, беспокойный и растерянный, старался не думать о том, насколько неприятен ему этот «сицилийский мерзавец» – Мазарини.
Мориньер отмечал следы слез на лице королевы, которые не удалось скрыть даже с помощью пудры, щедро нанесенной какой-то из фрейлин. И вспоминал недавнюю бурную ссору Анны с ее любовником-кардиналом.
Тот, находясь в покоях королевы, кричал так громко, что не было, кажется, ни одного человека при дворе, который не услышал бы гневного его выступления.
Придворные, разбившись на группы, делали вид, что заняты своими, внутренними, разговорами. Однако на самом деле все внимание их было направлено на то, что происходило за закрытыми дверями.
Они прислушивались к каждому звуку. И улыбались – насмешливо, презрительно, смущенно. Всякий по-своему.
Мориньер, который находился в тот момент в приемной, тоже вынужден был слушать. И невозможность уклониться от этого действовала ему на нервы.
Как и многие прочие, Мориньер не понимал страсти, которую Анна Австрийская испытывала к этому человеку.
Мориньер отдавал должное его уму и энергии, признавал его политическую прозорливость и даже в какой-то степени восторгался его умением преодолевать трудности, которых немало оказывалось на пути чужака-итальянца. Но не мог… никак не мог заставить себя поставить их рядом, на одну ступень. Гордая королева и пронырливый ловкач. Изящная, красивая женщина и смазливый, волоокий кавалер – бессменный герой всякой итальянской комедии.
Что может их объединять? – думал он тогда.
Впрочем, разговоров на эту тему Мориньер никогда не поддерживал – не из страха, а из внутренней уверенности, что распространение сплетен постыдно и унизительно для мужчины.
Всякий раз, когда эмоции брали в нем верх, он говорил себе: «В политике личные симпатии и антипатии не должны играть никакой роли».
Да, Мазарини – скаредный негодяй, делавший порой жизнь Людовика и его матери непереносимой. Но каким бы он ни был, он выступает на стороне Франции, той самой Франции, которой однажды станет править его король. А это значит, что он, Мориньер, будет служить ему и приложит все силы, чтобы всякий раз исполнять порученное ему максимально хорошо.
*
Мазарини говорил быстро. Прохаживался по комнате. То останавливался перед Мориньером, то «прятался» за его спиной. Вещал оттуда, из-за спины, нервной скороговоркой.
Мориньер, знавший уже эту манеру хитрого итальянца, не оборачивался. Стоял прямо. Слушал внимательно. Старался не упустить ни одной мелочи.
- Вам следует отправиться в Рим, – наказывал Мазарини. – Вы встретитесь там с человеком – позднее вам скажут, с кем именно и каким образом. Передадите ему письмо. Дождетесь ответа и как можно быстрее возвратитесь обратно.
Вернувшись в поле зрения Мориньера, он прошелся по комнате. Провел рукой по краю стола, задержался, обхватил ладонью золоченую резную шишку, венчавшую высокую спинку стула. Наконец остановился. Обернулся. Посмотрел Мориньеру в глаза.
- Вы понимаете, насколько это задание важно?
- Да, монсеньор, – ответил Мориньер.
*
Он понимал, безусловно.
Как бы далеко он ни находился от тех, кто делал в это время политику, Мориньер знал, – доводилось слышать – что немалую роль в тогдашних беспорядках, сотрясающих Францию, играл Папа. Не знал, но догадывался, что где-то близ Иннокентия, в одном-двух шагах от папского престола, должно быть, обретаются те, кто позволяет Мазарини быть в курсе того, что происходит в Риме. И понимал, что отсутствие информации о действиях, которые предпринимают твои враги, – первейшая причина всякого поражения. Поэтому ему не надо было ничего объяснять.
Он уехал и вернулся. Справился со всем. Был обласкан королевой-матерью и встречен радостной улыбкой Людовика. Он выслушал слова благодарности от Мазарини и даже получил от него небольшое вознаграждение.
После – он бывал в «вечном городе» еще трижды. С каждым разом миссии его становились все сложнее, а пребывание в Риме – все плодотворнее. Только последнее, случившееся в 1654 году, «римское» путешествие ему было вспоминать непросто.
*
Это «непросто», впрочем, теперь, когда он слушал д’Орвиньи, никак не отражалось на лице Мориньера. Он неподвижно, откинувшись на спинку, сидел в кресле. Слушал супериора с ровным вниманием.