Мерзким ощущением осталось в памяти: доктор в белом халате, серьезный и собранный, стоя напротив меня в коридоре, и глядя с подозрением спрашивает:
- Кто вы больной?
И я, растрепанная, в пижаме в квартире «больной», где разложена только одна кровать явно на двоих, вдруг, боясь этого взгляда, вру:
- Подруга.
Мне до сих пор кажется, что я предала ее именно тогда. Будто в бумажной емкости с песком вдруг сделали дырку, и он начинает вытекать, расширяя провал. По крупице, незаметно, пока не останется пустота и констатировать только: «Знаешь, я так не могу».
Как мне объяснить, насколько это отвратительно? Когда тебя спрашивают, если ли у тебя кто-то, и ты должна врать, всегда. Либо у тебя нет никого, и ты предаешь ждущую дома Ольгу, либо у тебя некий Алексей, и тогда тебе кажется, будто ты выдумала себе мужика, только чтобы за спиной не сказали «неудачница». У меня вроде как есть право на счастье, и никто не потащит меня в психиатрическую больницу лечить от моей любви, но в то же время счастье это омрачено вечным, жутким: «А вдруг все узнают?».
Куры несут яйца, коровы дают молоко, и даже кошек приятнее заводить, чем котов, говорят, что они по поведению воспитаннее и пахнут не так мерзко. Как-то мне попались на глаза две чашки, одна в подарок бабушке, а другая дедушке. Было это грустно, потому что чай в них остывал в комнате с содранными обоями, где вовсю шел ремонт, и не было уже никаких ни бабушек, ни дедушек. На чашке бабушки был написан глупый стишок о том, какие вкусные у нее пироги и какие теплые вещи она вяжет. На кружке дедушки – что он тоже молодец, но без конкретики. Друзья так и не поняли, почему я смеюсь. Я к тому, что если я могу забить гвоздь и собрать шкаф, а он умеет готовить, а для прочего у него стиральная машинка, то и зачем мы друг другу? Был ли вложен некий великий смысл в деление человечества напополам, и почему испокон веков считалось, что для счастья мужику нужна женщина, а женщине – мужик? Может не одна женщина и не один мужик, но в целом только так. Может, мне для счастья хватит еды, теплого места и чтобы никто с ерундой не докапывался? Почему же на меня так странно смотрят, когда я об этом говорю, и думают, что вру?
А может быть и вру. Иногда ведь кажется, что лучше одной, чем без одного единственного в мире человека. Но я во всем виновата сама. Я даже не говорила, что не люблю ее. Пропадала где-то неделю, а потом позвонила сказать, что не могу так больше. Я слабая девушка и система сломала меня, я не могу больше врать другим и бояться, что они все равно что-то поймут. Я не могу терпеть скептический взгляд матери, которая спрашивает, почему я не отвечаю на звонки Ольги. Я не могу больше делать вид, что мы друзья, нам лучше снова стать правда друзьями и никому не врать. Господи, я говорила ей, что однажды она встретит парня, которого полюбит, а про себя отчаянно молила: «Пожалуйста, нет. Пожалуйста, пусть отныне и навсегда, пусть она любит только меня и больше никого. Пусть она навсегда останется моей девочкой. И я буду любить только ее, я буду до конца одна, потому что не смогла быть с ней».
С тех пор прошло полтора года, и у нее Настя. А у меня Андрей.
Какой бы хорошей я не хотела быть, я лицемерка. Это сильнее меня, это моя позорная трусость. Даже теперь я боюсь, что кто-то узнает. Андрей смеется над Ольгой и ее новой девушкой, он считает ее ненормальной, отклонением. Он долго тупо смотрел на меня и переспрашивал, когда я ответила, что они с Настей живут вместе, а не просто квартиру снимают. Кто-то когда-то сказал, что за всеми этими разговорами об ориентации мы забыли о такой важной вещи, как любовь. Он думает, что две девушки не могут быть вместе только потому, что они – две дырки. Он забывает о том, что люди любят сердцем, а не дырками. Люди думают прежде всего о сексе, а не о любви.
Мне было проще, когда казалось, что ему со мной просто удобно. Я его не люблю, он меня использует, кому какая разница. Зачем я это начала? Назло, наверное. Все было относительно хорошо, пока у Ольги не было никого, но как только появилась Настя – я почувствовала себя так, будто это меня бросили, а не я ушла. Будто из меня самой вытащили пробку, и теперь в эту дыру вытекаю я вся, будто это смертельно и надо чем-то ее заткнуть. Заткнула Андреем. Теперь я не могу без него, но все это слишком далеко заходит. Это ведь, наверное, нормально, когда люди думают, что если им друг с другом хорошо, они могут создавать семьи, покупать щенков, заводить детей. Просто я привыкла, что «счастье, любовь» - это не «семья, дети». И теперь не могу понять, во что меня пытаются втравить, словно это авантюра с убийством и ограблением.
В какой-то момент я вдруг поняла, что каждая девушка – проводник, ворота в этот мир для чужих душ из небытия. Внутри нее с рождения несколько душ, кому-то дано с десяток, кому-то только одна, как ни старайся, и с физическими возможностями это никак не связано. Если девушка умерла, не родив – ворота внутри нее запечатываются и души гаснут, так и не родившись. Если она родила только двоих – гаснут остальные, кому не дали пройти в этот мир. Сколько мне отпущены – все внутри меня погаснут, потому что лучше остаться в небытие, чем пройти в этот мир.
Доктор, по-моему, мог бы объявлять это с цветами и довольной улыбкой на лице: «Знаете, у вас не может быть детей». Поздравлять и жать руку, будто вылечил тебя от смертельной болезни, потому что не придется проходить этого. Растить внутри себя что-то, что будет высасывать тебя, а, как придет срок, разорвет тело твое в мучениях жутких, чтобы вывалиться на этот свет, а потом тебя же обвинять за муку эту, что терпит здесь.
И все же, никакой доктор меня не поздравлял. И не огорчал. У меня все еще есть выбор одуматься, решить, что я курица-наседка, молочная корова или кошка, что не пахнет, и должна исполнить свое предназначение. Где-то там, в детстве, меня не воспитали, привив, что быть матерью и женой – главное счастье для женщины и что я должна ощущать себя полноценной и довольной с надутым пузом, готовым разорвать меня со дня на день. Но ведь и в антиутопиях Хаксли люди тоже думали, что счастливы, только потому, что им в детстве сказали, что никто не принадлежит никому, а сытость – главное человеческое счастье, а любовь – пережиток прошлого.
Это как цветок. Растет на поляне среди других таких же, но что-то придавило – и стал расти уже в другую сторону, не к солнцу. Ты – отклонение в их идеальной картине мира. Сорняк, которого не должно существовать, потому что это – плевок в лицо их привычному миру. Говорят, даже черный президент Америки против гомосексуальных браков, а уж кому еще болеть за толерантности. Мне кажется иногда, что мы – как негры в Америке сотню лет назад, только мы – страшнее, мы прятаться умеем. И нас так же убивают, до сих пор, за образ жизни. Через сотню лет люди привыкнут, и будут только брезгливо морщиться, узнавая о нашей тайне, но не будет этого ощущения, что от тебя сделали шаг назад, стоило открыться.
И все же, я рада, что я девушка, и если обо мне и узнают, то только изнасилуют, а не убьют. Я ведь смогу с этим жить, так? Смогла бы я жить, если бы изнасиловали Ольгу?
Если девушка живет с нелюбимым человеком, она может в темноте представить другого на его месте. Наверное. Не могу на месте Андрея представить Ольгу, все равно, что жевать стекло и представлять хлеб.
Когда мне было шестнадцать-семнадцать, нас было, кажется, не так уж мало. Сколько в этом пошлости теперь, когда к двадцати годам девочки уходили к мальчикам, к двадцати пяти рожали, и это будто давало право остальным говорить, что: «Это временное. И ты тоже одумаешься». Я знала, что я всех оставшихся предаю, переходя на этот путь. Что становлюсь такой же «одумавшейся», которой будут тыкать остальных. Как им объяснить, как тяжело идти против сложившейся системы и слушать шутки про геев и делать вид, что тебя это не касается и не касалось? Что это не «Ура! Теперь ты излечилась, теперь ты обычный человек!», а «Господи, помогите мне. Я сломалась. Я оказалась слишком слабой, и меня унесло течением». Боже, как я всегда жутко завидовала всем этим идиоткам, что, наливая чай говорили, что их ориентация была лишь: «Веяньем моды». Насколько было бы проще, если бы я могла тоже поиграть и бросить, еще тогда, а не теперь, когда мне уже скоро тридцать.
Приближение этого юбилея все-таки что-то делает с мозгами. Ты будто спохватываешься: «Как? Уже тридцать? Я уже отгулялась? Больше нельзя играть в любовь с девочкой? С девочкой не может быть серьезной любви?». Ты укладываешь себя, еще живого, но послушно тихого, в черный трупный мешок и зарываешь глубоко-глубоко в себе. Это не заразно. Если меня заставят рожать, мой ребенок будет натуралом. Я не допущу, чтобы он прошел то же, что и я. Есть разница, с кем ты счастлив. Обществу отчего-то есть разница.
Общество… Мне иногда кажется, что это не люди, а стадо, ведомое инстинктами. «Тебе скоро тридцать? Когда свадьба? Ты должна родить?». Кому должна? «Кто-то должен продолжать род». А кроме меня разве некому? Разве этот мир настолько прекрасен, чтобы отдавать ему частичку себя? Может, не права я? Может, они видят в мире ту красоту, которую упустила я за всеми этими размышлениями? Может, не думать и тупо идти напролом – то, что нужно?
Они почему-то считают, что это должен пройти каждый. Любовь, свадьба, семья, дети, внуки, смерть. Иногда мне кажется, что пока я не иду по этому пути, я – бессмертна. Потому что у меня будет только любовь и жизнь.
Счастливы ли те бабушки, что вечно не довольны своими внуками и говорят, что тем от них нужна только квартира? Может, им и в самом деле нужна только квартира? Тогда зачем они появились на свет? Да, я уверена, что делаю правильный выбор, остановившись здесь. Дети – не только маленькие теплые живые комочки на руках. Дети – это твоя дочь, которая в пятнадцать будет пытаться выпрыгнуть из окна, потому что этот мир – совсем не такой, каким она видела его в детстве. Я не смогу быть с ребенком круглосуточно, его нужно отдавать чужим людям в школу и детский садик.
Почему я вообще до сих пор об этом думаю, когда, казалось бы, давно все решила? Я – тупик. Этот мир не достоин того, чтобы в нем жить, из него так и не создали идеального общества. Хотя бы потому, что я не могу быть с любимым человеком, боясь кривых взглядов.
Да и черт со мной, я-то все переживу. А как насчет любимого человека? Как насчет Ольги? Не подставляет ли ее любовь ко мне? Не придется ли ей потом платить за то, что мы позволили друг другу пройти пять минут от остановки до работы или дома держась за руки? Что будет со мной, если она будет плакать у меня на руках потому, что ей сказали что-то или даже сделали просто за то, что она не скрыла своей любви ко мне. Не схоронила. Да, любовь туда же. В черный мешок и еще глубже, иначе рискуешь однажды обернуться, а там уже плодовое дерево, на могиле твоей любви-то. Я просто хочу, чтобы кто-то понял – любить девушку и подставлять ее одно и то же. Ты для нее опасность, ты, возможно, ее смерть. Я ненавижу Настю больше не за то, что не оставила ее одну, а за то, что теперь она может ее дискриминировать.
Думала ли я о смене пола? Думала. А еще о том, что мысли эти приходят в мою голову только бок о бок с мыслями о человеке. Парням в этом больше повезло – они могут выразить свою любовь физически, будь то девочка или мальчик. Две девушки никогда не смогут стать одним. А впрочем, я где-то читала, что и это единение мнимое. Я так же не могу быть рядом с ней круглые сутки и спасти от всего. Иногда я не понимаю: я слишком боюсь этого мира или просто не питаю к нему иллюзий? Что оправдывает человеческую жизнь? И только не говорите, что продолжение рода.
Больше всего я не понимаю: как смеют они говорить, что Бог ненавидит меня? Многие наши считают, что Бога нет, потому что они ненавистны этому Богу, им так удобнее. Я не хочу так думать, мне не нравится эта позиция. И все-таки, я не верю им, что кто-то, создавший меня такой, какая я есть, теперь смотрит на мою жизнь, как на ток-шоу и смеется, наблюдая, как я буду выбираться из этой бездны и жить, обманывая других. Это не испытание. Испытание – это когда у тебя нет ноги, или ты слеп. Мой изъян хорошо спрятан, как раковые клетки на первой стадии, и в то же время так же отвратителен для других, как разъедающие меня черви. А все-таки, своего они добились. Говорят, таких как мы не примет ни одна религия. Словно Богу не нужно наше счастье, не нужно наше умение любить, для него мы такие же кошки, которые должны рожать и населять его землю еще большим количеством бесплатных ток-шоу. Иногда мне кажется, что я готова в ответ так же ненавидеть Бога, но это такая же слабость, как сказать себе, что его нет.
Когда было особенно невыносимо, я хотела пойти в церковь. Я точно знала, кому поставлю свечки, решила, что куплю себе нательный крестик, чтобы он с груди моей видел, что я не грешница, слышал сердце мое. Мне казалось, что если не людям вокруг меня, так ему я что-то смогу доказать. Ведь он же дал нам любовь, и не может она быть не правильной. Любовь – слишком искреннее и светлое чувство, чтобы быть грехом. Как может быть такое? Еще я думала, что подойду к бородатому батюшке и спрошу, как же так получается, что я ни разу в своей жизни не убившая и не укравшая, только за любовь свою пойду в ад? Потому что убийца может раскаяться, а я в своей любви каяться не буду, ведь это уже другой выбор: грешить перед Богом или грешить перед собой.
Я выбрала день, обрадовала мать, что пойду в церковь и… И оказалась еще более слабой, чем сама про себя думала. Стояла на остановке, смотрела на кресты, на иконы, и казалось мне, что стоит войти туда – на меня обрушится потолок. В темной рясе, пропахший ладаном, будет стоять сам бородатый Бог с тюремными наколками на костяшках пальцев и станет доказывать мне все то же: «Одумайся. С парнем же теперь живешь, вот и живи. Я случайно создал любовь, я ведь вам только плодиться и размножаться велел. А любить вы должны были только меня. И человека любите как образ и подобие мое, а любить мой образ в женщине – что может быть омерзительнее».
Я, наверное, не люблю этот мир потому, что он пропитан моей любовью, а вместе с ней и болью. Иногда я так завидую этому стаду, что готово рожать, ждать внуков и умирать, так и не увидев радости. Ольга оставила во мне что-то, после чего можно сказать: «Теперь мне не страшно умереть, потому что лучше уже не будет». И жить для того, чтобы смаковать это. Это – мои драгоценные воспоминания, и ценность их пойму, пожалуй, только я.
У нас с Ольгой были друзья из таких же, как мы. Так проще, с ними не так тяжело постоянно слышать: «А вот Ира теперь с мужиком живет. А ты когда осознаешь, что была не права?». Возможно, именно поэтому эти люди и бывшие друзья, что теперь я боюсь за улыбками и радушием прочитать в их глазах: «Предательница». Их тоже можно понять, ведь я та, кем их будут тыкать потом, что вот еще один человек исцелился, а ты когда же? Это как общество анонимных алкоголиков. «Здравствуйте. Мне почти тридцать и я немного лесбиянка. Пару месяцев назад я впервые попробовала секс с парнем, и мне это не понравилось. Но мы будем пробовать снова и снова, как знать, может, я войду во вкус».
Ольга сказала тогда, что если я вообще смогла с парнем – значит, моя ориентация так же была возрастным, веянием моды, еще чем-то там. Для нее я тоже предательница, но как я могла жить дальше и не врать никому? Я в любом случае уже запятнала себя ложью, лицемерием. Ольга чище меня, она свою девушку хотя бы любит. Иногда мне кажется, что ей противно меня касаться, будто связь с мужчиной опорочила меня, заразила и она теперь тоже боится стать заразной. Наверное, так же нас боялись бы натуралы. Вот будет весело сказать Андрею: «Милый, прости, но я была лесбиянка. После всего, что между нами было, скорее всего ты тоже заразен и теперь будешь геем». Этот ограниченный человек, наверное, предпочел бы любую другую болезнь, потому что там все будут тебе сочувствовать и носить в больницу апельсины. А если ты гей, то от тебя отвернутся, а то и убьют за то, что дружбой своей ты бросаешь тень на их ориентацию, а еще мог и заразить их прикосновением своим.
Я честно не знаю, что с этой страной, и сколько не думаю, не могу понять. Почему она так боится геев? Во время Второй Мировой фашисты жгли евреев, и теперь ненавидеть евреев – варварство и дикость. Но так же они сжигали и геев. Я не хочу напоминать об этом обычным людям. Я боюсь того, что они скажут: «Ну этих-то правильно». Я сгущаю краски? Сомневаюсь.
Как-то на работе зашел разговор о том, что в нашей стране не разрешают геев потому, что в ее составе есть южные горные народы, которые не поймут. Я одобрительно улыбалась, я же лицемерка, а дома смеялась до слез. Кому-то там, значит, в горах, есть дело до того, кого я люблю, девушку или парня. Господи, как я тоже хочу быть большинством, которое говорит: «Правильно! На необитаемый остров их всех! В больницу на принудительное лечение!». Да даже тем думающим меньшинством, которое доказывает им, что: «Ну они же тоже люди, они тоже любить хотят, семью хотят», но не с этой стороны баррикады, потому что даже для тех, кто одобряет нас, мы так же далеки, как инопланетяне: «Да они же тоже разумны, тоже наверное чего-то хотят», и читая в интернете о том, что где-то кого-то убили… Черт возьми правда убили, за ориентацию, как когда-то жгли на кострах за цвет волос, они думают: «Боже, куда мы катимся?», а тебя бросает в озноб при мысли: «Надо позвонить Ольге. Еще раз попросить не афишировать ее с Настей сожительство. Никому не открывать дверь, никогда не выходить из дома». Я согласна на необитаемый остров, но нас ведь и там не оставят в покое…
Наверное, я слишком много говорю о нас хорошего. Людях-отклонениях. Да нет, я разных встречала в своей жизни. Невозможность создать традиционную семью, мне кажется, нас все-таки подкашивает. Я так же смеялась, когда в пьяном угаре кто-то вещал, что любовь наша, прошедшая тернии и все еще держащаяся в этом обществе – истинная. Я не любила и компанию в доску своих. Я не думаю, что неправильная ориентация – гарантия умению любить. Ну правда же смешно, почему эти люди решили, что если их тянет к своему же полу, то это точно любовь? А впрочем я – то же ложе прокрустово и всех меряю по себе, от того и кажется мне, что если человек не может дольше месяца быть один или продолжать любить кого-то одного, то человек не умеет любить вообще. Кто это сказал? Глупости какие. Люди разные, и я ни с кем из них не пыталась поговорить серьезно на эту тему, чтобы понять. К тому же, прежде чем обвинять других, стоило бы бросить Андрея, ведь для друзей Ольги я теперь хуже, чем кто бы то ни было. У них какой-то свой Бог, который все равно любит и принимает их. И для их Бога я тоже совершила какой-то непростительный грех, хуже убийства. Они доброжелательны со мной и улыбаются мне, но я знаю, о чем они думают. Я думала бы точно так же на их месте. И тем более смотрела бы со стороны и не понимала, как можно променять на кого-то Ольгу. Таких людей больше нет, и может быть поэтому такие как она никогда не будут одни.
Первой, кажется, на сторону зла, а именно натуралов (да, самой смешно) перешла Ира. Ухоженная холеная девочка, у которой никогда отбоя от мужиков не было, но она с точностью до наоборот как говорят про то, что если мальчик хороший, то гей, оказалась хорошенькой из наших. Я никогда особо к ней в душу не лезла, знаю, что с ее молодым человеком была какая-то неприятная история, вроде они договаривались на отношения без секса, но что-то не получилось. Суть не в этом, да и дело не мое. Просто как-то мы говорили с Ирой, не так давно, уже когда я тоже стала для остальных предателем. Наверное, она думала, что я пойму. Она говорила, что это все здорово, конечно, и любовь, но вот тебе тридцать, сорок, пятьдесят лет. Вот вы со своей девушкой уже старенькие и поливаете цветочки у дома. В этом есть что-то жуткое, после чего ты обещаешь себе, что не доживешь до старости. Ни ты, ни твоя девушка.
Это еще сложнее объяснить. Нам не положено детей, это чтобы мы никогда не решили вдруг, что мы – полноценные. Что мы можем опорочить их институт святости семьи своей пародией на нее. Про нас рассказывают, как про животных в зоопарке, о том, как две девушки, вот дурочки, захотели расписаться, чтобы узаконить свои отношения. Чтобы исполнить главную мечту и одеть белое платье, и стать одним перед законом. Когда люди смеются, я ненавижу не их, я ненавижу тех девочек, что высунулись, что попытались что-то доказать миру. А мир сказал: «Нет, девочки, ну вы конечно играйте в семью друг с другом, но мы вас признать не можем, ведь в нашем обществе вы так не протянете, все равно придется найти по мужику каждой». Это отравляет, и я, пожалуй, все-таки отравилась этим. Нет, снова не так. Я просто не хотела такой жизни для человека, которого люблю, и забыла, что она все равно будет жить этой жизнью, просто без меня.
Знаете, что самое жуткое? Нам даже своих собственных детей не положено. Я знала девушку, которую пытались лишить родительских прав над родной дочерью. А я-то думала, зачем эта статья о запрете пропаганды гомосексуализма несовершеннолетним? Какими же чудовищами мы кажемся этим людям, раз они считают, что детдом воспитает ребенка лучше, чем родная любящая мама, которая живет с другой женщиной? Ведь не просто так это все, что-то там эти люди в строгих костюмах себе представляли, когда во что бы то ни стало пытались отобрать у нее ребенка. Какие-то оргии наверняка, в которые может быть втянута маленькая девочка. Я никогда не пойму этих людей. Для них мы, наверное, хуже дикарей, раз не понимаем, что цивилизация означает отказ от секса среди представителей своего же пола. Что было с людьми раньше, когда им не рассказывали, что они не сумасшедшие, и так можно чувствовать, даже представить боюсь. Иногда мне говорят: «А что такого страшного? Ведь теперь их никто не расстреливает, не сажает в больницу на принудительное лечение в психушку. Живи да любись с кем хочешь». Да, возможно вы правы. Нас всего лишь насилуют и убивают, отнимают наших детей, а общественное мнение приравнивает нас к зоофилам, педофилам, а иногда и просто к цирковым животным. От нас всего лишь отстраняются друзья, узнав, кто мы есть. Иногда, начитавшись всего, мне кажется, что я не хочу касаться этого никогда в своей жизни.
Очень показательной для меня была история, когда предлагали нас всех отметить значками, хотя до сих пор не понимаю, для чего. Я же лицемер, я бы такой не надела, потому что не хочу неприятностей ни в семье, ни на работе. Но тогда предложившего спросили, готов ли человек отвечать за то, что случится с другим из-за этого значка? А все мы знаем, что может случится. Мы – какая-то фантастическая раса, которой доказывают, что они ущербнее настоящих людей, у которых нет нашего отклонения. А между собой мы орем, что мы чище и любовь наша крепче, чем у всех этих лицемеров. А по сути ничем не отличаемся. Серьезно, я уверена, что не будь у этих людей отклонения, они бы так же кричали, что мы против того, чтобы ставить эти пародии на семью на одну ступень с нами в развитии. Раз признавать геев, то давайте признавать и зоофилов. К тому же геи поголовно педофилы, разве вы не знали? И «У меня никогда не будет подруги лесбиянки, вдруг эта дура вздумает в меня влюбиться?!». Господи, как от этого отмыться? Иногда так хочется запереться в четырех стенах и ключ от замка выкинуть.
Если существует перерождение души, то забывать все после смерти – благо. Вот было бы так и после любви. Так же, говорят, женщины забывают о родовых муках, чтобы снова рожать. Может, и люди тоже могут забывать, раз не боятся новых чувств, раз им неуютно без новых чувств. А я не могу так, потому что для меня любовь – жемчужинка. Зреет долго, красивая, конечно, но болит и колется.
Никогда не поздно стать хуже, чем ты есть. Я подумала, что общаясь с Ольгой так и не смогу двигаться, не оборачиваясь. Потому что Ольга – человек честный перед собой в первую очередь, плевавший на общество вокруг и умеющий разделять личное от общественного. Человек, которым я хотела бы быть и никогда не буду. Просто нужно было что-то сказать, чтобы знать, что после этого она больше никогда не захочет меня видеть или звонить мне. Что-то, что сожжет мосты, прошлое, эту жемчужину во мне вместе с самой раковиной. Отрезать прошлое похоже на маленькое самоубийство. Не могу сосчитать, сколько раз нужно убить себя, чтобы двигаться дальше. Человек способен мечтать о бессмертии только будучи молодым, никто из старших не хотел бы жить еще сто лет, слабость тела отговаривает их. Вот и я думаю, к чему мне бессмертие, если и в этом бессмертии я – буду я, а где-то такой же бессмертной будет Ольга.
Нужно очень хорошо знать человека, чтобы точно сказать нужные слова. Смертельные. Даже когда я для других была предателем, для Ольги – другом. Она ведь, наверное, искренне радовалась за то, что я вырвалась из их ада. Она видела, как мне тяжело в нем, как тяжело любить ее, бояться за нее и врать людям вокруг. Она ведь может честно сказать: «А это моя девушка», не думая о том, что потом ее саму некому будет защитить. Вот и мне надоело переживать за нее, такую открытую и честную. И я сказала, что и она тоже перебесится и найдет себе парня, потому что нет отклонений, есть желание идти против общества с его порядками, и это то же самое, что криминал или готы. Честно так сказала, как могла, и даже улыбнулась. Теперь я уверена, что она больше не позвонит. И не напишет. И проплачет наверняка весь вечер.
И на необитаемый остров с ними всеми не хочу. Интересно, как выглядел бы их Бог? Такой же грозный и нетерпимый к чужому мнению, ко всем прочим людям? Наверное, мне нигде нет места. Хотя не так. Мое место рядом с одним человеком, а я отчего-то сопротивляюсь тому, чтобы на него вернуться. Когда-нибудь я как кошка, почувствую, что умираю, и приду к ней, чтобы заснуть на оранжевом диванчике под щебет ее разговора и больше не проснуться. Сколько бы лет нам тогда ни было, и через что бы мы не прошли. Может, я ошибаюсь, и это не любовь? Или люди любовью называют все подряд. Или они просто никогда не любили по-настоящему, готовые прожить всю жизнь с тем, кто просто согласится их терпеть?
Бог ненавидит меня не потому, что я люблю девушку. А потому, что именно эта девушка для меня была Богом. Что-то догорает внутри меня, но это – мосты. Без возможности общаться с Ольгой Андрей стал еще невыносимее. Раньше можно было отвлечься на него, как на маленького ребенка. «Что ты хочешь, милый? Встретиться? Хорошо». Сейчас не хочется встречаться. Хочется сидеть в четырех стенах и любовь свою лелеять, смотреть, как догорают мосты и как не звонит Ольга. Есть что-то приятное в этом страдании, как горящие осенью листья, а Андрей отвлекает от него. Сидеть, вспоминать, и наблюдать, как не звонит Ольга. И все же, он – мое доказательство, что я исправившаяся, что я предательница, и что звонить мне нельзя.
Есть что-то героическое в том, чтобы просто жить с этим, в этом. Я не скажу, что все это когда-нибудь настолько выводило меня, чтобы я хотела покончить с собой, нет. Потому что, даже не я, любовь моя, по-моему, маленькое украшение этому миру. Даже ненавидя его, это украшение я у него отобрать не смогу. В наш век любить того, кого хочешь, остается единственным героизмом.
Возможно, я перестала общаться с Ольгой именно для того, чтобы не узнать однажды, что ее убили, потому что тогда я тоже растеряюсь, не зная, как двигаться дальше. По сути, трусости во мне куда больше, чем любви.
Мир постепенно как бы гаснет вокруг меня. Надоело дергаться на каждый звонок Андрея, думая, что это звонит Ольга, отключила телефон. Надоело ходить на работу, где нужно притворяться, что ты такая же, как они все, умиляясь на вздутые животы готовящихся родить. Надоело общаться с матерью, которая заглядывает в глаза, и не то чтобы не понимает – верить не хочет. Не признается себе, что оказалась не такой хорошей матерью, не отгородила меня от всего этого.
Я как бы бальзамирую себя, чтобы не просто похоронить заживо, чтобы сохранить в себе свою любовь, чтобы на могиле внутри меня, при живой мне, выросло что-то достаточно прекрасное, чтобы оправдать мое существование в этом мире.